Революция. Первое слово свободы - 5 Марта 2017 - Дневник

Закончена злая сказка. Наступает прекрасная быль. Сказка о вековом произволе кучки проходимцев, правивших Русью. Быль о приятии великодержавных прав самим русским народом.

Последний день февраля был последним днем той нелепой формы правления, которая именовалась российским самодержавием и еще недавно славословилась как проявление божественного духа лицемерами: крепилась помощью угашения народного духа, путем самого наглого произвола.
Лишь среди полной темени, поголовно безграмотного, народа могла какая-то курляндская принцесса, дочь слабоумного не царствовавшего царя Ивана стать монархией миллионной России; лишь только среди этой темени брауншвейгские принцессы и принцы могли стоять на челе управления России, а безвольный маньяк, в лице Петра III, носить императорскую корону, пока ловким маневром своей возлюбленной супруги не был свергнут ее приверженцами и убит ими.

Все они не только носили титул самодержцев, но самодержцев «волею Божией». Святейший Синод и Правительствующий Сенат не стеснялись именем и волей Бога, обманом народа и шарлатанством, усиленно фабриковали продолжение династии Романовых, хотя для всех было ясно, что род Петра I прекратился со смертью его внука.

Брауншвейгская и Голштинская династии опять той же «милостью Божией» обратились в Романовых. В стране неограниченных возможностей, какой была Россия, все допустимо. Приписанный в метрику Петра Голштинского и его жены Екатерины, бывшей принцессы Ангальт-Цербстской, первенец Павел стал зваться Павлом Петровичем Романовым. Его дети, внуки и правнуки, от Александра, которому за убитого родного отца, Российский Сенат и Синод поднесли титул благословенного, до Николая II, все поголовно женатые на немках или датчанках, вели свою родословную от Михаила Романова, поставленного Земским Собором царем Руси, как несомненно, что весь род людской ведет свою генеалогию от Адама.

Важно не это. Важно то, что ложь нарочно поддерживалась среди народа и умышленно зачеркивалось, что первый Романов, поставленный царем, был ограничен волею народа. О том, что Михаилу присягал в верности народ, пространно и витиевато излагалось историками, холопами существовавшего строя. Но о том, что Михаил клялся править согласно с волей народа, и насколько единоличный произвол царя и кучки его ближайших советников разошелся с желаниями и надеждами России—об этом умалчивалось.

В этом молчании была рабская подлость, нагло возведенная в догмат. На неприкосновенности его зиждилась неприкосновенность самодержавия, и оно объявлялось открыто «божественным» установлением.

В обожествлении царя было какое-то исступленное идолопоклонство и его поддерживала правящая церковь. Церковь—не собрание верующих, а синклит звездоносцев, митроносцев и клевретов, поставивших мирские выгоды во главу угла. Люди, по сану и образу своих мыслей чуждые политики, делали ее, за чечевичную похлебку отдавая свободу церкви во власть государства. Не было такой мерзости, начиная от убийства и кончая насилия, которое бы не освятил святейший синклит, пресмыкавшийся у трона в ожидании милостей, как стая жадных и продажных холопов.

Народ безмолвствовал. Все шло вперед, все совершенствовалось в Божьем мире, а в российской державе все стояло на месте. Шаг вперед под давлением обстоятельств и три назад—такова была постоянная политика правительства, ибо оно знало, что только темнота и застой питает самодержавие, что мумию нельзя выносить из темени на вольный воздух: вреден он для нее. Усиленно затыкались все отдушины. Творческие силы умалялись. Народ обращался в пушечное мясо, и громом военных побед прикрывалась внутренняя разруха. Всячески поддерживалась сословная рознь и привилегии и, вне закона и права, в конце концов оказался русский народ в своей серой крестьянской массе. Там была вековая тишина, иногда прерываемая кровавыми бунтами. Ружья, нагайки и пушки отвечали на требования земли и воли.

Александр II дал волю без земли (нищенские наделы) крестьянству, и за это наречен Освободителем. Он получил лавры и венки за то дело, которое не им и не его предшественниками было взлелеяно.

