Четыре года

Берлин, 12 марта.

Ровно четыре года тому назад в этот день восстание трех полков и образование Временного Комитета Государственной Думы, взявшегося созвать новое правительство, облеченное народным доверием и могущее восстановить государственный и общественный порядок, — а наряду с ним и появление Совета рабочих депутатов, сразу начавшего мешать выполнению этой задачи,—положили начало русской революции.

Под знаком этого дня мы и прожили эти четыре года Теперь, на расстоянии ясно видно, что зародыш всего пережитого уже был заключен в переживаниях первого же дня. Радости в нем не было,— и вспоминать о нем нерадостно. Но никогда еще за все четыре года эти воспоминания не были так необходимы, как в нынешние лихорадочные, до муки напряженные дни . . .

В дни празднования столетия французской революции, Клемансо о ней сказал так: не надо принять или отверпуть en bloc. И прибавил: мы ее принимаем, с ее ужасами и с ее подвигами, с ее злодеями и ее героями, и для нас она великая революция. Быть может наступит время, когда и русская революция, в историческом своем процессе еще и поныне не заканчивается, будет принята en bloc и возвеличена. Но для этого она из разрушительной должна стать творческой. В первом периоде своего развития она пыталась творить новую жизнь. Увы, эти попытки не претворились в жизнь: широкие замыслы остались на бумаге, а действительность дала одни лишь безобразные и позорные картины распада во всех областях государственного и общественного быта.

Почему так случилось—об этом написано уже много тысяч страниц. Мы хотели бы сегодня остановиться только на двух чертах этого недавнего прошлого, которые легко могут возродиться и в настоящем.

Мало того: есть даже признаки,что они уже возродились. Повторяются роковые ошибки прошлого,—ошибки, при таких условиях превращающиеся в настоящие преступления.

Первая черта — это либо искреннее заблуждение, либо ложь и фальшь— сознательная или бессознательная — в понимании революционного процесса, его происхождения, его движущих факторов и в оценке его последствий.

Теперь, ведь, никто уже не решится оспаривать тот факт, что движущей причиной революции 1917 года было утомление войною и всеми с нею связанными бедствиями и лишениями. Тогда революционное движение хотели объяснить народным возмущением против неумелого, недостаточно энергичного ведения войны. Стихийному бунту были навязаны совершенно чуждые ему лозунги. Отсюда роковое недоразумение между властью, образовавшейся в первые же дни во имя этих лозунгов, взявшейся и их осуществлять, и массами, ждавшими от переворота прежде всего—скорого прекращения войны. Власть была создана временным комитетом Гос. Думы.

«Демократия» имела в нем одного лишь представителя, назвавшего себя ее заложником в правительстве и рукоположенного в таком качестве Советом рабочих депутатов. Этим, с первого же дня, был внесен зародыш разлада и в составе Врем. правительства.

Правительство говорило «государственные, кадетские» речи, не находившие отзвука в стране, совет рабочих депутатов, не решаясь прямо сесть на большевистский стул, не мог, конечно, сидеть и на стуле просто демократическом, и поставил своей задачей революционный контроль буржуазного правительства.

И пошел развал, начавшийся неразберихой, а кончившийся большевистским бунтом, подготовленным восмью месяцами топтания на месте, повального дезертирства, стихийного осуществления большевистского лозунга «грабь награбленное».

Вторая черта—господство и засилие революционной фразеологии, заливавшей потоками, разрушительного красноречия всю страну.

Никто, или почти никто не считал себя ответственным за это свое красноречие и не думал о его последствиях. А между тем прислушиваясь к речам звучавшим в день празднования пролетарского 1 мая на всех площадях Петербурга, можно было ощущать не дуновение свободолюбивой революции, раскрепощающей страну, рвущей цепи рабства и строящей основы новой жизни, а близость бешеного вихря бунтарства, «бессмысленного и беспощадного», как назвал его Пушкин — Ленина еще не было, но дух его носился над толпой' И он не встречал отпора. Все так-то хотели петь в унисон в эти первые дни революции, в этот медовый ее месяц который был назван «бескровным», хотя в эти же первые дни в Кронштадте пролита была кровь, произошли жестокие, отвратительные убийства и не менее жестокая и отвратительная расправа с офицерами флота. Отрезвление потом наступило, но уже было поздно.

Что же мы видим сегодня в эти дни, когда так настойчиво «третья» революция воскрешает память о первой?

Все сведения, как мы уже это отмечали и подчеркивали, свидетельствуют о стихийности движения, и как раз то обстоятельство, что оно немедленно перекинулось по всей России, только подтверждает, что в основе его лежит доведенный до взрыва протест против нестерпимого режима.

Третья революция восстает против третьего интернационала, пытаясь отделить от него, в Кронштадтских воззваниях, очевидно написанных рукою умелого тактика, идею «власти советов», избранных на начале всеобщего голосования, — требуя политических прав, устранения чрезвычайки и т. д.

