По материалам периодической печати за 1917 год.
А. Амфитеатров пишет в «Русской Воле»:
Посмотрел я на отрывной календарь: — Суббота, 11 марта 1917 года...
Значит, статья моя увидит свет в воскресенье марта 12-го... в годовщину одного из самых замечательных и поучительных дней русской истории «петербургского периода».
Сто шестнадцать лет тому назад, 12 марта 1801 года, русская столица проснулась поутру, разбуженная известием, которого, засыпая с вечера, всего менее ожидала:
«В ночь с 11 на 12 марта скончался император Павел Петрович I, низвергнутый дворцовым заговором и умерщвленный его участниками в ссоре, закипевшей вокруг павшего императора из-за акта его отречения»...
В. Л. Бурцев, в своем известном справочнике по истории русской революции за сто лет, берет убиение Павла начальной эрой русского освободительного движения. С этим можно спорить, так как корни события предшествовали на много лет расцвету его в дате 1801 года. Но, если мы допустим бурцевскую эру, она определит возраст русской революции -сегодня ей исполнилось 116 лет.
Для жизни человеческой срок мало возможный, однако, и не совершенно невозможный. Для жизни народа срок чрезвычайно незначительный. Россия и в революции, как во всем своем прогрессе, скороспелка. Как взять да сравнить обстоятельства, существо и последствия низложения Павла с таковыми же в низложении Николая II, удивляться приходится, как стремительно зрели и быстро созрели русская освободительная мысль и вдохновляемое ею политическое действие, и на какую неожиданно блестящую высоту взобрались мы из тогдашних, говоря по существу, совсем таки мизерных и незавидных низин. И вот—хочется оглянуться на поразительный взлет этот и взвесить его важнейшие уроки, расценивая контрасты и сходства между «тогда» и «теперь».
Начнем с объекта переворотов.
В лице Павла I был низложен первый государь династии. В лице Николая II низложен ее последний государь, а, вместе с тем, низложена сама династия.
Как ее называть, эту павшую династию, хвалившуюся русским именем Романовых, которое никогда ей не принадлежало и принадлежать не могло? Потому что последняя истинная Романова (да и та уже полукровка и, как упрекали ее враги, «неправого ложа», то есть рожденная вне брака), императрица Елизавета Петровна умерла в 17б0 году, передав престол своему племяннику, сыну сестры Анны Петровны, герцогу Петру-Фридриху Голштин-Готорнскому. Он при переходе в православие, получил имя Петра Федоровича, под которым и царствовал несколько месяцев.
Затем он был свергнут с престола и умерщвлен женою своею, урожденною принцессою Софией-Доротеей Цербстской,— на русском троне, ею захваченном в «петербургском действе» 1762 года, Екатериною II.
Павел предполагался сыном Петра ІII и Екатерины. В происхождение свое по отцу он сам плохо верил, приписывая авторские на себя права ранним любовникам Екатерины, в ея великокняжеское время, Понятовскому или Салтыкову. Но сомнительно, как это ни странно, даже его происхождение по матери, так как существует мнение, вряд ли доказуемое, но упорно повторяемое, будто Павел—подменыш, которым императрица Елизавета заместила, в интересах престолонаследия, родившуюся у Еватерины мертвую девочку.
Таинственность, которою старая императрица окружала первые дни Павлова существования, позволяет думать, что тут, в самом деле, было что-то не совсем ладное. Физическое безобразие Павла, нисколько не похожего ни на Екатерину ни на Понятовского и Салтыкова, и холодность, похожая на отвращение, которую питала в нему мать, Екатерина, тоже намекают на случайность Павла в царской семье.
В царствование сына его, Александра Павловича, в окрестностях Петербурга указывали финскую бедную семью, из которой будто бы Павел взят был в подменыши. Члены этой семьи поражали своим фамильным сходством с Павлом и, с полной искренностью, почитали его плотью от плоти и костью от костей своих.
Лично Павел, конечно, имел все выгоды держаться за свое происхождение от Петра ІІІ, память которого он поэтому, окружил особым культом, в ущерб и поругание памяти матери. Но даже и в том случае, если бы он в самом деле был сынок Петра, то и тогда он был бы Голштин-Готорн а уж никак не Романов. В действительности же, в конце концов, был Павел I, Голштин-Готорн, Понятовский, Салтыков, неведомый чухончик,—все равно: он явился в царском дворце незнакомцем, не помнящим родства.
