Памяти А. М. Каледина. Воин и атаман - 4 Июня 2018 - Дневник

Пришла в этот памятный день 29 августа гроза... „керенская", чуть было не полившая Донскую землю кровавым дождем, чуть не посыпавшая ее градом чугунным и свинцовым.

Пришла эта гроза нежданно-негаданно, и так пока и осталось невыясненным, зачем понадобилось Керенскому клеветать на рыцаря чести и долга Каледина и поднимать против Дона целых два военных округа - московский и казанский, посылать „экспедиции" для поимки „мятежника" и производить прочую „игру в солдатики", которая могла бы очень дорого обойтись и Дону, и России, если бы донское казачество оказалось „скорбным главой".

Но за немногими исключениями (в семье не без урода) донские казаки в лице их избранников-старшин войскового правительства и членов круга первого созыва —оказались не только хорошими "земскими деятелями", но и спокойными, уравновешенными политиками, сумевшими сказать Петрограду свое „слово твердо так решительно, что у Керенского отпала охота воевать и он сообразил, что в его поступке имеется состав преступления, именуемого клеветой и провокацией. Правда, Керенский не позволил себе всенародно покаяться в своем грехе, но, когда его, Керенского, не стало, в Новочеркасске появился было адвокат Керенский и попробовал „покончить" дело примирением сторон но это ему не удалось: вожди казачества отказались с ним разговаривать.

Но под влиянием столь живых еще воспоминаний о позорнейшей странице истории керенской России пишущий эти строки увлекся и забежал вперед, уклонившись от своей задачи—рассказать, как начался первый „калединский мятеж" в Новочеркасске.

Каледин отсутствовал. Он поехал в северные округи, чтобы познакомиться на месте с тремя тогдашними злобами дня.

Первая - надвигавшийся голод вследствие неурожая.

Вторая—в связи с первой—все более развивавшееся тайное винокурение, считавшееся тайным лишь официально. На приготовление „дымки" уходили последние скудные запасы хлеба, и это обостряло продовольственный вопрос, а вместе с тем развивалось страшное пьянство. "Дымка" шла по дорогой цене в соседнюю Воронежскую губернию, а оттуда и в другия местности России. Выборныя станичныя и хуторския власти опасались раздражить влиятельных избирателей и смотрели на „тайное винокурение" сквозь пальцы. В некоторых станицах дошло до того, что приговорами разрешали устройство винокурен, облагая их взносом в свою пользу.

Третья злоба дня —подготовка к выборам в Учредительное Собрание. Надо было выяснить положение дел на месте и побеседовать со станичниками, среди которых началась уже разлагающая работа большевистских агитаторов.

Каледин, вернувшись с московского совещания, решил использовать для поездки несколько дней затишья в работе войскового правительства и уехал в сопровождении адъютанта.

Уехал и „как в воду канул". Скромно и без помпы, сопровождавшей поездки прежних наказных атаманов, выборный войсковой атаман объезжал северные станицы, а войсковое правительство даже и не знало, где именно в данный момент находится его глава.

В этом случае сказалась административная неопытность войсковых правителей, которая привела бы к очень печальным результатам если бы не вера М. П. Богаевского в безупречную рыцарскую честность Каледина.

Утром 29 августа Петроградское Агентство прислало в редакцию „Вольного Дона" следующую циркулярную телеграмму:

"От атамана казачьих войск Каледина, по сообщению газет, правительством получена телеграмма о присоединении его к Корнилову. В случае, если правительство не договорится с Корниловым, Каледин грозит прервать сообщение Москвы с югом".

Редактор С. П. Черевков пришел в недоумение. Агентство — правительственное, под непосредственным руководством самого Керенского. Лгать оно как будто и не может... А с другой стороны - ожидать от Каледина подобного шага тоже нельзя было. По крайней мере, без ведома и согласия войскового правительства, председателем которого был войсковой атаман. —А может быть,—толковали в редакции,—в телеграмме и правда. Каледин близок к Корнилову, тот его недавно приглашал в походные атаманы...

Решили разузнать, как на телеграмму смотрит войсковое правительство.

Я давал в газету отчеты о его заседаниях, и поэтому мне и пришлось идти „на разведку".

В областном правлении была обычная летняя сонная атмосфера, чиновники писали бумаги, отмахиваясь от мух и мечтая о прелестях жизни на лоне природы...

Долготерпеливый секретарь Э. П. Фомин по обыкновению старался разъяснить бестолковым кандидаткам в пенсионерки, в каком фазисе находится их дело.

Старушки слушали, умилению кивали головами, а в заключении говорили:

— А все-таки, ваше благородие, все от вас зависит...

Вхожу в зал заседаний. И тут летнее настроение. Жарко и уныло... На стенах зияют золоченые рамы без царских портретов. За большим столом сидят члены правительства и слушают „мухоморный" доклад одного из советников.

М. П. Богаевский нетерпеливо ерзает на председательском месте. Народный трибун чувствует себя не в своей тарелке в роли бюрократа, выслушивающего канцелярский доклад.

Я подхожу к М. П. и рассказываю ему содержание телеграммы о Каледине.

— Господа,—обращается Богаевский к старшинам— получена какая-то странная телеграмма агентства, будто ген. Каледин выступил против временного правительства. Я решительно ничего не понимаю, это черт знает что такое! Алексей Максимович мне ничего об этом не говорил. Нет, по-моему это ерунда!..

Один из членов правительства заметил.

— А если телеграмма верна, что тогда делать?

Тогда М. П. Богаевский предложил обсудить вопрос в закрытом заседании и правительство заперлось в кабинете младшего помощника атамана.

Пока не приехал Каледин, правительство так и не заседало иначе, как запершись.

Столь необычное поведение не могло не вызвать в публике подозрений, что „дело нечисто"...

На закрытых заседаниях шли споры. Часть членов правительства требовала ареста Каледина, но большинство не верило „мятежу" и разделяло мнение М. П. Богаевского, что надо выждать возвращения атамана, а пока призвать население к спокойствию.

Один из старшин „дипломатически" заболел, решив выждать, когда „все образуется"...

А тем временем неудачный донской Наполеон Голубов старался „отличиться" пред Керенским и арестовать „мятежника" Каледина.
Но Голубову повезло меньше, чем другому кандидату в Наполеоны Верховскому, который за „поход против Дона" получил, если не маршальский жезл, то хотя портфель военного министра.

Н. Курмышский.

Из переписки А. М. Каледина

М. П. Калединой, супругой покойного атамана, переданы нам письма Алексея Максимовича с фронта— от 1916 года. Занятый любимым делом, работающий на фронте своей армии, не покладая рук, генерал Каледин в письмах с фронта в коротких словах рассказывает о боевой жизни, мало говорит о себе, но некоторые фразы— штрихи для облика Каледина.

Вот он пишет о посещении его армии одним из штабных генералов:

— Приехал он 24-го вечером, был у меня, а 25 веч. я был у него (в вагоне), т. к. в эту ночь уезжал сам и больше уже не мог с ним встретиться.

Уехал он 26 веч., не заехав обедать к нам в штаб, как я его приглашал, и не повидав начальника штаба, а также не поделившись своими впечатлениями о виденном. Сегодня от Б. (здесь А. М. называет имя тогдашнего главнокомандующего) получил телеграмму, что при посещении позиций одного из корпусов К. (генерал, посещавший армию А. М.) не был встречен и сопровождаем командиром корпуса, хотя К. ездил по приказу Б. и пользуется правами командующего армией. Меня позабавила эта мания величия К. Ожидаю дальнейших результатов этого визита, ибо без сомнения найдется многое не по нем, что естественно.

Эти строки до некоторой степени приподымают завесу над тем, при каких условиях приходилось воевать боевым генералам.

Как работал А. М. можно судить по тому же письму от 26 апреля 1916 года:

— Это письмо задержалось, ибо 26-го вечером выехал на правый фланг моего фронта и вернулся только ночью на 28-го. Вчера целый день сплошь до 12 ночи был занят накопившимися делами, а сегодня рано утром выехал в автомобиле в район одного из корпусов. На наблюдательном пункте неожиданно столкнулся и т. д.

