Россия, Германия и Европа. Посмертная статья В.Ф. Эрна - 21 Мая 2017 - Дневник

Диву даешься, когда видишь, с какой медленностью просачиваются в общее сознание идеи первостепенной практической и теоретической важности. Идет третий год небывалой войны, – войны перед которой ничто целые столетия прежних войн; на деле, в жизни, в истории происходят огромные сдвиги, и на глазах всех свершаются катастрофы таких размеров, которые незнакомы ни древнему, ни новому человечеству; а в сознании все продолжает царить необычайная устойчивость, упругость, «твердокаменность».

Если брать события не в их ужасающе яркой действительности, молнией вспыхивающей и громом гремящей, а в их отражении в человеческих душах, в том, как события эти «переживаются» и «сознаются» теми, кого они непосредственно и «физически» не касаются – то невольно изумляешься чудовищной несоразмерности между историческою реальностью и людским ее «представлением», несоразмерности, которая наглядно свидетельствует против тех софистических теорий, по которым действительность «складывается» из наших представлений и на них без остатка может быть разложена.

В начале войны, когда по России мощною волною прошел высокий подъем настроения, уровень понимания как будто внезапно повысился, и многие, отбросив свои теории и застарелые точки зрения, как-то «открыто» посмотрели в глаза действительности. Но подъем прошел, война, все возрастая в своей ожесточенности, пошла своими неумолимыми путями, сознание все большей больше стало отставать от «событий», и вот в настоящее время, когда мир весь корчится в судорогах небывалых напряжений и небывалых потрясений, мы можем наблюдать изумительную картину возврата к старым точкам зрения, казалось бы навсегда отмененным войною и – какое-то невероятное «успокоение» в сознании больших масс «просвещенных» людей, несомненно, свидетельствующее о глубокой духовной пассивности, инертности тех, кто притязает быть «разумом» народа и органом его просвещенного «разумения».

Очень ошибся бы тот, кто бы подумал, что тип «успокоенца» мало распространен. Нет, распространенность его огромная и что всего важнее и страшнее – «успокоенство» есть некий общий психологический склад, и если в чистом виде встречается сравнительно редко, – то в смешанном виде, можно сказать, есть одна из господствующих черт в эмпирическом характере русского человека.

Все отношение наше к войне «прослоено» успокоенством и если война развивается не так, как могла бы, если мы движемся слишком медленно к той победе, которую пожелала в самой глубине наша народная воля, – то вина, прежде всего, лежит в исконном «успокоенстве» русского человека: и поистине, зрелище, полное величайшей и горестной иронии развертывается перед нами, когда мы слышим, как раздраженные медлительностью истории, больше всего волнуются и «ажитируют» именно успокоенцы, не подозревая, что большая медлительность истории необходимо получается в результате бесчисленных маленьких обывательских «умываний рук», и уклончивых единичных неучастий в происходящем.

События летят над нами и рвутся как «чемоданы». В грунте твердом и упругом они производят колоссальное действие: «взрывают» сознание, вспахивают душевную целину, будят самые глубины духа. И в грунте твердом запечатлеваются в геометрически четких линиях, сохраняясь в памяти как нетленный результат внутреннего опыта, забвение коего равно преступлению и духовному самоубийству. В болотистой же почве «успокоенства» «чемодан» событий только мгновение: просвистит, ухнет, разорвется, зашипит, подымет столб липкой грязи, – и через минуту ничего уже нет. Событие безвозвратно проглочено болотом, зыбкая почва над ним «затянулась», приняла прежнюю форму тусклой «плоскости». И еще запах дыма носится над болотом, а событие уже похоронено, забыто, быльем поросло, «украдено чертом».

Война обличила две вещи и с полной очевидностью подчеркнула две истины, для проницательных людей бывших отчасти ясными и до войны:

1) что последние два столетия мы находились в уродливых отношениях с Европою,

2) что Германия есть внутренняя болезнь самой Европы, и так как Европа занимает центральное место в современном цивилизованном человечестве, то Германия есть внутренняя болезнь всего человечества.

Что касается первой истины, то она пока сознается нами в весьма элементарном виде. Когда разразилась война и закрылись русско-немецкая и русско-австрийская границы – мы вдруг «увидали», что все наше общение с Европой либо исчерпывается центральными державами, либо ведется через Германию, при ее комиссионерской помощи и под ее непрерывным контролем. Мы увидали, что у нас нет даже прямых путей в Европу, что снестись с Европою и приехать в Европу, с тем чтобы вывезти наше сырье и хлеб и привезти оттуда нужные нам товары – мы не в состоянии, что у нас нет ни северных портов, ни южных, соединяющих нас с Европою в масштабах, отвечающих грандиозности России, что мы не имеем даже прямого железнодорожного пути через Балканы к Адриатике.

