На всемирной выставке (Письма из Парижа) - 7 - 17 Августа 2020 - Дневник

—сказал нам дядя, когда мы с ним и с неким Павлом Ивановичем вышли из испанской «чоколатерии» (кондитерской), вылизав пальцами, на испанский лад, густой шоколад из грязненьких чашек, поданных грязненькими ручками грациозных ninas.

Мы очутились в одной из улиц Севильи. В узеньком переулочке лезли на нас отовсюду причудливые балкончики, украшенные резными a jоur перилами и кронштейнами. Сквозь отворенные двери двухэтажных домиков виднелись мрамором мощеные внутренние дворики, окруженные резной мраморной галереей; посреди дворика обязательно прыскался маленький фонтанчик, а у дверей торчали желтолицые толстые испанцы с блинами на головах и в шитых куртках.

— Войдите!... Начинается!... Вход всего 1 франк!...

кричал нам прямо в рот, загораживая дорогу, какой-то несомненный парижский саmеlоt, наряженный испанцем. Он кричал так громко, точно мы были от него на расстоянии пушечного выстрела.

— Вы очевидно принимаете нас за глухих звонарей с колокольни Севильского собора,

—сказал раздражительно мой дядя, обходя крикуна, но тот продолжал кричать:

— Идите смотреть тайны Хиральды!

— Где наше не пропадало?... Пойдем, один франк не раззоренье,—заметил Павел Иванович.

Парижский испанец, поняв наше намерение подслушать тайны Жиральды, или, как севильцы говорят, Хиральды, перестал орать, и, подскочив к нам, поднял ковровую завесу, скрывающую «тайны севильского собора»...

Пять минут спустя, мы уже выходили, отплевываясь... Обман и тут: ничтожные, плохо сделанные восковые фигуры, не имеющие в себе ничего таинственного...

— Сами виноваты, не нужно слушать всех этих «ораторов»,—заметил дядя, — идем скорей в арену,—бой быков верно уже начался.

Мы пошли, но не прошли двух шагов, как нам загородила дорогу процессия на верблюдах: впереди, раскачиваясь в такт движений «корабля пустыни», выступал на высоком дромадере толстый англичанин, и меня просто удивило сходство его физиономии с мордой верблюда, на котором он ехал: та же презрительно оттопыренная нижняя губа у обоих, та же глупо задранная кверху морда, теже полузакрытые глаза, с выражением самоуверенности и жестокого, глупого презрения ко всему окружающему; вся разница заключалась в том, что у верблюда морда была белая, физиономия же англичанина—ярко-красная.

За англичанином на втором верблюде также важно выступала его супруга, шестообразная особа в ярко-красном платье и исполинской белой шляпе. В ней, напротив, не было и тени высокомерия: она широко улыбалась, высовывая длинные желтые зубы, и в такт движения верблюда кивала головой, точно какая-то королева туарегов, отвечающая на приветствия своего преданного народа.

За англичанкой шел двугорбый верблюд, нагруженный наследниками счастливой туарегской королевы и ее супруга. Маленькие Джон-Були, рыжие, в веснушках, с пестрыми блинообразными картузиками на рыжих макушках, раскачивали своими маленькими головками во все стороны, обнажая зубы, делавшие честь их мамаше, и бросали взгляды, которыми, конечно, гордился папаша...

— Вот так они и идут по свету, эти гордые, хищные завоеватели, на чужих верблюдах с видом победителей и с улыбкой самозванных владык!—заметил желчно мой дядя, сторонясь от верблюдов и их несимпатичного груза.

— Смотрите, смотрите... да, это она! Ей-ей она!... — крикнул громким шепотом Павел Иванович, дергая за рукав дядю.

— Да кто «она»? — спросил тот.
Она... она, конечно она... Дарья Михайловна!... Она самая... Ах, кошка ей приснись!...
— Дарья Михайловна?
— Ну, да!... Забыли вы, что-ли?... Вострухина, купчиха Вострухина, наша, борисоглебская!

