Лев Троцкий - 20 Мая 2019 - Дневник

О Льве Троцком много писалось и говорилось, но из всего сообщенного о нем наиболее ярким и интересным является очерк журналиста Ноата Имбера в „Утре России" в декабре или ноябре 1917 года.

Лев Троцкий—сын помещика из евреев Бронштейна. Его отец еще до воспретительного для евреев закона приобрел землю в Елисаветградском уезде Херсонской губернии и создал там имение Яновку, где и родился знаменитый Лев Бронштейн.

Рачительный хозяин и живой, энергичный человек, отец Троцкого кроме того, арендовал еще кое-что по соседству. Семья, таким образом, испытывала все блага помещичьего достатка и все прелести усадебной жизни. Ездили к соседям, таким же милым и состоятельным людям, весело проводили лето, когда в „Яновку" съезжались погреться на деревенском солнышке и подкармливаться на обильных помещичьих хлебах городские родственники, а позже, когда дети подросли, стали сами подолгу гостить в Елисаветграде и в Одессе, где учились мальчики и девочки.

Левочку, нынешнюю знаменитость, когда ему было уже около двенадцати лет, отдали в одесское реальное училище св. Павла. Мальчик он был способный, школьную премудрость одолевал легко, но уже в сем раннем возрасте проявлял столь бурный темперамент, что директор училища совершенно убежденно и настойчиво говорил его тетушке, у которой он жил в течение учебного года:

— "Уверяю вас, сударыня, из Бронштейна Льва обязательно выйдет каторжник".

Внешность у мальчика была необычайно привлекательная, женственная, „настоящий херувим", как называли его в семье. Он был ужасно нервен и в течение нескольких лет страдал галлюцинациями. У него был, и до сих пор сохранился, совершенно женский почерк, тонкий и быстрый. Он любил прихорашиваться, черта, так же сохранившаяся доныне, когда он, по рассказам его недавних собеседников , щеголяет безукоризненными вестонами и лаковыми штиблетами с замшей.

Не глядя „на каторжный" темперамент, Троцкий все же своевременно окончил училище и стал слушать лекции в Новороссийском университете. При первом же его соприкосновении со студенческой средой, которая тогда не была еще для него „оплотом империализма", он зажегся традиционным студенческим огнем: ненавистью к самодержавцам и к педелям. Сжигаемый этим двойным пламенем, он при благосклонным содействии тех самых жандармов, которые теперь стоят в его поклонниках и глашатаях, подвергнут был энергичному охлаждению: сначала в одесской тюрьме, а затем—далеко по ту сторону Урала. Случилось это в 1897 или 1898 году.

Университетский курс Троцкого был, таким образом, чрезвычайно краток, равно как пребывание его, в зрелом возрасте, в пределах Европейской России. Впрочем, он не засиделся и в Сибири, откуда он удачно бежал заграницу.

Он поселился вместе с юной женой своей, вывезенной из каторги, в Вене. Ему было тогда немного больше двадцати лет. С тех пор, с конца девяностых годов, он ни разу не был в России.

В Вене он повел обычную эмигрантскую жизнь: продолжал ученье, столь безвременно прерванное в России, толкался в социал-демократических кружках и стал пописывать в партийной прессе. Само собой разумеется, что это последнее занятие не могло обеспечить юного изгнанника, и часть помещичьего дохода регулярно проходила через руки чиновника, заведующего отделением переводов в ближайшей к „Яночке“ почтовой конторе. С годами он в Вене совершенно ассимилировался, в особенности тогда, когда „выписался" и сделался постоянным корреспондентом нескольких русских газет.

По долгу журналиста он стал завсегдатаем политических кафе и парламентских кулуаров. Писал он и до, и после революции 1905 г. в либерально-буржуазных газетах, „Киевской Мысли", „Одесских Новостях" и „Дне". Но в то же время отводил свой неукротимый темперамент подпольных эпистолах и в ораторских выступлениях на эмигрантских мигингах, создавших ему, кстати, большую популярность в русских колониях Вены, Женевы и Парижа, куда он часто ездил на гастроли.

Политически—не в акционерных „Одесских Новостях", конечно, а в тех партийных журнальчиках, которые он редактировал,—Троцкий "левел" чрезвычайно быстро.

Когда разразилась война, Троцкий переехал в Париж. Пролетарии всех стран действительно объединились вокруг национальных центров, защищая не класс, не строй, а родину. Троцкий, баловень и угодник масс, в этом случае остался почему-то в странном одиночестве. Русские эмигранты и французские рабочие стеклись под знамя буржуазной республики, которое стало теперь знаменем борьбы против автократии.

Сам Жюль Гэд вошел в коалиционный кабинет.

Один Троцкий продолжал сеять в Латинском квартале семена антимилитаризма, под все приближавшийся грохот германских пушек. Этого не могли стерпеть даже во Франции, даже ветеран ортодоксального марксизма, Жюль Гэд.

И Троцкого выселили из пределов страны.

Он переехал в Англию, все с той же проповедью. Его выслали и оттуда.

Он перебрался в нейтральную Испанию, но там еще пуще испугались этого опасного человека и ему пришлось пуститься в дальнее плавание, за океан, откуда он, после почти двадцатилетней разлуки с возлюбленным отечеством, и приехал в Петроград в марте или апреле нынешнего года. Остальное, к сожалению, известно слишком многим.

Я видел Троцкого в последний раз в Париже. Мы сидели в одном монмартрском вертепе. Красные музыканты томили сладкими мелодиями, мулатка танцевала какой-то бесстыдный бостон с синеглазым мальчиком, а вокруг, стократно преломляясь в мозаике зеркал, слилась пестрая и нарядная толпа. Мы медленно потягивали свое шампанское и говорили о стихах. Потом, уже под утро, как истые буржуи, мы веселой гурьбой пошли посмотреть, как настоящие апаши настоящими ножами вспарывают животы своим настоящим любовницам. Но потом оказалось, что мы все были слишком прилично одеты, и к нам могли бы отнестись подозрительно в этом притоне самых последних пролетариев.

Я пытаюсь сейчас примирить в своем сознании давешний образ дэнди и „кумира" с нынешней эпической фигурой преобразователя царств и заступника страждущих и угнетенных. Но это никак мне не удается. Припоминаю мефистофельскую усмешку, которая внезапно кривила эти капризные губы, и почти физически явственно ощущаю чудовищное лицемерие, страшный обман неверующего карьериста революции, который в скитаниях своих забрел в страну простодушных и соблазнил ее роковым соблазном.

Это—пустое и безжалостное „женское" сердце, которому дороже всего—краткий, но ослепительный миг еще невиданной власти. И почти пугающим психологическим разоблачением звучит для меня краткий диалог между Троцким и одним близким ему человеком, имевший место уже здесь, в России, накануне польского мятежа 1917 года:

— Как же ты представляешь себе ближайшее развитие событий и своей личной судьбы? Не исключена ли возможность, что все вы, большевики, сорветесь, вас, попросту говоря, повесят?

Он задумался и ответил:

— Да. Это вполне возможно.

Разве это не восклицание отчаянного игрока, который играет в темную, не веря ни в какие системы и рассчитывая лишь на слепую удачу.

***

Другой журналист вспоминает ту эпоху в жизни Льва Троцкого, когда он был выслан из Парижа в дни войны.

Это было в Париже. „Помещечий сын" Троцкий издавал там на какие-то деньги большевистскую газету „Наше Дело".

Французская молодежь,— аристократия и батраки, социалисты и клерикалы,—гибла, едва сдерживая натиск германских фаланг.

Газета Троцкого в это же время елейно проповедовала всеобщий мир и вопила о кровожадных аппетитах французских капиталистов.

Во Франции, где еще не доросли до ленинского понимания свободы печати, к этим исступленным воплям относились спокойно:

— У каждого барона своя фантазия!

Тем более были удивлены и смущены французские социалисты, когда в один прекрасный день они узнали, что:

— Троцкому предложили отряхнуть от ног своих французский прах.

Горячие головы взволновались:

— Это позор, это насилие! В ближайшую же пятницу мы интерпеллируем правительство.

Но уже во вторник или в среду их пригласили в министерство внутренних дел:

— Господа,—сказали им,—вы в полном праве предъявить нам парламентский запрос. Мы почтем себя обязанными ответить вам. Но, во избежание скандала, не удовлетворитесь ли вы этими документами?

Депутат-социалист Лонгэ, который рассказал эту историю русскому журналисту, поведавшему ее и нам, заметил:

— Мы были ошеломлены. Конечно, там не было прямых доказательств шпионажа в пользу Германии, и если бы они нашлись, нашего компатриота просто расстреляли бы. Но вся его переписка была столь компрометирующей, размер денежных сумм, которые поступали на его имя от одного тесно связанного с Берлином швейцарского банка, быль так непомерно высок, что и для нас не осталось сомнений. Вот почему наша интерпеляция не была предъявлена.

И фактический лидер большевиков, партии, которую иные из вас называют сектой утопистов, остерегаясь обозвать ее шайкой предателей,—сей достославный лидер покинул пределы Франции при гробовом молчании социалистической фракции палаты.

Впрочем, с такой же помпой его, как известно, выгнали из Англии и даже нейтральной Испании.

Донская волна 1919 №26(54), 7 июня

Еще по теме:

Кто такой Лев Троцкий?

Троцкий и красная армия

Лев Троцкий

"Друг народа" Троцкий

Ленин и Троцкий о положении совдепии (май 1919 г.)

Л. Троцкий. Что нужно России?

К приезду в Вологду тов. Троцкого (апрель 1919 гю)

Речь тов. Троцкого в Алексеевском военном училище

Ленин и Троцкий. Они уничтожают друг друга