Между тем, не помнящий родства этот—родоначальник царствовавшей затем в России династии, установивший в ней порядок престолонаследия, закона о котором достало на сто лет, почти до времени, когда нашему отечеству не стало нужды ни в династии, ни в престолонаследии, и последний лже-Романов пал с такою же быстротою и легкостью, как его предок (пра-прадед), с тою разницею, что гораздо счастливее для себя. Николай ІI в момент своего отречения был окружен гуманными и умеренными людьми культурного XХ века, далекими от того, чтобы пустить в дело знаменитую золотую табакерку Николая Зубова или шарф князя Яшвиля.
В «Очерках истории русской женщины», печатавшихся в «Русской Воле» в печальное подцензурное время, когда усердствующие клевреты Протопопова, по прямому и подчеркнутому приказу их рассвирепевшего барина, воистину на горло нам наступили, слово сказать, вздохнуть свободно не давал, —мне пришлось жестоко урезывать и обледнять сказания о Павловом времени, чтобы пришла в публику хоть скромнейшая часть этих «Очерков», свидетельствовавших слишком наглядно, с какою разительною точностью повторяется иногда,—а по-моему, всегда —история.
Германофильствующая императрица, немецкий двор, интриги против Англии и Франции вокруг невменяемого императора, одурманенного мистицизмом,—все это одинаково переплелось, что ныне в Царском Селе, что 116 лет тому назад, в грозных стенах Михайловского замка. Правда, Николай не имел, кажется, фавориток, как предок его, убитый в самый расцвет фавора А. П. Лопухиной. Но амплуа Кутайсова при Павле уже с успехом заместил при Николае г. Протопопов, получивший ту же всевластность с тою же капризною внезапностью. И даже более того: Кутайсова, до его возвышения, Павел мог, все-таки, узнать и полюбить, как искусного и любезного брадобрея.—Протопопов же был вознесен Николаем на высоту власти воистину по той мгновенной влюбленности, которую французы определяю «ударом молния», соuр dе fondrе.
Политическое невежество у обоих, что у Кутайсова, что у Протопопова, было общее. Но Кутайсов имел то преимущество, что не имел претензии править государством и не распространял своего влияния дальше круга дворцовых полуинтимных интриг, тогда как г. Протопопов использовал свой фавор для сумбурнейшего и опаснейшего вмешательства во все области государственной жизни, внося повсюду неподдающуюся описанию сумятицу, совершенно полоумное самовластие и чисто аракчеевскую грубость притеснительных претензий, а где успевал, напр., в отношениях к печати,—то и мер.
Личности двух павших монархов тоже схожи, потому что обе говорят о равно неуравновешенной психике, хотя Павел—помешанный с буйного отделения сумасшедшего дома, а Николай - опасный неврастеник, может быть, даже параноик, которому место еще — под хорошим врачебным присмотром, на отделении тихом. Но бесчисленные проявления злой воли, вспышками исподтишка обозначавшиеся в Николае за двадцать два года его царствования, позволяют с совершенною определенностью утверждать, что Николай это—не дошедший до точки Павел.
И, если хотите, последний, опять таки имел преимущество пред своим потомком в том отношении, что понимать или, по крайней мере, смутно чувствовал свое анормальное состояние, боялся самого себя, способен был к раскаянию и угрызениям совести, не отличался сосредоточенною злопамятностью,—вообще, живя в поочередности то припадков, то светлых промежутков, был жесток по безумию, но не по самой своей натуре.
Природа Николая еще не изучена, но ее основная психическая черта бросается в глаза так ярко, проходит через жизнь и деятельность его так последовательно, что ее и наблюдать приходится уж, конечно, не вооруженным, но простым глазом—даже и человеку со слабым зрением. Это—полная его нечувствительность к эмоциям нравственного восприятия, совершенная проницаемость его духа для впечатлений окружающей среды, поскольку она выходит за границы интимно-эгоистических интересов, маленьких страстишек и мелкой, поверхностной сентиментальности.
По деревянности восприятия драматической стороны жизни Николай—как бы младшая копия покойнаго Франца-Иосифа австрийского, который, как хорошо все знают, умел пережить несравненно долгую и странную цепь тягчайших семейных трагедий, которым равных мир не видал соединенными в одной фамилии со времен рода Атреева, вполне невозмутимо и в безукоризненном здоровье почти до 90 лет.