— Неужели забылие!... В просторечии просто «Вострухой» зовется?... Помните та, что губернатору во время его приезда обед устроила, да к обеду не вышла, потому что он при представлении руки ей не поцеловал... Вспомнили?...

— Да, да... Помню, помню... как же!... Ведь это она тогда Мужу за приют медаль выхлопотала, да сама прежде три дня медаль носила, по всему городу с Нею ездила, а потом уж мужу отдала... Как же!...—Вспомнил, вспомнил...
— Смотрите, какой королевой выступает!...

На высоком белом дромадере, покрытом красной потертой попоной, восседала очень пышная дама, лет сорока, с лицом цвета свеклы. На ней было шелковое светло-голубое платье, покрытое кружевами, на плечах красивыми складками лежал легкий кружевной воротник, голова, причесанная по моде шапкой, была украшена исполинской шляпой, представлявшей чудное сочетание кружев, перьев, целых птиц, цветов и плодов. Над этой массой жира, провизии и кружев возвышался зонтик, который сам по себе представлял величайший «гвоздь» выставки: это был не зонтик, а какой-то букет из кружев и лент... Вострухина раскраснелась от движения, и ее лоснящееся жирное лицо со вздернутым кверху носом носило отпечаток невероятной торжественности.

— Дарье Михайловне глубочайшее!

—крикнул, приближаясь к верблюду, Павел Иванович.

Толстуха окинула нас величественным взглядом и молча чуть-чуть кивнула головой.

— Дарья Михайловна, не узнаете?..

—начал какую-то фразу протеста Павел Иванович, но верблюд шагнул вперед и вдруг, сморщив морду в удивительно презрительную гримасу, чихнул, вернее, плюнул прямо в лицо Павлу Ивановичу.

— Ах ты, животное!

—крикнул Павел Иванович, замахиваясь на верблюда палкой, но в ту же минуту между ним и верблюдом, как из под земли, вырос араб-погонщик и, крикнув: «турук» (дорогу)!—оттолкнул как перышко Павла Ивановича и, схватив верблюда за повод, зашагал с ним вперед.

— Как ты смеешь, болван!—крикнул Павел Иванович, грозя арабу палкой, на что тот, оскаливая белые длинные зубы, прокричал в ответ: «гяур, келяб!...»

— Что он говорит?—кипятился Павел Иванович.
— Я знал, что сказанное арабом значит «неверный, собака», но предпочел сказать Павлу Ивановичу, что араб извиняется перед ним...

— Дубина, невежа!—не успокаивался Павел Иванович.—Верно французы говорят «каков пан — таков и холоп», у этой дуры и проводник дурак...

Павел Иванович бранился и отирал платком лицо и костюм, оплеванные верблюдом.

— И зачем ей понадобилось на верблюде ездить?—спросил дядя.
— Как зачем?!... А зачем же она на выставку приехала? Чтобы показываться!.. Если бы ей разрешили, она бы для себя отдельный павильон выстроила и показывала бы себя, как какая-нибудь lа bеllе Fаtmа... А Борисоглебск?... Ведь она там теперь такого холода напустит, как вернется, что страх!... Теперь к ней прямо доступа не будет... Прежде, бывало, жена исправника, дама образованная, все-таки иногда ее осаживала, а теперь чуть та что скажет, Воструха ей сейчас:

«Антонина Петровна, вы этого не можете знать,—это можно видеть только с башни Эйфеля»,

или если о ком речь зайдет, она ее сейчас оборвет:

«вы не можете правильно оценить этого человека,—вы никогда не ездили на верблюде»...

— А ну ее совсем,— махнул рукой дядя.—Пойдемте лучше на арену, а то мы бой быков пропустим из-за этой Вострухи!...

Мы взобрались на деревянную галерею, убранную восточными тканями, веерами и олеографиями, изображающими бой быков. Около перил галереи толпилась публика и чему-то смеялась. Мы протолкались к перилам и остановились в изумлении: по арене ездило рысью несколько человек на верблюдах,—быков и следа не было!... Присмотревшись внимательнее, мы убедились, что среди наездников фигурировали наши недавние знакомые: англичанин с супругой и детьми и m-mе Востру-хина!...

