Памяти А. М. Каледина. Из воспоминаний об А. М. Каледине - 4 Июня 2018 - Дневник

С первого взгляда казался угрюмым, суровым (про него М. П. Богаевский говорил: „наш атаман улыбается раз в две недели"); но глаза—и тогда уже усталые—изобличали доброту сердечную.

Я знавал Алексея Максимовича раньше - в девяностых годах, когда он в Новочеркасске занимал должность начальника юнкерского училища, а потом —помощника начальника войскового штаба. Еще молодой тогда, он был так же спокоен, так же сосредоточенно молчалив. И так же прост в обращении—тою простотою, которая свойственна крупному и искреннему человеку, никогда не играющему роли.

На другой день после избрания его на войсковом круге атаманом, А. М. сделал мне визит, как занимавшему тогда должность председателя Областного Исполнительного Комитета не застал, а на следующий день 19 июня я, отвечая на визит - имел с ним продолжительную беседу. Легко было беседовать с А. М., легко при полном отсутствии улыбок с его стороны. И это потому, что собеседник сразу же чувствовал полную искренность. А. М., верил каждому его слову.

Беседа велась по душе. Я рассказал ему о трудных обстоятельствах, при которых приходилось работать Исполнительному Комитету с углубителями революции в его среде—Голубовыми, Арнаутовыми, Мамановыми, Швецовыми, Боссэ и проч. А. М. говорил мне о положении армии, которую он вынужден был оставить, о колеблящейся политике высшого командования по отношению к советам и комитетам, разлагавшим армию.

— Армия гибнет. Армия драться не станет, не хочет. Армии, как таковой уже нет,—упавшим голосом говорил А. М. и, помолчав, прибавил:—дай Бог, чтобы я ошибался.

Это говорилось за час до получения в Новочеркасске телеграммы о „наступлении 18 июня".

Вечером поздно я звонил А. М.:

— Алексей Максимович! вы ошиблись: армия у нас есть,—она наступает и бьет немцев.

— Я рад своей ошибке, готов каяться в ней всенародно. Но ошибся ли я? Надолго ли хватит этого подъема от речей Керенского? Не судороги ли это трупа, который гальванизируют? Дай Бог мне быть худым пророком, но, повторяю, нет у меня веры: слишком много я видел; слишком много знаю.—Не ошибся доблестный воин: армия-труп снова впала в трупное окоченение. Труп стал быстро, отвратительно разлагаться.

Во время июльской попытки большевиков свергнуть временное правительство А. М. вызвал меня к себе. Он был очень обеспокоен и находил необходимым немедленно же созвать объединенное заседание войскового правительства со всеми общественными организациями - Исполнительным Комитетом, советом рабочих депутатов, советом крестьянских депутатов —для выработки соответствующего воззвания к населению города и области; просил меня заготовить проект воззвания.

— Попытка восстания подавлена; иначе и быть не могло. Но дальше... надо смотреть дальше. Большевизм страшно опасен -раздумчиво и с особым ударением произнес А. М.

— Но на Дону-то нам нечего бояться: здесь он не может привиться.

— Вы говорите—на Дону? Конечно, трудно ожидать этого: казак слишком общественно развит, чтобы поверить в несбыточные обещания Ленина; но, все же, против большевизма и на Дону следует немедленно принять меры: слишком он притягателен для масс, и кто знает, как пойдут события дальше и у нас на Дону.

Дальнейшее показало, как пошли события: как вода на мельницу большевизма.

Соединенное собрание приняло предложенный мною текст воззвания. Помню, с какою грустью устало слушал А. М., как представители совета рабочих депутатов изо всех сил старались по возможности смягчить резкие выражения; как они протестовали по поводу резких выражений против инициаторов восстания; как они приходили в ужас при упоминании о войне „до победного конца"; как настаивали, чтобы в воззвание ни к селу ни к городу была вклеена пошлая бессмыслица: "без аннексий и контрибуций".

При редких и коротких встречах с А. М. летом и осенью 1917 года, я, все же, выносил впечатление из разговоров с ним, что он верит в Дон, в то, что его большевизм не победит.

В последний раз я виделся с А. М. 17 января, за 12 дней до его смерти. Я пришел к нему от лица союза общественных деятелей. Когда я всмотрелся в лицо атамана, по обыкновению любезно встретившего меня,—у меня упало сердце: в глазах выражалась страшная, смертельная усталость. Но не только это. Тогда я не понял, что именно страшное светилось в этих полузакрытых опухшими от бессонных ночей веками глазах. Когда раздался выстрел, лишивший Дон и Россию Каледина, я понял: это было отчаянье *).

*) Печатая статью А. И. Петровского, редакция считает своим долгом заявить, что она не склонна рассматривать самоубийство А. М. Каледина, как акт отчаяния и считает это субъективным мнением А. И. Петровского.

