На всемирной выставке (Письма из Парижа) - 6 - 16 Августа 2020 - Дневник

Мы у подножья храма Будды,—высокое, фантастическое здание, с куполом, в виде киргизского малахая. Чтобы войти в храм, надо подниматься по бесконечной лестнице, до того крутой, что лезть удобнее всего на четвереньках. И вот мы карабкаемся, чуть не цепляясь носом за предыдущие ступеньки, а глупые каменные чудовища, которыми обставлена лестница, смеются над нами, раззевая свои бесконечные рты и показывая между рядами клыков свои каменные языки.

— Уф!—отдувается дядя, поднимаясь, «на хвосте» у Павла Ивановича,—видно, что буддисты много постятся: после завтрака по этакой лестнице лезть смертоубийственно...

Взобравшись после седьмого пота наверх, мы поняли тщету наших усилий: вместо буддийского храма мы попали в плохенький музей... Я воображал себе, что когда мы изнурим свое тело ползаньем на карачках и лицезрением зубастых уродов и приготовим свой дух к восприятию «астральных» истин, то нас введут в храм Будды, убранный цветами, где долгобородые жрецы в желтых одеяниях опояшут вас желтыми ланитами, и, дав по цветку лотоса в руки, покажут нам в облаках неведомых курений олицетворение предвечной «кармы...»

Вместо того мы очутились в банальной комнате, заставленной все теми же косорожими идолами, с восемью и более руками, которых мы видели еще в сибирском отделе. Посредине помещения, на золоченом троне высилась исполинская фигура Будды, вся золоченая, со сложенными руками, и с таким идиотским выражением на круглом мясистом. лице, что у дяди вырвалось весьма естественное восклицание:

— Каковы должны быть идиоты, которые молятся этому «болвану»,—прообразу всех идиотов!

Мне вспомнились слова ученого индуса, Гиралал Назара, с которым меня свел случай в Венеции несколько лет назад. Гиралал Назар возвращался из Стокгольма со съезда ориенталистов, где он был председателем индийского отдела. Мы много разговаривали о России, которую он очень любит, и, в особенности, о его несчастной родине, об этой таинственной стране, колыбели человечества, хранящей предания его отдаленного детства.

— Скажите, как объяснить, что народ ваш, столь склонный к отвлеченному мышлению и полный веры в такие возвышенные принципы, как «карма», может в то же время обожать и боготворить такие примитивные изображения, не олицетворяющие ничего, кроме тупоумия и скотского бессмыслия?—спросил я Гиралала.

— О, вы не знаете Индии,—ответил мне ученый индус, качая готовой,—мой бедный народ так несчастлив!... Он так беспомощен в борьбе с тяжелыми условиями жизни, его так мучает, так пригнетает эта жизнь на жгучей, болезнетворной земле, что он всеми помыслами, всеми вожделениями живет в другой жизни, и это изображение бесстрастно-спокойного божества действует, как целебный бальзам, на его больную душу: оно говорит ей о другом, о будущем мире, где царит бесстрастный покой, где измученного борьбой и страхом индуса ждет блаженное спокойствие, счастие... В этом, для вас глупом, лице Будды индус видит отражение того блаженного состояния, которое возможно лишь при полном счастье, и которое сообщает чертам лица счастливца это бессмысленно-блаженное выражение...

Мне вспомнились эти слова ученого индуса, и я преклонился пред золоченым утешением действительных страданий, пред воплощением воображаемого счастья, и поспешил уйти из этой храмины чужой веры чужого нам по духу народа...

Чтобы рассеять тоску, навеянную этим диким культом полоумного мистицизма, мы двинулись туда, где над морем нелепых индокитайских построек высится севильская Жиральда, стройная, радостная и счастливая...

По дороге Павел Иванович пожелал нас посвятить в тайны домашнего очага дагомейских негров. В хижине из глины, в которой стены заменяются сквозными ветрами, под навесом из жердей и сухих банановых листьев сидела группа людей цвета воронова крыла. Из всех негров это наиболее черные, они не черно-коричневы, как суданцы, сенегальцы, кафры или зулу: они иссиня-черны.