Мятежный Радищев первый поднял вопрос о крестьянской воле и—поплатился застенком и каторгой. С красным флагом революции, за волю и землю трудящемуся народу, вышли на площадь первые подвижники декабристы и были жестоко «усмирены» Николаем I.

Николай II, вступая на уже зашатавшийся трон, предупреждал земцев оставить «бессмысленные мечтания». Он же говорил всюду, что будет править согласно воле своего родителя, приставившего особых начальников к крестьянскому миру и бросившего Россию на положение усиленных и чрезвычайных охран. России они были не нужны. В них имело надобность лишь самодержавие. Плоха та идея, которую приходится охранять с помощью силы, плоха вера, внедряемая с помощью кулака царем «миротворцем».

Подвиг декабристов, первых открытых бунтарей против самодержавия, был ничтожен в глазах современников. Николай I раскидал их горсточку и получил лавры великого полководца, усмирителя смуты. Но огромно значение этого первого открытого вызова самодержавию со стороны лучших русских людей, представлявших в полном смысле цвет родины: этот вызов показал, что в России далеко не все спокойно, что слагается уже критическая общественная мысль, дерзающая не только развенчивать ложь легенд, но и лицом к лицу пытающая силу самодержавия. На виселицу, в рудники, в каторжные норы пошли апостолы первой революции и могилы семи убиенных сравнены с землей.

В первые дни свободной России почтим святую память первомучеников русской свободы, предтечей ее новой жизни. В неоплатном долгу пред ними все мы, вкушающие теперь сладость нового бытия. Синодик святых имен борцов за родину и народ, жизнь свою положившие в борьбе со старым строем—огромен. Он рос ежечасно и вместе с его ростом подтачивался колосс на глиняных ногах, именуемый безответственной властью царя и советников из «звездной палаты».

1905 год доказал, что по старому продолжаться не может, что новь свободно и смело разбивает последние позиции осиного гнезда. Россия стала не та. Старыми сказками ее не усыпишь, старыми баснями не обманешь. Волею Божией народ пробудился, несмотря на все путы и засилья самодержавия, чтобы удержать его от такого пробуждения.

Вставала весна русской жизни—бурная, половодная, изменчивая. Спасая свою жизнь, трусливое самодержавие выдало вексель народу—манифест 17 октября. Но когда хлынула волна и наступили сроки уплаты—правительство с Николаем II отказалось произвести ее. Бумага за подписью Николая оказалась «бронзовым векселем» и все возвещенные им свободы жалким мифом.

Это был явный обман и с его помощью самодержавие закрепило свою позицию. Одиннадцать лет оно издевалось над бессильным гневом народа. Одиннадцать лет оно нагло заявляло, что «так было—так будет» и все сильнее затягивало «столыпинский галстук» на шее России, гордое, уверенное в своем торжестве.

Такой клики подлецов, явных мазуриков, предателей, круглых дураков и невежд никогда еще не лицезрела Россия подле «святого трона». Благодать святости его укреплял блаженный Гришка Распутин—оргиаст и похотник, сводивший с ума своим темпераментом коронованных и титулованных идиоток, а ставленник его митрополит Питирим канонизировал распутинскую святость. Все бездарнейшее, низкопоклонное, раболепное окружало двор Николая II, начиная от героя роспуска I Думы Горемыкина и кончая Штюрмерами, Сухомлиновыми, Протопоповыми.

Они клялись залить кровью Россию, если бы она дерзнула повторить 1905 г. Ценою предательства России и ее союзников, они готовы были заключить сепаратный мир с Германией, если бы России стала угрожать революция. Ради спасения ничтожной кучки и самодержавия, они готовили кровавую жертву русскому народу,—тому самому народу, который бестрепетно собирал сермяжную армию для борьбы с внешним врагом и убеждался воочию, что в великие минуты войны не такому ничтожеству править Россией. Война открыла глаза даже слепым. Все говорили о победе, но как победить? Об этом молчали, оставляя армию без боевых припасов.