Семейных трагедий Николай никаких не переживал, если не считать странного положения во дворце его известного Распутина, о котором я, признаюсь, плохо верю всему, что сейчас на этот счет пишется и говорится. Я видел несколько писем Александры Федоровны к Распутину, и они не свидетельствовали о наличности между ними тех грязных отношений, которые им приписывались, приписываются и, конечно, еще долго будут приписываться ненасытно мстительною молвою. Дело, здесь, по-видимому, было совсем не в разврате, но уж лучше бы павшей ныне царице было быть уж, в самом деле, развратною, вроде Екатерины, на которую она желала походить, чем запутаться в сетях той мистической реакции на самодержавно-мужицкий лад, в которую загнал ее надменное воображение сперва этот полушарлатан, полуиллюминат Распутин, а потом нашла она на этом плачевном пути ревностного товарища и исполнителя в лице также полушарлатана, полуиллюмината Протопопова.
Александра Федоровна—образ любопытный и сложный. Психологи, историки, романисты и драматурги будущего найдут в нем благодарную канву для своих исследований, гипотез и переотражений. Немецкая принцесса английского воспитания, на русском троне, впавшая в мужицкую хлыстовщину, пополам со спиритизмом, и на хлыстовщине честолюбиво устремившаяся к самодержавной реставрации,—такое явление не часто встречается в истории, а на русском троне оно, несомненно, еще первое... и, к счастью России, 6ыло последним.
Но в общей истории русского мистицизма и Александра Федоровна столь странно и оригинально, казалось бы, смешавшая в себе совершенно не смесимые основные элементы, от английской школы до русской курной избы, тоже не оригинальна. Это—г-жа Крюденер, г-жа Татаринова (тоже немка по происхождению), взобравшаяся на трон, к чему и те две имели вожделения, но руки были коротки, потому что родились на свет не принцессами крови, но только авантюристками. Александра Федоровна гораздо более сложный тип, чем ее вялый супруг, и гораздо более опасный.
Россия может считаться счастливою, что отделалась от нее так дешево. Она— из того самого теста, из которого XV—XVII века Западной Европы выпекали грозные женские образы тиранических принцесс, в которых государыня-деспотка граничила с колдуньей, а колдунья—с фанатичкой-визионеркой, —если в руках советника-реакционера, врача-волшебника и властно-вкрадчивого, лукавого духовника.
Николай не имел лично жестокой репутации, а между тем его царствование было самым жестоким, самым кровавым из всех царствований Голштинскаго дома, не исключая даже его одноименника-прадеда Николая 1, пользующнгося заслуженною славою бездушно-свирепого, холодно-злого двуногого зверя в короне.
Хроника царствования Николая II более кровава, чем страницы Тацитовой летописи! В тринадцать лет Неронова века, оставшегося навсегда легендарным примером тиранического правления и ужасом для всех грядущих времен, было в государстве римском предано смертной казни и ссылке по политическим причинам только 127 свободных граждан.
Да, да! Не удивляетесь: верно! 127, только 127. У нас, с 1900 по 1917 годы христианской эры пришлось бы написать к этой цифре, по крайней мере, два нуля—12700 для повешенных и расстрелянных и три нуля—127.000 для ссыльных и заточенных. И Россия терпела! И—мало что терпела: даже находила царя человеком добрым, только недалеким, которого поэтому разные злодеи постоянно обманывают и вводят в грех и преступления. А он,—можно было бы сказать ему, пародируя Островского: «Кто тебя, Николай Александрович, обманет? Ты сам всякого обманешь!»—всегда отлично знал все и решительно ни в каких злодеях не нуждался для того, чтобы самому быть... злодеем?.
То-то вот и оно-то, что нет—даже не злодеем! Сейчас мы имеем уже целый ряд свидетельских показаний о нем от ближайших его родственников, единодушно рисующих его одними и теми же чертами, как человека без инициативы к добру и злу, пассивно плывущего по течению, но смешавшего слабоволие с обманчивым упрямством и решительно не способного чувствовать прямо и непосредственно, как будто душа у него обросла толстейшею кожею, вроде бегемотьей или носорожьей.
Из этой нечувствительности и проистекал его необычайный... талант, что ли?— право не знаю, как назвать иначе, да и должен же всякий человек иметь хоть какой-нибудь талант за душою, —бюрократического отношения к миру. Вся жизнь текла мимо него, как-то стороною, совершенно его не задевая, потому что превратилась для него в форму, доклады, крытые лаком резолюции, «быть по сему», которые и были для него реальным миром, а реальные мир ушел куда-то в незримую даль, как выцветший и нисколько не интересный призрак.
