Плеханов. Очерк Леонида Добронравова (часть 2) - 17 Июля 2018 - Дневник

У парадной двери, на стене, прибитая висела карта театра военных действий. Линия нашего фронта обозначена была черным шнурком, прикрепленным к карте булавками.

В кабинете Плеханова было не жарко, тенисто от деревьев, закрывавших окна. Вдоль одной стены, во всю ширину ее, стояла высокая полка с книгами, завешенная синим коленкором. Перпендикулярно к междуоконному простенку стоял большой резной письменный стол. На столе в величайшем порядке разложены были книги,—Софокл, Еврипид, Мольер.

Плеханов свои досуги посвящал большой работе о театре.

На стенах висели в старинных рамках фотографии.

Поджидая Плеханова, я взял со стола книгу; это был Мольер.

Но не перевернул я двух страничек, как в кабинет вошел Георгий Валентинович.

Он казался бодрым и оживленным.

— Читаете Мольера?—спросил он, кивая на книгу, которую я держал в руках,—хороший автор. Очень показательный, выразительный для своей эпохи.

Георгий Валентинович сел в кресло к столу.

—   Жаль, что теперь некогда, некогда, совершенно некогда заниматься театром. Очень интересная область! История театра открывает много нового и тонкого, на первый взгляд даже незаметного, в истории социальных отношений. Вы кого из драматургов ставите выше? Я разумею современных драматургов.

—   Ибсена,—ответил я.

—   Ибсен... Ибсен,—проговорил Плеханов про себя, как бы вспоминая что-то,—Ибсен... Да, это очень сильный, очень выразительный писатель... В России его, кажется, мало дают на сцене. Чем вы это объясняете?

Я ответил, что, мне кажется, это происходит вследствие малаго интереса среди широкой публики. Публика ищет внешней занимательности, внешней интересности. Ибсен же слишком глубок и высок, воспринимать его надо активно.

— Вам приходилось по этому поводу разговаривать с артистами?

— Да, я говорил с Качаловым. Он находит, что Ибсен брался за разрешение неразрешимых проблем, и это считает его недостатком.

Плеханов улыбнулся:

—   Представьте, люди до сих пор не дойдут до мысли, что у Ибсена многому можно да и надо поучиться. Помимо того, что он превосходно освещает психологию различных классов, он обладает высшим свойством активности духа и активности действия, то-есть именно тем, чего нам, русским, недостает. Драмы его построены с большим мастерством. К сожалению, у нас нет ни одного драматурга, равного по силе Ибсену.

—   У нас, вообще, нет драматургии. Есть пьесы.

—   Да, да,—оживленно сказал Плеханов,—это любопытная и многозначительная черта Я думаю, она объясняется разностью общественных условий, различным социальным строем. Но это сказывается не только на развитии драматургии, как таковой, но и на игре актеров. Возьмите, например, Францию. Там даже искусство актера отличается ненатуральностью, ходульностью. От этого недостатка,—недостатка, разумеется, на наш взгляд,—не свободны даже большие французские артисты, в роде Сарры Бернар. Сначала смотреть на них просто неприятно. Надо привыкнуть. А эта напыщенность объясняется аристократическим происхождением французской трагедии, наложившей сильный отпечаток на всю театральную технику последующих поколений.

IV.

К нему кто-то приехал по делу. Он попросил меня перейти в гостиную, рядом. Здесь было светлее, нежели в кабинете. В белых чехлах стояла мебель. У стены—старомодный рояль на тонких ножках. На круглом столике пред диваном лежала книга „50-летие И. Д. Сытина".

В открытую дверь видна была веранда, исполосованная жаркими солнечными лучами. На столе лежал ворох газет.

Во всей обстановке дачи не было того, что называется на обиходном языке уютом, когда чувствуется, что между вещами и хозяевами квартиры существует какая-то таинственная связь. Впрочем, здесь этого не могло быть просто потому, что дача была нанята с мебелью.

Пожалуй, такая отвлеченная, безличная обстановка именно в стиле Плеханова, который—весь устремление поверх головы сегодняшнего дня к будущему, в даль.

Его нельзя представить соединенным с определенным бытом, с отстоявшимся, замершим укладом. Он—безбытен, вне предметов, вне всего осязательного, связывающего. От него не веет ничем интимным, житейским. В нем нет ни капельки „домашнего".

Быть может, это врожденное свойство его; быть может, это следы его работы, его житейского и жизненного опыта. Кто много видел, много испытал и многое знает, тот всегда немного холоден и спокоен спокойствием мудрости; в таких людях есть немного от Экклезиаста. Все отстоялось в душе, уравновешено, ясно, сведено к твердым заключениям, отлито в незыблемую уже форму.