Об Учредительном Собрании то говорится, то не говорится. Вождей не видно, организации нет, центра, ясного,всеми признанного, даже и быть не может. А между тем уже несутся с берегов Сены «истинно-революционные» клики и люди, пережившие угар и похмелье первой революция, готовые подстегнуть коней, везущих колесницу третьей. Словно им мало кровавых уроков прошлого. Они пуще всего боятся реакции и этот страх понятен и естествен для всех, кто ощущает историческую возможность если не неизбежность такой реакции. Но именно это предвидение грядущей опасности должно было бы обязывать к величайшей сдержанности и обдуманности в каждом выступлении. А этого-то и незаметно. Наоборот, все прочнее хотят укрепиться на «новых» позициях, не замечая, что этим наперед сокращен и обессилен будущий фронт борьбы с реакцией, а ей дана лишь новая пища.

Воистину неисправимы мы, и мудрость вчерашнего дня теряет над нами власть при первых боевых фанфарах сегодняшнего.

Le mort saisit le vif

Со времени великой войны события стали развиваться с такой быстротой и в таком грандиозном масштабе, что поспевать за ними анализом ума и чувства, разбираться в происходящем и тем более заглядывать в будущее — стало невозможно. Но тем охотнее и естественнее стали слышаться с разных сторон и по разным поводам задним числом всякие глубокомысленные «если бы». Если бы не случилось того-то, если бы и такой-то не сделал того-то, если бы во время было предусмотрено то-то...

Стара истина, что история движется путями иррациональными и очевидно поэтому, что всякие случайности играют роль в развитии событий, что оно совершается не по прямой линии, а вьется извилисто. Но линия эта, словно намагниченная, неизменно притягивает к себе, отстаивая логику развития, которую никакие случайности сломить не могут, особенно в эпохи коренных кризисов, являющихся в результате долговременного накопления противоречий и борьбы сталкивающихся сил.

Сколько раз приходилось слышать, что история пошла бы иначе, если бы тотчас после революции был заключен мир, Москва или Петербург были бы взяты, если бы Деникин или Юденич сделали то-то и не прозевали того-то. Вникнувши несколько глубже, нетрудно убедиться, что такое «если бы» либо беспредметно по своей невозможности, либо ничего не изменило бы или даже ухудшило бы результаты, если бы оно реализовалось.

Едва ли не наиболее часто это «если бы» применялось в отношении Керенского. Вот не соверши он такой-то ошибки, такой-то непоследовательности, и те упования, которые на него возлагались, непременно бы осуществились. А между тем именно по отношению к Керенскому все такие «если бы» содержат в себе глубокое внутреннее противоречие.

Керенский, каков он есть, самая типичная фигура нашей революции и от любого «если бы» от Керенского ничего бы не осталось. Типична фигуре эта, начиная с того, что он вознесен был совершенно случайно, подобно тому, как в 1905 и 1906 году случайно оказались на гребне общественной волны Гапон и Хрусталев, свалившиеся, когда схлынула волна, в самую глубь человеческой пучины.

Типична фигура эта еще и потому, что на ней можно с полной определенностью сказать: «наша революция клином сошлась». Сколько раз Керенский подавал в отставку, но и тогда, когда никто в него не верил больше, когда его непригодность вполне выяснялась, все-таки никого другого найти ему в преемники не удавалось, и как друзья его, так и враги, неизменно просили его остаться на месте или даже расширить полномочия и компетенцию.

Вот почему можно опять-таки сказать, что Керенский представляет олицетворение революции. Экспансивный до самозабвения и провинциально актерствующий, падающий в обморок от переутомления и играющий на царской рояли бравурные вальсы, в то время как в другом этаже Зимнего дворца происходит критическое заседание Временного правительства, мечущийся между правыми и левыми, призывающий Корнилова и затем объявляющий его государственным изменником, отдающий приказ об аресте Ленина и Троцкого и затем увольняющий министра юстиции за разоблачение компрометирующих их сведений — Керенский обманул все ожидания.

И кумир поверженный, не только не остался богом, но вызвал к себе более острую ненависть, чем Ленин и Троцкий. Всякий понимал, чего от них ожидать можно, но Керенскому мстили непримиримой ненавистью за то, что на него возлагались столь большие упования, что он обещал спасти родину, но вместо того, чтобы привести Россию к учредительному собранию, отдал ее в руки большевиков.

С точки зрения объективной, такое отношение к нему является несправедливостью. Если революция не могла, несмотря на все поиски, выдвинуть вместо него другой фигуры, то ответственность разлагается очевидно на всех нас, и тем она сильнее, что мы сотворили себе из него кумира. Но субъективно, по человечеству, такое отношение вполне понятно. И когда к четвертой годовщине, живо воскресающей в тревожной памяти недавнее прошлое, вспыхнула «третья революция» и снова начинает мелькать это имя, когда газеты сообщают о прибытии Керенского в Ревель на пути в Кронштадт, когда на газетных столбцах вновь появляются портреты его, тогда охватывает тяжелое сомнение, неужели революция не может дать живые силы, неужели Le mort saisit le vif.

«Если бы» Керенский действительно поднят был на гребень новой волны, это было бы новой фазой разложения, подготовкой к новым экспериментам.    

И. Гессен.

Руль. - Берлин, 1921 № 98, 13 марта (28 фев.)

Еще по теме:

Революция. 4 года (1917-1921)

Годовщина мартовской революции

Мартовская революция. 27-ое февраля 1917 — 1921 г.

О первых днях русской революции