Величайшая ошибка Петра Великого заключалась в том, что, прорубая окно в немецкие страны и тесно связывая судьбу России на два века с германской культурой, он думал, что связывает нас с Европою и культурою европейскою. Пока Германия была культурно слаба и сама находилась под влиянием французов (XVIII век) – она доносила до нас волны французской культуры, – и если у нас в XVIII веке увлекались французским просвещением, то это происходило оттого что «сам» Фридрих Великий еще не успел как следует писать по-немецки и был «пленен» французскою литературою. Но уже с Петра Великого был заложен один из главных устоев длительного и все возраставшего порабощения России германским влиянием. Это привитое к старой русской власти немецкого бюрократического механизма.

В XVIII веке русское общество говорило по-французски, но управлялось по-немецки и все навыки власти, вся система государственного управления, имеющая столь огромное воспитательное и духовное значение для совокупной жизни народа, все перестало быть русским, вовсе не став европейским, и вот эта самая «серединная» форма сказалась поистине пророческим культурным образованием – морфологически определившем очень многое в отношениях России к Европе.

В конце XVIII столетия когда, переживая огромный расцвет собственной своей культуры, Германия освободилась от французских и других европейских влияний, и, утверждаясь в своем чисто немецким естестве, стала сознавать себя единственной и высшей выразительницей духа времени как бы средоточием духовной жизни вселенной (Фихте) и даже самосознанием самого Господа Бога (Гегель), мы, русские, с необычайной готовностью поверили многочисленным свидетельствам Германии о самой себе и на многие десятилетия каким-то существенным образом привили просвещенному русскому уму особую форму мечтательной облачности, которая с виду казалась чрезвычайно невинной, почти голубого цвета, а на деле фатально заражала русский ум «идеалистическим» маревом, до сих пор неизжитым.

Прививка немецкой облачности могла бы ограничиться одной сферой литературы и высшего философского самосознания, т.е. как всякое культурное влияние могло бы быть пережито даже с пользою, если б только было пережито правильно, с внутреннею мерою. К сожалению, эта прививка свершилась в «Николаевскую эпоху» – когда немецкие формы государственного управления, взращенные Петром Великим, прочно укрепились в русской жизни. На фоне немецкого бюрократизма, влившегося в русское народное тело и овладевшего ее политическим обликом, идеалистические восторги наших западников, порабощавшие просвещенную часть русского общества тем же самым принципом германизма, которым была отравлена и власть, – но только в метафизической области – эти восторги перед лицом истории оказались не столь невинными и безответственными, как казались до сих пор. Просвещенный разум народа (его «интеллигенция») так же, как и старая власть, оказались пронизанными германской стихией и порабощенными германским духом.

Эта двойная прививка германизма уже таила в себе величайшую опасность и для тех, кто имел глаза на месте, была мучительным предзнаменованием. Славянофилы были теми чуткими людьми, которые духовно заболели ненормальностью исторически создавшегося положения, и первые вслух восстали и против «Петербургского периода» и против «Гегеля».

Но приблизительно в это самое время Германия, пройдя идеалистическую стадию своей культуры и кончив закрывать все христианское Небо мечтательной облачностью своего метафизического «имманентизма», обратила свои взоры к Земле и с той же методичностью, с какой овладевала до сих пор Небом, устремилась на овладение Землей, сначала землею своею высокоидеалистического отечества, а затем Землею и всех других народов.

Тут произошла необычайная историческая метаморфоза. Идеалисты превратились в какие-нибудь десятилетия в отъявленных «реалистов». Поклонники отвлеченного и бледного «разума» – в поклонников конкретной и мощной «воли». «Безгосударственники», целые столетия не умевшие сколотить приличного политического существования – «объединились», создали прочную государственность и, напившись французской крови, заложили основы Германской Империи. Одновременно с этим германский дух набрасывается на науки, естественные, исторические и филологические и, чувствуя в них мощное и совершенно необходимое орудие в больших масштабах борьбы за всю землю, делает величайшие напряжения, чтобы приобрести, если не качественное, то хоть количественное первенство в научной жизни эпохи. При таком общем устремлении – техника естественно становится постепенно фокусом всех помышлений Германии, центром ее особенного «метафизического» внимания и развивается с головокружительной быстротой, в несколько десятилетий догоняя и обгоняя первенствовавшие до тех пор в технике Францию, Англию и Америку.