Становилось все яснее и яснее, что победа возможна лишь при одном условии—полной перемены правительственного курса. Но требование об ответственном министерстве было встречено смехом всесильнаго Штюрмера. Царь, признавший новый строй и забывший об этом признании, обещал сначала победу, а потом реформы. Но цену всем его обещаниям уже познал русский народ. Нахмурился, задумался богатырь, сидевший века сиднем, и увидел, что конец России, гибель ее. Мощной рукой рванул он ржавые цепи и добрым молодцем вышел крепить свое, новое, всенародное дело. Не царское, не боярское, не сословное, а именно всероссийское. Как в дни Минина, в далекие дни народоправства Новгорода, Пскова и Вятки он осознал себя не быдлом, а сыном Руси, ее гражданином.

В последний день февраля закончила свои сочтенные дни русская монархия и закончила вызовом народу. В годину тяжких испытаний, когда вся надежда возлагалась на одну Думу, она была распущена. Протопопов один собирался вести кровавым путем Россию. Пулеметы против безоружной толпы уже действовали на улицах. Жандармерия, полиция и цензура мобилизовали свои гнусные ряды, и по ним был отдан старый лозунг:

— Патронов не жалеть!

Велико мужество в эти дни Г. Думы, обратившейся из «законопослушного» учреждения в революционное и первой поднявшей красный флаг свободы.

Соотношение сил страны было лучше известно Думе, чем претендовавшим на полноту власти «охранникам». Но, кроме явного и тайного сочувствия народных масс, Дума не имела за собой никаких реальных сил для своей защиты. Первые доблестные русские солдаты, пришедшие к Думе, чтобы грудью защитить ее, считались единицами. Но героическое решение нашло героический отклик со стороны всей столицы. Едва успел прозвучать приказ о роспуске Думы и отозвался новый революционный лозунг—да здравствует Дума!—как на ея защиту отовсюду потянулись русские граждане, потянулись полки. Пришла отныне в полном смысле национальная гвардия, гордость революции, волынский, литовский и Преображенский полки, пришли саперы. За ними потянулись артиллерийские полки.

Там приспешники старого режима еще с крыш стреляли в мирную толпу,—здесь, у старого Таврического дворца, смыкалось кольцо новых революционных сил и гордо реяло красное знамя.

Таврический дворец обратился вскоре в сплошной военный лагерь и незабываема была картина, когда при ярком солнце морозного ясного дня в благоговейном молчании, переживая всю серьезность минуты, подходили полки, преклоняя знамена пред Временным Правительством и думский депутат-священник благословлял их крестом на верность службы народу.
Весь гарнизон столицы объявил себя народной армией.

Что же делало правительство «сильной власти»? Оно увидело «бунт» и не поняло его размеров: оно посылало воинские части на братоубийственную бойню, но «усмирители» с красными перевязями и флагами присоединялись к народу и сливались с общим потоком ликующих друзей свободы.

В первый же день, когда революция еще не располагала силами, было видно, по воздержавшимся и еще колеблющимся, что дело старого порядка проиграно. Открыто за него, кроме кучки охранников, городовых и жандармов, никто не вступился. Но и они вскоре рассеялись, а сами «столпы» позорно бежали и запрятались по закоулкам, предав порядок во власть анархии.

Необычайный по незначительности жертв и быстроте переворот был закончен через три дня.
Николай II подписал отречение за себя и за Алексея в пользу брата Михаила. Михаил отказался также от престола конституционного, парламентарного монарха до решения Учредительного Собрания, которое только и может установить форму будущего правления Россией путем общего, тайного и равного голосования.

Через триста три года Россия вновь возвращается к тому же Учредительному Собранию. И тогда, и теперь в нем будет решать судьбы ее голос народа, а не клика людей, с ним ничего не имеющих общего. Но тогда, триста три года назад, желание выбрать царя было так сильно в русской земле, что о народоправстве даже и речи не подымалось. Теперь вопрос о республике, как одной из форм правления, будет, несомненно, выдвинут на первое место. Слишком уже исстрадалась Россия при режиме царизма.

Великие вопросы выдвигает переживаемое время и с гордой завистью скажут наши потомки о нас: