Плеханов. Очерк Леонида Добронравова (часть 3) - 17 Июля 2018 - Дневник

Приехавший на родину с жаждой работы, Плеханов обречен был на бездействие. Его государственный ум, зорко провидевший и точно определявший следствия всех событий, происходивших в те дни, не понадобился ни Временному Правительству, ни Совету.
Против Плеханова тесно соединилось „сплоченное большинство", это понятно: критика его была разрушительна и едка.

И он очутился в одиночестве.

Ему приписывали слова, каких он не произносил, мысли— никогда не бывшие его мыслями. Впрочем, это было не ново; так с ним поступали всегда, выступал ли он, как литературный критик, в качестве ли социолога или главы политической группы.

Сложная и стройная его теория экономического материализма превращалась, при содействии опытных в этих делах лиц, в служение капиталу.

Призывавший к совместной работе с буржуазией для отпора внешнему врагу и для созидания новой России, Плеханов был объявлен продавшимся „капиталистам и помещикам".

Не стану перечислять всех нелепостей, какие распространяли о нем, затемняя истинный его облик в сознании широких масс.

Заключенный своей болезнью в Царском, он не мог принимать непосредственного участия в политической борьбе; он ограничился лишь писанием передовых статей в газету „Единство", вскрывая много несуразных противоречий в тогдашней политической жизни и освещая последствия событий даже тем, кто творил эти события, не понимая их значения и смысла.

Мне случалось видеть в редакции „Единства" разных лиц, различного положения, возраста, происхождения. Они приходили поговорить с Плехановым, от него услышать ответь на те проклятые вопросы общественной жизни, какие выдвигала действительность.

—   Можно видеть Георгия Валентиновича?
—   Принимает ли Георгий Валентинович?
—   Попросите Георгия Валентиновича принять меня.

Им говорили, что Георгий Валентинович болен, живет в Царском, а здесь никого не принимает. Некоторые не верили, медлили уходить, подходили то к одному, то к другому члену редакции и, понизив голос, таинственно спрашивали:

— А, может быть, Георгий Валентинович меня примет? А? Попросите его.

Запомнился мне пожилой полковник, его красное лицо, растерянная речь:

— Как же так? Мне завтра надо ехать на фронт. А мне надо поговорить с Плехановым.

Он с особенным ударением произносил „надо".

Бывали в редакции и очень подозрительные лица. Они справлялись, ежедневно ли бывает здесь Плеханов, в котором часу приезжает, когда уезжает. Они не высказывали желания видеть его, собирая лишь сведения для кого-то нужные.

Плеханов бывал в редакции, но на короткое время и очень редко.

VI.

В тот день, когда получили мы известие о наступлении полков „18 июня", Плеханов приехал в Петербург.

Он словно посвежел, окреп, помолодел.

Я видел его в редакции, где взволнованно говорил он о том, что необходимо устраивать митинги, разъяснять смысл наступления, поддерживать общий подъем, укреплять надежду на возрождение и воскресение России.

Говоря пламенные слова, он оставался прежним Плехановым, сдержанным и скупым в жестах; но эта манера еще сильнее подчеркивала смысл его воодушевленных слов, сосредоточивала внимание на них.

Только вариации четкого, ясного голоса и блеск его глаз говорили об его волнении. Несколько часов спустя, он говорил у Казанского собора, как и сорок лет назад.

— Если я спрошу вас, какой сегодня день, вы ответите, что сегодня понедельник. Но это неправда. Сегодня воскресенье, потому что сегодня воскресла Россия!

Он говорил, стоя среди знамен, плакатов и флагов, говорил о любимой России, говорил, как любящий ее сын и как гражданин.
Этот день был днем надежд, днем порыва.

В вечернем заседании редакции он сидел молча, утомленно облокотясь на спинку стула. Казалось, день отнял все его силы; всю свою энергию вложил он в свою речь у собора. Мертвенные тени легли на его осунувшемся лице.

Можно было подумать, что он не слышит того, что говорят его товарищи, столько сосредоточенного уединения было в нахмуренных его бровях и в выпуклостях лба.