Для характеристики Каледина-воина строчка из другого письма:

— В последние дни Сухомлинов меня меньше осаждает канцелярией. Чаще выезжаю на позиции, еще многое нужно посмотреть.

Любопытны строки Каледина о старом чиновном Новочеркасске.

— Атаманом на Дон назначен Граббе, о чем узнал еще третьего дня. Новочеркасск теперь успокоится. Начнутся обычные волнения перед приездом атамана, так мне знакомые, и затем по приезде—сплетни в служебном мире. Во всяком случае у нас жизнь оживится и будет новый материал для болтовни.

Об этом мимоходом, а затем—воин опять о военном:

— Австрийцы в разных местах фронта кричали в своих окопах „ура", давали залпы (конечно в нашу сторону), местами была даже музыка. Через несколько дней вывесили плакат, что они одержали большую победу на итальянском фронте, взяв, будто бы в плен 230 офицеров, 16 т. ниж. чин. и 76 орудий. Может быть в цифре трофеев и прибрехали, что обычно у всех наций, но что у итальянцев произошло что-то неладное,—это несомненно, судя по сообщениям их штаба об очищении позиций.

Часто говорили о Каледине-атамане:—ему не суждено иметь успеха в политической жизни. Он страдает атрофией честолюбия.

Подтверждением этому могут служить такие строки из письма от 10 мая 1916 года:

— «Совсем забыл тебе сказать: получил, наконец, своего Белого Орла. Жалею, что тебя нет, т. к. твоя радость может быть и доставила мне удовольствие. Он был сейчас же водворен Собираевым в сундук».

"Белые Орлы" мало интересовали генерала-стратега, он держал таких „орлов" в сундуке, веря другим орлам, с которыми ему хотелось лететь хоть за тысячи верст за счастье родины.

О простоте Каледина говорят другие строки. Вот Каледин на парадном обеде в офицерской семье, в кругу подчиненных.

— За обедом, как обычно, были речи. Пришлось отвечать и я чуть-чуть не разревелся. Офицеры пели песни про боевую жизнь полка, сочиненныя Чекаловским.

В конце он спел импровизированные тут же стихи; припев повторялся всеми присутствующими. Видя, что „дружеская беседа" слитком затягивается, я говорю Кусопскопу, сидевшему от меня через несколько человек, что нам пора собираться. Кусопский, чувствовавший себя прекрасно и подвыпивший, приподымается и громогласно объявляет:

«рано, Ваше Пр-во, сами потом будете жалеть».

Редко улыбался в жизни Каледин, редко улыбается и в письмах.

Вот одна улыбка:

— Вчера приехал сюда капитан английской службы, фамилии которого не могу припомнить по ея неудобоваримости для русского слуха. За обедом была окрошка; а спросил, не дать ли ему супа, ибо это блюдо чисто русское; он ответил, что напротив очень рад познакомиться с русским блюдом и уплел большую тарелку. Сегодня к завтраку он не явился, думаю, что он еще переваривает наше национальное блюдо.

В письме от 28 июля А. М. жалуется на небольшую неудачу и, между прочим ропщет на то, что не все ему приходится делать так, как хотелось бы.

— Настроение у меня прескверное и усугубилось еще неудачей последней атаки в моих корпусах, бывшей 26 июля. В неудаче виноват всецело один пришлый с другого фронта корпус, части которого в бою показали себя очень скверно. Эта атака не имела значения в общем ходе дел нашего фронта, но меня огорчила. Кроме того мне все-таки приходится делать то, чего бы мне не хотелось по моим взглядам на дело.

Все это создает тяжелое внутреннее чувство, которое приходится переваривать в себе и для которого единственное лекарство—хорошая победа, но ея близко не вижу. Впрочем, тебе известно, что я склонен смотреть насколько пессимистически вообще и слишком может быть многого требую. Дай Бог, чтоб я ошибался.

Каледин, действительно многого требовал, сам работал и того же требовал от других.

Постиг его обычный удел работников: ему пришлось покинуть армию.