— Смотрите, она уже тут!—крикнул Павел Иванович.

Действительно, Вострухина не только принимала участие в этой верблюжьей «карусели», но составляла даже центральную фигуру. Она шла во главе целого каравана, а по бокам ее бежали два араба, понукая верблюда, который все морщился и плевался.

— Посмотрите на эту толстую куклу

—кричал какой-то маленький человечек, показывая пальцем на Вострухину и буквально «покатываясь со смеху»... Но дяде моему было не до смеха: он был просто ошеломлен...

— Как же это?—объявляют бой быков, и вместо этого показывают какой-то верблюжий манеж! Где же быки?...

Спросить было не у кого, и мы, что называется, «не солоно хлебав», ушли из цирка. При выходе мы натолкнулись на какого-то служащего «испанца».

— Где же «коррида»? Это у вас бой быков называется?—грозно окрикнул его дядя.
— Что делать, mоnsieur, арена оказалась слишком мала... но мы надеемся, что через неделю или две быки прибудут,—отвечал испанец, не моргнув глазом.
— Свинство это, понимаете? По-русски это называется свинство!—крикнул ему по-русски дядя, внезапно раздражаясь.

Испанец только пожал плечами.

— Да плюньте вы на них... не стоит связываться,—сказал Павел Иванович,— пойдемте лучше смотреть Венецию, говорят, чудеса в решете, да и только!...
— Венецию нужно смотреть вечером при освещении,—заметил я.
— Правда, правда,—поддержал дядя тоном знатока,—рiazzа di San-Маrсо только вечером интересна.
— Ой ли?—усумнился Павел Иванович,— вечером голуби спят, а ведь в этом вся прелесть *)...

*) На рiazzа масса голубей очень ручных.

— Ошибаетесь, не спят!... Никогда не спят, я сам их кормил в 10 часов вечера,—задорно возразил дядя.
— Да ведь теперь уж обедать пора,—заметил я, зная характер дяди, и опасаясь, что возгорится спор на тему, спят ли голуби на рiazzа di San-Маrсо в 10 часов вечера, или не спят.

— Хорошо, пойдем обедать, а потом в Венецию,—согласился дядя,—где же будем обедать? в restaurant des boyards?...

— Только не там, ну их к черту, этих «бояр»,—протестовал Павел Иванович,—это не для бояр устроено, а просто для дураков всех званий и состояний... Вообразите, вчера мы зашли с одним тут французиком, выпили по две рюмки водки, да съели по два бутерброда с икрой, и знаете, сколько с нас за это содрали?... ну, отгадайте!...
— Десять франков?
— Нет-с! Восемнадцать франков!... Вы понимаете: 18 франков за четыре бутерброда и две рюмки водки!... Ведь это дневной грабеж!...
— Кто же устроил этот симпатичный «русский» ресторан? неужели это наши земляки так разбойничают?—спросил дядя.
— Нет, нужно правду сказать: рестораны, устроенные русскими, держатся умеренных цен... Нет, это устроил французик, избалованный нашими петербургскими хлыщами, известный петербургский Контан...
— А!.. Так они оба тут, оба знаменитых «русских» ресторатора, Контан и Кюба... Кюба, тот себе устроил целый дворец в Сhаmрs-Еlуseеs... Это замечательно: эти французики приехали к нам, и, пользуясь нашим болезненным пристрастием к францусскому шику, устроили французские рестораны и принялись нас обирать самым смелым образом, а теперь, нахватав кучу денег, устраивают в Париже «русские рестораны», чтобы обирать парижских хлыщей, пользуясь популярностью всего русского во Франции!.. Это очень ловко... Эти «артисты» кулинарного искусства сумели воспользоваться франко-русскими симпатиями, как никто!..

— Ну, куда же идти обедать?—спросил я.
— Пойдемте к венгерцам, там кстати и венгерскую музыку послушаем,—предложил дядя.