А. Петровский.

Страничка прошлого

Эти беглые строки принадлежат перу члена совета казачьих войск П. И. Ковалева, бывшего свидетелем исторических событий на Дону, и, главным образом в Петрограде во все дни русской революции.

П. И. Ковалев разделил вместе с другими членами союза всю печальную участь союза. От эпохи Керенского, требовавшего от союза осуждения А. М. Каледину и Л. Г. Корнилову, до эпохи Ленина, заключившего членов союза в Пересыльную тюрьму, где один из членов союза молодой Худяков умер мучеником.

Беседа с А. М. Калединым, о которой говорит П. И. Ковалев в своих беглых строках, велась в сентябре прошлого года после "мятежа" атамана.

Коротая долгие декабрьские вечера в Пересыльной тюрьме в Петрограде, я любил с своим сотрудником по Совету Андреем Филимоновичем Худяковым, ныне покойным, вспоминать свои родные поля, говорить о своих донских делах и в сотый раз делиться впечатлениями о глубоко нами любимых Митроше Багаевском и Алексее Максимовиче Каледине. Будто совсем недавно это было, а между тем сколько с тех пор изменилось: не стало Баяна казачества — Богаевского, сгноила в своих стенах суровая тюрьма Худякова, наконец отошел в лучший мир атаман Каледин.

Печально стало кругом, осиротела наша родина. Лучших не стало, говорят старики.. Глас народа—глас Божий.

Действительно, угасшие наши герои, живой упрек нашей низости и малодушия, были лучшими людьми нашей печальной современности. И пора, по крайней мере, нам об этом громко заговорить. Настало время хоть после смерти отдать глубокую дань уважения тем, кого мы не умели ценить при жизни.

Все, кто, например, близко знал нравственный облик покойного Каледина, кто близко мог наблюдать его могучий ум и непреклонную волю, в один голос повторяют:

— „В Алексее Максимовиче мы потеряли, может быть, несравненную величину, который мог бы... Я считаю себя счастливым, что имел великую честь не только наблюдать близко Алексея Максимовича, но и вести с ним беседы самого доверительного характера, где со всей полнотой раскрывалась душа великого донского патриота.

Первый раз я встретился близко с покойным атаманом, в первых числах сентября минувшего года на Войсковом круге, когда я выступил от имени совета Союза Казачьих Войск с докладом о выступлении ген. Корнилова, которое было неразрывно связано с делом донского атамана. Видимо, мой доклад произвел на последнего благоприятное впечатление, ибо при первой же встрече Митрофан Петрович Богаевский заявил мне:

— Алексей Максимович хотел побеседовать с Вами. Зайдите к нему.

В то время я собирался ехать в Петроград, и побеседовать с атаманом по важнейшим вопросам текущего момента было крайне необходимо, чтобы можно было Петроградский Совет Союза казачьих войск точно и подробно ознакомить со взглядами Войскового Правительства Дона, выразителем которых был, конечно, его атаман.

Как сейчас вижу перед собой Алексея Максимовича скромно сидящим рядом со мной у рабочего стола в своем кабинете во дворце. Так просто он себя держал, так внимательно, я бы сказал участливо со мной беседовал, что мне казалось, что я веду беседу с давно знакомым и преданным мне другом. Беседа касалась большею частью вопросов общеполитического характера, и я лишь теперь могу сказать, с какой необыкновенной прозорливостью Алексей Максимович мог предвидеть все то, что потом должно было случиться.

Касаясь лиц, стоявших тогда у власти, он давал им весьма меткие характеристики.

О Керенском, например, он говорил:

—Этот флюгер привел Россию на край гибели, но все же его приходится терпеть, как гораздо меньшее зло по сравнению с тем, что представляет собой Ленин и К".

Впрочем,— добавил Алексей Максимович,—мы все равно стремимся к определенному концу.

Тут я невольно заметил на лице у него какую-то затаенную грусть. Может быть, его душа чувствовала близость роковой развязки...

Весьма правильно давал характеристики своим ближайшим сотрудникам. Помню особенно хорошо, как он двумя-тремя штрихами удивительно метко охарактеризовал П. М. Агеева и М. П. Богаевского. Очевидно было, что к последнему он относился, как к любимому сыну.

Беседа велась после выступления Л. Г. Корнилова и естественно, что мне захотелось узнать взгляд атамана на Корнилова.

Я рассказал А. М. Каледину о взгляде на Корнилова Владимира Бурцева, который не считал „мятежником" Корнилова, а наоборот—патриотом.

А. М. Каледин заметил, что „мятеж" Корнилова не больше, как плод фантазии Керенского и его друзей.

— Корнилов—горячий патриот.

От Корнилова, главнокомандующего, перешли к положению на фронте.