Каледин в каррикатуре

Злые и шаловливые карандаши художников-каррикатуристов не трогали атамана Каледина. Несмотря на то, что имя его было „одиозным", несмотря на овации с одной стороны и проклятия с другой—художники не рисовали Каледина, сатирические журналы чрезвычайно редко останавливались на фигуре и лице атамана.

Один из художников даже жаловался мне:

— В Алексее Максимовиче не за что зацепиться.

Перелистывая ворохи журналов — „Сатирикон", „Бич", „Барабан", „Будильник" и другие, я нашел только две каррикатуры на Алексея Максимовича.

— Одна—работа художника Тэдди и напечатана в журнале „Бич" за 1917 год.

Зоголовок - „Казачья песня" внизу три куплета написанных редактором „Бича", А. В. Амфитеатровым.

Каледин с изумлением читает свой пресловутый „ультиматум", пожимая в недоумении плечами.

Куплеты песни таковы:

Генерал наш Каледин
Получил депеш один:
— „Для чего ты бунтовал?
— Почему ты воевал?"
Отвечает генерал:
— Эка вздора ты наврал!
На Дону—не Петроград,
Я Нахамкесу не брат.
Не Чернов, не партияк,—
Русский воин я казак"!...
В Петрограде—жалкий стон,
И... хохочет тихий Дон!

Другая карикатура, к сожалению, карандаша донского казака известного московского каррикатуриста Д. Моора.

На рисунке уродливые лишенные минимального сходства, портреты Ленина и Каледина. Сверху над рисунком эпиграф.

— По слухам, Ленин-Ульянов—казак из ст. Цымлянской.

Внизу надпись, которая не могла бы оскорбить донского атамана уже в силу своей чрезмерной грубости. Что-то вроде:

„Два сапога—пара".

Из сатириков никто не писал о Каледине чего-либо обидного. Как-то сразу атамана согрели сочувствием.

Несколько раз говорил о нем А. В. Амфитеатров.

Один раз в „Биче", говоря о гидре контрреволюции, А. В. Амфитеатров пошутил:

— Телеграфировали генералу Каледину:

— Если на Дону водится гидра, вышлите немедленно. За ценой не стоим.

Отвечал:

— Гидры нет. Икра есть, балык осетровый, только дорого. Не профершпильтес.

Острил поэт д'Актиль, говоря о снах поправевшей бабушки революции Брешко-Брешковской:

— И во сне послеобеденном.

Бредит бережно Калединым.

„Сатирикон" персонально атамана не трогал, хотя казачьих тем касался не раз.

Художники, приезжавшие в Новочеркасск, не раз брались за карандаши, чтобы зарисовать атамана на круге

А. М. Каледин быстро замечал их намерения и закрывал лицо рукой или еще чаще сжимал рукой подбородок.

Таким—без подбородка, вышел он в наброске журналиста К. Треплева.

Художник Л. Кудин, чтобы зарисовать А. М. Каледина, должен был в союзники приглашать чуть ли не весь состав войскового правительства во главе с М. П. Богаевским.

Едва ли не единственный раз М. П. Богаевский обманул Каледина, когда на третьем—декабрьском круге, прятал за спиной художника, отвлекая от него внимание атамана. Союзником Богаевского был Бадьма Наранович Уланов, депутат степей в войсковом правительстве.

Но и этот рисунок не удался. А. М. Каледин некоторое время из скромности делал вид, что не замечает коварства Богаевского, а затем встал и ушел с круга.

В.С.

"Донская волна 1918, №02"

Еще по теме:

Памяти А. М. Каледина. Смерть А. М. Каледина

Памяти А. М. Каледина. 29 января 1918 года

Памяти А. М. Каледина. Каледина нет

Памяти А. М. Каледина. Похороны Каледина

Памяти А. М. Каледина. Из встреч с А. М. Калединым

Памяти А. М. Каледина. Из воспоминаний об А. М. Каледине

Памяти А. М. Каледина. Воин и атаман

Памяти А. М. Каледина. Через смерть к жизни

А. М. Каледин и свободы