Такие люди опаснее даже сознательно и злоумышленно жестоких. Очень может быть, что Николай собственным, пальцем не раздавил бы даже мухи, как уверяют некоторые,—зато подписать смертный приговор, отправить заведомого разбойника-генерала на карательную экспедицию против мирных граждан ему ровно ничего не стоило. Ведь он тут не имел и дела с людьми, а с бумагою, которая все терпит. Ну, а чего же ее жалеть? Знай, чиркай красивым, женственным почерком—«Николай, Николай, Николай»,—а ведь «семи-то повешенных», в которых жизнь претворит эти росчерки, он не увидит... О прадеде Николая ходят легенды (неверные), будто он отравился, потому что гордое сердце его не выдержало позора проигранной севастопольской войны.
Если бы Николай II стал травиться по таким поводам, то лейб-медикам больше и дела не было бы, как его отпаивать изо дня в день, и в количестве покушений на самоубийство он превзошел бы любую певицу из загородного ресторана - класс, особенно к «маленькому самоотравлению» склонный... Но о Николае даже и легенд таких никогда не нарождалось.
Никто никогда не считал его способным остро принять политическое несчастье, позор своей неудачи. Ходынка, Цусима, 9 января и революция 1905 года, позорный крах 1914—1917 гг., Сухомлинов, Распутин, наконец, революция, падение, отречение—все ему, как с гуся вода! Живет, как замурованные от мира и,—на все имея удовлетворения бюрократической, так сказать, отписки,— на все ему, с позволения сказать, «наплевать»... И даже—без всякого раздражения, а так—очень просто и мило, с совершеннейшим добродушием наплевать... Так ведь и выразилась недавно Александра Федоровна, от имени супруга своего, пред одним из своих доброжелателей, предостерегавших ее, что русское общественное мнение возмущено.
— Отвечу вам вашим грубым русским словом—наплевать!
Ну, вот так-то и жили плевали.
Плевали-плевали, да и доплевались!..
Увязшие чувством в веке ХVIII, мыслью в привычках века XIX, они не умели и не хотели понять грозной эпохи, которая глядела им в глаза,—о, куда же страшней и выразительнее, чем Павлу Первому!
Еще недавно, еще накануне февральской революции, мы, русские, доведенные до мрачнейшего отчаяния,—иначе нельзя определить чувства, под гнетом которого жила Россия, придавленная режимом Николая Бывшего при фаворе г. Протопопова,—были так растеряны пред совершенною неизвестностью даже завтрашнего дня, что готовы были видеть если не спасение России, то, во всяком случае, некоторое улучшение судеб ее даже в дворцовом перевороте.
Автор настоящей статьи принадлежал к числу весьма немногих скептиков, которые, будучи научены историческими примерами, отрицали, чтобы дворцовый переворот мог что-либо существенно изменить в плачевном порядке русской жизни в тисках самодержавия, и, вопреки всеобщим упованиям на разных предполагавшихся преемников, угрюмо твердил:
— Воnnеt blаnc—blаnc bоnnеt! Порода одна, характер власти один,—перемена имен ничего не меняет!..
Более того: я почитал дворцовый переворот несчастьем для народа. большим даже, чем самое царствование Николая и Александры, потому что он внес бы в страну новый материал, для поганки царизма в виде нескольких обязательных лет «либерализма» какого-нибудь Михаила, Дмитрия, Кирилла или Николая III, за которыми последовала бы столь же обязательная чудовищная реакция—удел безусловно каждого монарха вообще, а героев дворцового переворота в особенности... Павла Первого свалил дворцовый переворот только для того, чтобы взошел на престол Александр, который в первую половину царствования именовал себя, кокетничая, «счастливою случайностью», а по второй половине предал Россию под палки Аракчеева, под четки Фотия...
Нет, нет! Именно уж велик Бог земли русской, что уберег он нас в январские и февральские дни от дворцового переворота, не бросил ее судеб в руки Михаилов, Дмитриев, Кириллов, Алексеев и новых Николаев, не затянул старую, обреченную гибели монархию в новую династическую канитель на старый лад. А дать вызреть народному гневу в ту великую силу, которая, чуждаясь дворцов и их помощи, разлилась по России океаном великой революции. Взбушевал океан волнами, еще невиданными и неслыханными,—и из пены их родилась новая великая красота, которой —единой—суждено отныне править на Руси:
— Свобода! Великая русская демократическая республика! Да живет же, она и да правит нами во веки! И да не будут нам «бози инии разве нее»!
Еще по теме:
Династия Романовых
Великий князь Николай Михайлович об бывшем Императоре Николае II
Русская революция. Бывший император и императрица в Царско-Сельском дворце
Революция. Подробности отречения и ареста Николай II
Великие князья и княгини и революция (март 1917 года)
|