Этот новый феноменалистический расцвет германской культуры в отличие от первого, заинтересован не столько качеством, сколько количеством и определенно подчинен принципу «массы». Если первый фазис самоопределения германского духа, нашел у нас поклонников в отдельных выдающихся умах, потому что по существу был обращен к высшей области духа, то эта вторая, «коллективистическая» и «муравейная» стадия германского культурного самоопределения, естественно разлилась в России, подготовленной двумя предыдущими, «основоположительными» прививками, каким-то потопом и очень быстро проникла во все норы и щели нашего существования, и настолько въелась в народную жизнь, настолько подошла к самым корням ее, угрожая окончательной смертью, что перед войною уже нечем стало дышать. Все становилось немецким: товары, земли, идеи, промышленность, международная и экономическая политика, ориентация в мире. Русская самобытность, русская гениальность, окруженная со всех сторон идейным и неидейным германофильством, попала у себя на родине в положение осажденной крепости и с величайшим трудом пролагала себе путь даже тогда, когда она была самым сверкающим явлением Божьего дара во всей современности. Тут уже почти были сброшены маски, и торжествующий у нас немец перестал говорить о Европе и от имени Европы. Прочно отстранив Европу от России и Россию от Европы, он перестал скрывать свое превозношение над всем миром и свое хвастливое самосознание единственного и истинного представителя единой истинной немецкой культуры.

Всю русскую жизнь покрыла погребальная тень торжествующего германизма и уже это одно говорило о надвигающейся катастрофе: т.е. либо о духовной (и тем самым исторической) гибели России, либо о величайшем столкновении с Германией и с германизмом.

III

При таком положении вещей, вспыхнувшая война, с самого начала осознавалась нами в условиях необычайного пленения русского ума и всей русской жизни германскими точками зрения и сетью незаметных германских влияний. Подобно тому, как война внутренне расколола власть и обнаружила в ней вековые (с Петра!) традиции германизма, подобно этому внутренне надломленным оказалось и русское общество, которое в своей патриотической воле слилось со стихией народною, вместе с нею желая настоящей и полной победы, а в своем порабощенном Германией разуме, явилось внутренним препятствием к одолению германизма, У нас все великолепно знают об отраве старой государственной власти немецкими «принципами», все в первый год войны испытали на себе роковую двойственность царского правительства. Но у нас очень плохо видят другую едва ли не более страшную двойственность русского образованного общества, которое в своих деятельных и распорядительных органах (напр., в Земском и Городском союзе) в согласии с народной волей патриотически борется против Германии и которое в своем «разуме» и в своей «интеллигенции» находится в величайшем отрыве от народной стихии и внутренне пленено многоличинным духом германского самосознания.

Народная стихия в этой бесконечно ответственной войне мучительно задерживается в своем историческом действии поразительной несоразмерностью между глубинным разумом народа, прикованным к вопросам Вечности и обращенным к непрерывному «исканию лица Божия» (Пс. 23, 6) и тем его «просвещением», которое обращено к текучей, подвижной, внешней стороне истории.

Наш народ, который во святых своих имеет блистательные явления высшего разума, благодаря тому, что его интеллигенция пленена германским духом, в величайшей тяжбе народов, ныне происходящей, почти совершенно лишен того сложного и развитого аппарата мысли, который посредствует между Плиромой (полнотой) Вечности и наполняющимся сосудом истории, между Градом Божьим и его воплощением на земле. Вся область посредствующего разума, находящегося в руках интеллигенции, – в момент столкновения с германизмом оказалась как бы украденной у народа русского. И русский народ от созерцания горнего Иерусалима был прямо поставлен перед «пастью дракона».

Все знают, что Сухомлинов оставил русскую армию без снарядов. Но никто не хочет знать, что русское образованное общество оставило русский народ без тех организованных и связанных с глубинным разумом народа творческих форм мысли, которые на внешней арене истории играют роль умственной брони и вооружения.

Наши историки знали все, кроме того, что делалось в истории и что надвигалось грозою на Россию; наши экономисты готовы были «экономизировать» греческую скульптуру и Евангелие от Иоанна и не могли довести до сведения народа об его экономическом поглощении Германией. Наши «техники» со страстью пропагандировали «идеологию» техники, с народной точки зрения лживую и направленную против самого духа народного и были бесконечно пассивны в плане настоящего технического дела, оставляя Россию в полной технической зависимости от Германии. Все наше образованное общество (кроме единиц и исключений – из коих самое блистательное – Достоевский) по существу отказались от посредствования между историей и Вечностью.

При таком сложном и внутренне трудном отношении нашем к Германии, война является для нас одновременно возможностью освобождения и страшным судом за грехи прошлого. Если мы по существу изменим свое отношение к Германии и к германизму, – освободимся и заживем «полной» исторической жизнью. Если же не освободимся, будем осуждены, и русскому народу останутся «катакомбы» – странничество, «апокалипсис», т.е. одна жизнь гонимого драконом духа без исторического «тела».

Еще по теме:

Возврат на Балканы (1916 г.) - ч. 1

Возврат на Балканы (1916 г.) - ч. 2

Возврат на Балканы (1916 г.) - ч. 3

Итоги 1916 года - Балканы

Россия, Германия и Европа. Посмертная статья В.Ф. Эрна