Но редкие взгляды из-под нависших бровей говорили об его внимании.

Все следующие дни мы жили в каком-то повышенном настроении, в ожидании воистину чуда—воскресения России.

Читали только телеграммы из Ставки, говорили только о военных действиях, следили по карте за продвижением наших войск.

Но постепенно, с каждым днем стали раздаваться иные голоса, и как-то незаметно подошло второе июля—начало июльского восстания.

С утра до вечера раздавались выстрелы, по улицам мчались грузовые моторы, переполненные вооруженными людьми. Проезжали кареты Красного Креста, развозя по больницам раненых.

Город был полн зловещих слухов.

В день восстания я отправился в редакцию, слыша по пути беспрерывные выстрелы. Кое-где падали раненые и убитые.

В редакции было многолюдно и тревожно.

Когда я вошел в кабинет секретаря, секретарь в телефон говорил Плеханову о том, что происходит в городе, и просил его не выезжать из Царского, чтобы не подвергаться опасности.

Кончив разговаривать, секретарь пожал плечами.

— Разве он слушает! Он сегодня приедет на заседание. Надо всех собрать.

Вечером приехал Плеханов.

Он был спокоен, как всегда; ни тени волнения на лице, в голосе, в движениях.

Он вошел и молча поздоровался со всеми. И в этом спокойствии таилось высшее красноречие: он приехал, чтобы в минуту опасности быть вместе со всеми, и это так понятно и обыкновенно, что об этом не стоит говорить.

Началось заседание.

Очевидцы кровавых столкновений рассказывали о том, что видели на улицах, сообщали о настроении масс.
Все, кроме Плеханова, были взволнованы.

Он слушал, наклонив голову, слушал спокойно, со спокойствием человека, знающего наперед все, что ему расскажут, знающего, что все, что произошло, произошло именно так, как должно произойти.

Когда все высказались, начал говорить он.

Он говорил, что бывают минуты, когда трудно сохранять спокойствие, но что спокойствие необходимо; оно проясняет наши мысли и предохраняет нас от ошибок. Это спокойствие может дать нам только полное и глубокое сознание целей нашей работы. Цель далека, трудно достижима, но тем большее спокойствие необходимо, чтобы не сбиться с пути и не сделать ошибок, в которых придется потом раскаиваться. Один ложный шаг часто губит с трудом добытые плоды многолетних завоеваний. Как бы ни сложились в будущем обстоятельства—наша позиция остается неизменной: полное объединение всех сил страны вокруг одной общей цели — спасения отечества и сохранения свободы, которой угрожает смертельная опасность от всевозможных политических авантюр.

Старые революционеры знают, что значит метод в борьбе, и каких результатов он достигает. Никогда не надо идти вперед, не закрепив завоеванных позиций. Пусть нас упрекают в том, что мы идем медленно, но мы идем верно. Это — единственный путь, по которому мы придем туда, куда надо.

В те минуты, когда Плеханов говорил это, в минуты крайней взволнованности, речь его показалась мне сухой, отвлеченной. И только спустя много дней выяснилось все ее значение, весь ее смысл, продиктованный долгим опытом и наблюдением, дающим мудрость.

— Не надо увлекаться, — сказал мне Плеханов, когда мы разговорились во время перерыва, — Путь социальной реформы, социального переустройства исчисляется столетиями. Пред нами опыт Европы. Будьте осторожны с внезапными революционерами. Они всегда ужасно непримиримы. Никогда не забывайте Теофиля Готье. Он ненавидел буржуазию, как никто, но между тем он же с неистовым восторгом приветствовал победу буржуазии над пролетариатом в 1871 году. Что бы ни говорили, наша русская революция—революция буржуазная. Мы находимся в той стадии общественного развития, когда, без помощи буржуазии, свобода обречена на гибель. Некоторые же склонны думать иначе и думают, что социальное переустройство совершится так легко и просто, как у Гоголя—помните?— вареники сами прыгали сначала в сметану, а потом в рот Пацюка.

VII.

Мне кажется, во время пребывания Плеханова в России у него было два, только два приятных дня.

Первый — когда ступил он на родную землю.

И второй—когда в Петербурге состоялась всероссийская конференция группы „Единство".

Со всех концов России съехались представители провинциальных плехановских ячеек, чтобы увидеть и услышать учителя своего и руководителя.

Сначала заседания происходили в Петербурге; члены конференции знакомились друг с другом, обсуждали свое отношение к текущим главным вопросам —о войне, о Временном Правительстве, об интернационализме и т. д.

Разного общественного положения, разного возраста, — они все были одинаково серьезны, все придавали большое значение своему съезду; вслушивались в речи ораторов с напряженным вниманием.

Последнее собрание конференции было назначено в Царском, на даче Плеханова.

Я опоздал на утренний поезд, с которым уехали члены конференции. Удалось мне выехать в Царское в два часа.

Когда я поднялся по знакомой лестнице, на площадке, возле карты, стояли и курили несколько членов конференции.

Двери в квартиру Плеханова были открыты: входили и выходили.

Я попал к перерыву.

Что-то школьное, студенческое напомнили мне курившие на площадке люди. Так когда-то, в перерыве двухчасовой лекции знаменитого профессора, мы курили в университетском коридоре, вступая в горячие споры.

И тут точно так же спорили о марксизме, о социализме, о политике, ссылаясь на слова Плеханова, только что ими слышанные.

Ко мне подошел один из членов конференции, земский деятель из глубокой провинции, пожилой человек, с темным, болезненным лицом.

— Как я вам завидую! — сказал он взволнованно.

Я спросил, почему.

— Еще бы! Вы часто можете слышать Георгия Валентиновича. Вы знаете, я сижу и слушаю его—и так мне все ясно становится, понятно, определенно. Слушаешь и... и как-то сам вырастаешь. Видишь то, чего не видел. Понимаешь то, что было до сих пор запутанно, туманно. Теперь меня не собьешь ничем... Если бы не семья, переехал бы сюда, чтобы поближе к нему быть. Честное слово! Сколько он знает! Ай-ай-ай, сколько знает. И видишь, как мало мы знаем... Дал бы Бог здоровья Георгию Валентиновичу — приехал бы он к нам, чтобы наши все увидели его и послушали!

Плеханов захватил всех членов конференции.

Я пришел в гостиную. Стулья там были составлены полукругом; посредине стоял стол.

У окон, на веранде, в кабинете стояли и сидели, разговаривая негромко, участники конференции.

Понемногу гостиная стала наполняться народом; перерыв подходил к концу.

И снова вспомнилась мне студенческая аудитория, с ее разговором и шумом в ожидании прихода профессора.

Через несколько минут из соседней комнаты вышел Плеханов.

Я не видел его недели две, и перемена в его лице поразила меня. Глаза ввалились, на висках темнели впадины. Нос заострился; над втянутыми щеками выступили скулы.

Оттого ли, что на дворе было пасмурно и сырой день уныло смотрел в окна, как безнадежный больной,—лицо Плеханова имело мертвенный, землистый оттенок.

Болезнь и тревога делали свое дело.

Но голос его по-прежнему был звучен, ровен и тверд.

Плеханов говорил о тактике политической борьбы, приводил примеры из западной жизни; он одушевился, блеснул двумя-тремя тонкими остротами, а я, слушая его, в первые произнес про себя то слово, какое так не подходило ко всему его облику: „старик".

Да, теперь я видел старика, который упадком сил и ухудшением здоровья через полчаса, через час заплатит за свою одушевленную речь.

Да, это был старый, одинокий боец, умевший однако показать свое фехтовальное искусство. Он, видимо, воодушевлялся тем вниманием, какое отражалось на лицах его учеников, и слова его накалялись внутренним огнем.

Не речь произносил он: это был призыв вождя, звавшего всех сплотиться теснее, потому что только единение при достижении цели и в борьбе рождает победу.

Плеханов дал блестящий смысл всей своей идеологии и резко очертил те практические выводы, какие из нее следуют.

После речи его благодарил от лица всех собравшихся один из участников конференции. Слова его были нестройны, растерянны, но крепкое чувство звучало в них.