Эвакуация Крыма
Из частного письма беженца
Мои дорогие!
После семимесячного пребывания в Крыму, мне пришлось вновь бежать от большевиков, и со вчерашнего дня я опять в Константинополе... Падение Крыма, этого последнего клочка бывшей великой России, где еще развевался ее потрепанный флаг, произошло совершенно неожиданно, так как Врангель все время утверждал, что Перокоп неприступен, подобно Фермопилам или Вердену, и что его доблестные войска сумеют удержать эту твердыню.
Еще так недавно, в финансово-экономическом совещании, в котором, по приглашению Врангеля, принимали участие местные и приехавшие из заграницы специалисты, он публично заявил, что Перекоп—последняя ставка большевиков, которая будет бита, и что месяца через полтора гражданская война будет ликвидирована. Карта действительно была бита, но не Врангелем, а Троцким.
Публика совершенно не была к этому подготовлена, и поэтому исход из Крыма представлял собой нечто невообразимое, не поддающееся никакому описанию. Я был, к сожалению, свидетелем многих бегств, но подобной паники и ужаса не может представить себе и самое пылкое воображение.
Из Севастополя, где я жил последней время, заграницу один только путь—морем; но все пароходы были взяты в распоряжение морского ведомства и получить место было равносильно выигрышу 200 т. р. в «мрачныя времена царизма» на купленный в рассрочку билет.
Мне однако удалось получить место на пароходе «Лазарев». С двумя чемоданами и мешком в руках (подводу нельзя было найти) я простоял весь день на ногах, пока пробрался к пристани, все улицы по пути и тротуары были запружены метавшимся в панике народом и загромождены доверху нагруженными разным скарбом подводами, масса багажа валялась тут же, стоял сплошной непрерывный стон.
Наконец, после сверхчеловеческих усилий, я у пристани, весь разбитый, с нывшими от боли и усталости членами. На пристани та же картина, люди мечутся, толкают друг друга в погоне за лодкой, так как пароходы стоят на рейде. Вместе с знакомой семьей мы достаём наконец лодку.
Подъезжаем к «Лазареву»; но он до такой степени перегружен, что нас уж не пускают; никакие протесты, никакие мольбы не помогают нам, и вынуждены отойти, а уже ночь и темно. По совету одного знакомого, кричавшего нам с палубы, мы направляемся—к французскому дредноуту «Вальдек Руссо». Насилу его нашли и вступаем в переговоры с стоявшей на борту стражей; пришлось кричать во все горло: судно огромное, высокое, а мы где-то внизу, величиной с щепку.
Кое как стража поняла нас и вызвала офицера. Опять кричу, наставляя руки на манер рупора, и в результате офицер исчезает, прокричавши «atiendez unе minute». Эта минута длилась целую вечность. Когда он вновь явился, меня позвали наверх, остальные остались в лодке. По бесчисленным коридорам и лестницам меня доставили в каюту капитана.
Подвергши подробному допросу, и осмотрев со всех сторон мою, более чем жалкую в этот момент, фигуру и паспорт, он после некоторого раздумья дал мне записку с пропуском на французское судно «Сегедин» (реквизированное у Австрии).
Благодаря ночному времени и массе судов, мы долго искали Сегедин, опрашивая каждый пароход: «Это Сегедин?» А лодочник все время ворчал и грозил, что вернет нас обратно на берег. Нашли наконец Сегедин, и представьте наш ужас, когда он пред нашим носом поднял трап и стал вытягивать якорь. Просить, кричать было напрасно, потому что от поднимаемых цепей якоря пошел такой лязг и шум, что мы внизу на лодке не могли расслышать друг друга. Пришлось отплыть, и после семейного совета (без трубки мира), мы решили вновь подойти в «Валдек Руссо». Опять те же переговоры, приглашение на борт и новая записка с пропуском на французское грузовое судно «Сиам».
Там нас уж приняли. Было уже за полночь. Багаж наш был поднят наверх на веревке; но, прежде чем сдать его, лодочник потребовал спустить ему не более и не менее, как три миллиона рублей. Он был договорен за один миллион, но за прогулку по морю потребовал еще два. Никакие просьбы, никакие угрозы не подействовали, пришлось покориться и по веревке спустить ему всю сумму.
Впрочем, в это время наши деньги все равно никакой стоимости уже не имели; подводы в Севастополе тоже брали по миллиону; а здесь, в Константинополе, за миллион рублей дают всего пять лир, и даже того меньше. Всю ночь, и весь день субботы мы оставались на рейде, а затем двинулись в путь и в понедельник 14-го ноября прибыли благополучно в Константинополь. В город нас не пустили, и все мы оказались как бы под арестом.
Запасов было у нас мало, и они скоро иссякли. Французы и американский Красный Крест кое как поддерживали нас, выдавая первое время по одному хлебу на персону и одну банку консервов; но подавая первое время по одному хлебу на 4 персон, в такой же степени уменьшилась выдача консервов.
Пароход был переполнен до верху; за водой, за кипятком и у уборных стояли громадные очереди. За все время с пятницы 12-го до воскресенья 21-го я в буквальном, смысле этого слова не спал, так как лечь было негде, и я, скрючившись в три погибели, на палубе (под крышей), теснимый соседями со всех сторон, сидел на своих саквояжах, мешок же с очень ценными и нужными вещами у меня на пароходе украли в первую же ночь. Поэтому, помимо того, что негде было прилечь, я, и сидя, боялся уснуть, что бы и саквояжей не стащили. В субботу, 20-го, нам объявили, что штатские будут отправлены в Санстефано, а военные поедут дальше; но куда, не сказали.
С Сиама пересадили нас при невероятной давке и суете (все торопились, боясь остаться на Сиаме) на другое судно н повезли в Санстефано, где некогда так тосковал Скобелев, стремясь войти с войсками в Константинополь. Все вромя нашего стояния на рейде у Константинополя была прекрасная погода; но как только мы пошли в Санстефано, полил дождь, как из ведра. Судно было небольшое, палуба без крыши. И вот, под непрерывным ливнем пришлось простоять на открытой палубе целые сутки. Лишь в воскресенье днем подали нам с берега баржу, на которую нас пересадили и перевезли на берег Санстефано.
К. Б.
Неопалимая купина
Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?
Была ли ты? есть? или нет?
Омут… стремнина… головокруженье…
Бездна… безумие… бред…
Всё неразумно, необычайно:
Взмахи побед и разрух…
Мысль замирает пред вещею тайной
И ужасается дух.
Каждый, коснувшийся дерзкой рукою,—
Молнией поражен:
Карл под Полтавой, ужален Москвою
Падает Наполеон.
Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат —
Год… и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.
Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,
В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
Прикосновение — смерть.
Реки вздувают безмерные воды,
Стонет в равнинах метель:
Бродит в точиле, качает народы
Русский разымчивый хмель.
Мы — зараженные совестью: в каждом
Стеньке — святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
Тою же волей томим.
Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна.
Дивное диво — горит, не сгорая,
Неопалимая Купина!
Максимилиан Волошин.
Руль, №20, 9 декабря 1920 г.
Еще по теме:
Эвакуация Крыма. Из частного письма беженца
Атаман Семенов
Кронштадтский мятеж
Восстания в Сибири
Восстания в Советской России. (март 1921 г.)
В Крыму (март 1921 г.)
Россия в огне (март 1921 г.)
|