Такое же точно впечатление выносил я от встреч с другими людьми, устремленными к единой, немного отвлеченной, по времени достижения, цели, — учеными и аскетами. В них чувствуется ясно их литейная внешней оболочки сущность, чуждая нашему дню, с его горем, радостью, песнями, звуками, цветами, запахами, со всем тем, из чего слагается наша такая прекрасная и такая ужасная жизнь.

Но ими стоит и держится жизнь.

Проводив своего гостя, Плеханов пришел ко мне.

Лицо его показалось мне утомленным, я хотел попрощаться, но он удержал меня:

— Посидите, потолкуем.

Он спросил, что я пишу теперь. Почему не печатаю беллетристики?

Разговор перешел на литературу вообще.

—   Я не поклонник нынешнего „красивого" направления,— Плеханов улыбнулся, но тотчас же стал серьезен,— теперь очень стараются о внешности произведений. Это, разумеется, нужно, против этого я не возражаю, но плохо, когда все внимание писателя устремлено на внешность, в ущерб содержанию. Содержание определяет форму, а не наоборот, и это в какой угодно области. Русская литература имеет свои особые пути развития, и в этом развитии содержание играет огромную роль. Им определяется традиция. Вне традиции нет искусства, как прекрасного, животворящего начала. Есть забота, развлечение...

—   Грациозная ненужность,—напомнил я слова Толстого.

—   Именно! Грациозная ненужность! Толстой был совершенно прав! Разве можно „Илиаду" читать для развлечения? Или „Войну и мир"? Или „Преступление и наказание"? Читая наших классиков, мы выносим что-то для себя драгоценное, духовный опыт.

Конечно, благодаря форме произведения, конечно! Но, говоря о Толстом, например, смешно говорить только о форме, не касаясь тех вопросов, какие выведены им... Вот интересная и глубокая тема: проследить эволюцию нашей литературы со стороны содержания. Кто из нынешних писателей может пройти через такую „пробирную палатку", не потеряв своего лица? Двое, трое. Остальные слиняют... Последние годы я присматривался к новым писателям. Или воспроизведение быта, не согретое мыслью и чувством, провинциального быта, сделанное с ужимками, со словечками, с жеманством, или подражание французским новеллистам, но без их тонкости и грации. Один подражает Франсу, другой Мопассану. Третий, в роде Арцыбашева, помешан на эротических приключениях. Но у нас нет своего Мопассана, своего Франса.

—   И слава Богу, что нет,—сказал я.

—   Совершенно верно! Превосходно, что нет! Пока еще мы можем—мы должны быть самостоятельными. Когда у нас иссякнет свое творчество—появятся писатели, которым в заслугу будут ставить: „помилуйте, он пишет, как Франс". Франс превосходен, я этого не отрицаю, у него можно поучиться технике, но черпать вдохновение надо только в родной жизни.

Плеханов помолчал, закрыв глаза. Лицо его побледнело, осунулось. Под глазами сгустились тени. Заметно было, что он утомлен.

Я хотел встать и попрощаться, но он снова заговорил. Коснулись участия в газетах и журналах вместе с иначе мыслящими.

— У нас очень узко смотрят на это, я знаю. Я привык в Европе к более широкому и терпимому отношению. Разумеется, с „пораженцами" совместное сотрудничество невозможно. Вчера мне передавали, что некоторые мои старые товарищи, проехавшие через Германию, хотят повидаться со мной. Я просил им сообщить, что видеть их мне тяжело, а потому не надо этого свидания. Я даже написал письмо об этом в редакцию "Единства". Сегодня же отошлю его.

При прощанье Плеханов спросил:

—   А как статья о контр-революции? Пишется?
—   Не пишется,—сказал я.—Времени нет.
—   Надо написать. Вообще, надо писать. Не хотите беллетристики печатать до поры до времени—не печатайте. Действительно, время для беллетристики неподходящее, но статьи должны писать. Непременно должны писать!
—   Я не политик.
—   Ничего не значит. Однако, об упразднении Государственной Думы написали и в нескольких органах статью цитировали. Я следил. Итак, о контрреволюции—за вами.

"Нива", № 29, 1918 г.

Еще по теме:

Болезнь Г. В. Плеханова (май 1918 г.)

Кончина Г. В. Плеханова

Памяти Георгия Плеханова

Историческая роль Плеханова

Плеханов и рабочие массы

Снова вместе с Плехановым

Г. В. Плеханов и наши революции

Похороны Плеханова (9 июня 1918 г.)

Плеханов. Очерк Леонида Добронравова (часть 1)

Плеханов. Очерк Леонида Добронравова (часть 2)