В стороне от группы дагомейцев, в двух шагах от нас, сидела дагомейка, почесывая поясницу, очевидно в мечтах о своей прекрасной родине. Около нее на земле лежала на брюхе другая дагомейка, а третья, усевшись второй на спину, усердно и с сознанием дела заплетала—вернее скручивала в веревочки ее головную шерсть, ничуть не похожую на человеческие волосы. У всех этих дам, одетых очень поверхностно, тело блестело от какой-то не хорошо пахнущей помады, которой они натираются из вполне понятного в их беззащитном положении кокетства. Головы у них длинные, с длинными нижними челюстями и еще более длинными губами, которые так смешно выпячены вперед, как если бы они тщетно тянулись к поцелую милого, сидящего где-то высоко на дереве...

В то время как мы любуемся на черносиних граций, к нам подходит черно-синий мальчик с черепом гиппопотама, и на чистом французском языке говорить, дергая нас за рукав:

— Monsieur, donnez moi deux souns!.. (Дайте два су).

— Раrfаitement, mon реtit, ты имеешь на это право: для чего же иначе ты учился по французски, ты, черно-синий сын черного материка? Я глядел на этого французского дагомейца и на его родителей, покуривающих французские сигаретки, и передо мной вдруг прошла тень красавца-юноши, доктора Фогеля, замученного, быть может, этими самыми чернорожими джентльменами или их родственниками... И как это все недавно было!... Да, черный материк входит в сферу культуры. Еще на днях я беседовал добрый час с сенегальцем, по имени Иероией: говорит по французски с парижским шиком, пьет шампанское (мы познакомились в кафе) и рассуждает о политике, как если бы провел много лет в Раlаis-Воurbon...

Только на выставке возможен такой фантастический скачек из бедной негрской деревни в сверкающую красками и позолотой Андалузию: не прошло и двух минут, а мы уже в одной из улиц красавицы Севильн. Двухэтажные домики с окнами и дверями в виде заостренных аркад, плоские крыши — все это пахнет Востоком, но тут же вздымается к небу дивная Жиральда, колокольня севильского собора, воспроизведенная почти в настоящую величину, и этот чудный памятник христианского зодчества, осеняющий крестом полумавританские постройки, напоминает живо диковинную страну, в которой крест и полумесяц сочетались не только в типе построек, но даже в характере населения...

А вот и они, эти стройные обитатели самого дальнего угла Европы, эти гордо-веселые потомки вестготов и мавров. Мужчины в куртках, шитых золотом, стоят, опершись на оседланных ослов, в ленивой позе, лениво поглядывая на посетителей и как бы говоря взглядами: сааllеrо, если тебе не лень, ты можешь прокатиться на этом осле, ты этим доставишь мне удовольствие, но мне лень тебя об этом просить»...

Испанки, грациозные, стройные, в пестрых коротких юбочках, стоят у входа в «чоколатерии»*) и, опахиваясь пестрыми веерами, играют концами золотых туфелек.

*) В Испании шоколад пьют не в кафе, а в чоколатериях.

— Ах, хороши шельмовки!—вырывается у дяди,—зайдемте, выпьем что-нибудь...
— Отчего не зайти, зайдем,—соглашается Павел Иванович.

Мы входим в «чоколатерию», сопровождаемые кокетливыми улыбками двух черноглазых испанок. Одна из них останавливается против нас и, засунув голые руки с видом кокетливой стыдливости под черную с цветами шаль, спрашивает, что нам угодно. Мы с Павлом Ивановичем спросили малаги, а дядя, в качестве бывавшего в Испании, спросил шоколада с сиропом, и когда грациозная испанка подала нам малагу, а дяде чашку шоколада, графинчик с сиропом и круглый хлебец, дядя приложил руку к тому месту, где бьется его вечно молодое сердце, и произнес с чистейшим кастильским выговором:

— Премного благодарен!...

Испанка, услышав родную речь, окинула его таким взглядом, что мне стало за дядю страшно.

— Вы говорите по-испански? —спросила она, раскрывая веер, как будто от одной мысли об этом ей сразу стало жарко.

— No, sеnоrа!—отвечал дядя, краснея и умолк, но чтобы показать, что тем не менее он знает и любит испанские обычаи, он принялся кусочком хлеба выгребать из чашки шоколадную кашу, которую испанцы зовут с гордостью «испанским шоколадом», а остатки вылизал пальцем...

Покончив с шоколадом, малогой испанками, мы отправились смотреть бой быков.