Боевой генерал Каледин смотрел на фронт пессимистически. Пессимизм у него, говорят, был в характере.

— Если союзники нам не помогут вовремя—наше дело проиграно.

Уже в сентябре 1917 года А. М. Каледин не верил в успех русского оружия, обвитого прокламациями и воззваниями.

Хотелось атаману увести вовремя своих казаков с фронта. Он не верил интендантам и боялся, что казаки будут голодать на фронте.

— Лучше им отдохнуть в станицах. Россия безнадежно больна, пусть хоть казачества не коснется всероссийская зараза.

Очарованным я вышел от своего атамана. Много раз после того я встречался с Ал. Мак. и с каждым разом мои симпатии к нему все увеличивались, перейдя потом в преклонение. И все это случилось, несмотря на внешнюю суровость и постоянную молчаливость атамана. Что же заставляло людей так сильно преклоняться пред ним? Ведь умных людей много и добрых не мало. По-моему, в нем все находили одно редкое качество, которого, кажется, сейчас не найти и у очень больших людей: это кристальной честности и необыкновенного благородства. Теперь часто приходится слышать праздные вопросы:

Почему Каледин застрелился, почему он не бежал и т. д.

Да потому, что чистый, благородный, цельный по натуре, он не мог жить с презренными людьми. Ведь все мы не более не менее, как предатели. Не мы ли ему курили фимиам и бешено рукоплескали? А скажет ли по совести кто-нибудь, что поднялся он на защиту своего избранника? Кажется, ответ ясен. Прав сто раз был Митроша Богаевский, когда 6 февраля в зале областного правления бросал Войсковому Кругу горькие упреки:

Донские казаки подло предали всех своих атаманов, начиная с Кондратия Булавина и кончая Калединым. Он тогда, конечно не знал, что казаки предадут и преемника Каледина и его самого. Погиб Каледин, но его героический образ будет служить вечным памятником великого служения долгу.

Л. Ковалев.

"Донская волна 1918", № 02

Одинокий

(Два эпизода)

Однажды—это было в середине января, когда положение калединских сил становилось все более и более-критическим, А. М. Каледин, придя, как это делал он каждый день, в областное правление, увидел вокруг здания и в коридорах его большое количество казаков, съехавшихся из соседних станиц за разрешениями на право покупки водки.

Каледин окружил себя ими и сказал им, как всегда говорил он, простое, отеческое и глубоко трогательное слово о том, что дела плохи и поэтому необходима помощь станичников, чтобы спасти область от кошмарного нашествия.

Казаки угрюмо молчали, неподвижно уставившись в землю.

А когда, кончив речь, Каледин повернулся, чтобы уйти, один из станичников грубо схватил его за рукав.

— Атаман! а атаман! а водку то все-таки вели нам выдать.

Три атамана

Казачья конференция в Новочеркасске в августе 1917 г.

Слева кубанский атаман полк. Филимонов, посредине А. М. Каледин, справа—терский атаман М. А Караулов.

Каледин ничего не ответил. Не обернулся даже. Он только взялся одной рукой за голову и, ускорив шаг, скрылся за дверью.

После того заседания войскового правительства, на котором Каледин принял и выслушал делегатов от каменских большевиков—Подтелкова и его товарищей, я помню, как Каледин поднялся из-за длинного стола заседаний и собрался уходить.

Своей тяжелой походкой он направился в соседнюю с залом заседаний комнату—кабинет секретаря областного правления и там среди наваленных на подоконниках груд верхнего платья стал отыскивать свое пальто. Найдя, наконец, его, он принялся одеваться, с усилием натягивая рукава. И только когда пальто было одето, один из курьеров догадался подбежать и помочь атаману.

А он, одевшись, пошел к выходу.

Из кармана свисал засунутый туда башлык и волочился по земле.

Казалось, атаман никого не видит, ни о чем не думает.

Вышел на улицу. Был первый час ночи. У подъезда не было ни экипажа, ни автомобиля. Никто не позаботился о том, чтобы атаману было на чем к дому добраться, и, оглянувшись по сторонам, он двинулся пешком. Совсем один. Только несколько человек из публики добровольно вызвались проводить его.

Каледин начал было отговаривать их. Но, сказав две-три фразы, замолк, как будто вновь забыл все окружающее. Как будто был совсем один.

Как и был на самом деле.

Я. Гошич.

"Донская волна" 1918, № 04

Еще по теме:

Памяти А. М. Каледина. Смерть А. М. Каледина

Памяти А. М. Каледина. 29 января 1918 года

Памяти А. М. Каледина. Каледина нет

Памяти А. М. Каледина. Похороны Каледина

Памяти А. М. Каледина. Из встреч с А. М. Калединым

Памяти А. М. Каледина. Из воспоминаний об А. М. Каледине

Памяти А. М. Каледина. Воин и атаман