Некрасов на смертном одре.  Н. Крамской

Все даты по старому стилю.

СОРОКАЛЕТИЕ КОНЧИНЫ Н. А. НЕКРАСОВА

В конце 1917 года, 27-го декабря, исполнилось сорок лет со дня кончины одного из крупнейших русских поэтов—Николая Алексеевича Некрасова. Переживаемые Россией исключительные события помешали „Ниве" откликнуться на эту знаменательную годовщину своевременно. Но „лучше поздно, чем никогда"... а потому настоящий нумер журнала почти целиком посвящен Некрасову.

Вспоминая сорокалетие смерти Некрасова, уместно будет восстановить в памяти картину последних расчетов поэта с жизнью.

Умирал Некрасов, как известно, в невероятных мучениях. Покойная жена поэта рассказывала одному из исследователей, что она и не предполагала, что на свете могут быть такие нечеловеческие страдания, как те, какие пришлось испытать ее несчастному мужу. Достаточно сказать, что Некрасов от невыносимых болей

„по целым часам тянул какую-то однообразную ноту, напоминавшую бурлацкую ноту на Волге" (из воспоминаний д-ра Белоголового).

Вести о болезни поэта широко распространились, через посредство газет, по России и возбудили сочувственные отклики среди многочисленных поклонников таланта и направления поэтической деятельности Некрасова. Некрасов стал получать чуть ли не каждый день из разных мест и глухих закоулков русской земли массу писем и телеграмм то коллективных, то единичных, из которых мог заключить, как высоко ценит его родина. В книге В. Евгеньева-Максимова о Некрасове („Н. А. Некрасов. М. 1914 г.) приведены образцы этих писем и телеграмм, извлеченные из бумаг Некрасова.

Среди приветствий коллективного характера останавливают на себе внимание адреса четырех высших учебных заведений: Петербургскаго университета, Медико-Хирургической академии, Харьковского университета и Харьковского же Ветеринарного института.

Из груды же благожеланий, исходивших от единичных лиц, особенно умилило и растрогало поэта письмо едва ли не самого благородного и самоотверженного из его друзей Николая Гавриловича Чернышевского, томившегося в то время в заточении в тундрах далекой Сибири.

„Если,—писал Чернышевский Пынину,—когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его, как человека, что я благодарю за его доброе отношение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из русских поэтов. Я рыдаю о нем. Он, действительно, был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов".

Слова Чернышевского успели дойти до Некрасова.

— Скажите Николаю Гавриловичу,—ответил Некрасов едва слышным голосом,—что я очень благодарю его; я теперь утешен; его слова дороже мне, чем чьи-либо слова...

Оценка Некрасова, как поэта, содержащаяся в приведенном суждении Чернышевскаго, конечно, страдает преувеличениями. И тем не менее она представляется чрезвычайно интересной, так как, с одной стороны, рисует размеры популярности Некрасова среди его современников, с другой стороны, отражает мнение о Некрасове русской революционной интеллигенции, вождем и пророком которой был Чернышевский.

В наши дни, дни великой русской революции, дни победы демократического принципа, было бы вопиющей несправедливостью не откликнуться на годовщину смерти поэта, более, чем кто-либо другой из русских художников слова, сделавшего для возбуждения в обществе свободолюбивых и народолюбивых настроений.

Н. А. Некрасов и цензура

Очерк В. Евгеньева-Максимова

Одну из наиболее трагических страниц в жизненной книге Н. А. Некрасова составляет отношение к нему отечественной цензуры. Цензурное ведомство с удивительным постоянством в течение целого сорокалетия искажало и уродовало своим беспощадным прессом свободолюбивые вдохновения „музы мести и печали".

В особой статье (она составили последнюю главу в моей книге о Некрасове) мне уже приходилось останавливаться на тех, прямо-таки превосходящих всякое вероятие преследованиях, которым подвергали российские цензора, эти истинные „палачи слова", Некрасова.

Особенно усилились эти преследования в последние два года жизни Некрасова. В конце 1876 года цензура вырезала из „Отечественных Записок" одну из лучших глав поэмы „Кому на Руси жить хорошо" — „Пир на весь мир"; в марте 1877 г. сестре поэта пришлось усиленно хлопотать об ускорении выпуска в свет „Последних песен" и успокаивать путем личных объяснений разыгравшуюся мнительность аргусов Цензурного Комитета. Однако едва ли не самой характерной для отношения к Некрасову цензурных инстанций является впервые извлекаемая мною из архивной пыли история с изданием рисунков художника Лебедева на темы некрасовских стихотворений: уж слишком цинично-откровенны те мотивы, которыми руководствовался в данном случае Цензурный Комитет в своих запрещениях.

Альбом Лебедева под заглавием: „Кое-что из Некрасова”, кроме рисунка на обложке, изображавшего „музу мести и печали” в образе женщины с лирой, на берегу бушующего моря, и портрета самого поэта, которым открывался альбом, заключал в себе в своем первоначальном виде одиннадцать рисунков-иллюстраций: „Влас" (№ 1), „Тройка (№ 2), "Крестьянския дети" (№ 3), „Мороз красный нос" (№ 4), „Дешевая покупка" (№ 5), „На Волге" (№ 6), „Похороны" (№ 7), „Филантроп (№ 8), „Огородник" (№ 9), „Свадьба" (№ 10) и „Орина—мать солдатская" (№ 11). Содержание каждого рисунка пояснялось соответствующими стихотворными отрывками, напечатанными на особых листах тонкой бумаги, предшествовавших рисункам.

Цензурный Комитет, рассмотрев рисунки, наложил запрет на целых четыре из них, а именно на рисунки к стихотворениям „Огородник", „Орина мать солдатская", „Свадьба и „Филантроп". Лебедев не пожелал помириться с этим решением и обжаловал его в Главное Управление по делам печати. Главное Управление затребовало у Комитета объяснений (в отношении от 22-го декабря 1877 г., за № 6107: см. „Дело С.-Петербургскаго Цензурнаго Комитета 1877 г. по рисункам художника Лебедева к сочинениям Некрасова: началось 24-го декабря 1877 г.: окончилось 24-го марта 1878 г.). Комитет ответил подробным донесением (от 13-го января 1778 г. за № 82), некоторыя мысли котораго представляют собою настоящие перлы, достойные если не гоголевской, то, во всяком случае, щедринской кисти. Приведем его полностью:

„Вследствие предложения Г. У. по д. п. от 22-го декабря за № 6107 Комитет имеет честь представить следующия объяснения на жалобу художника Лебедева.
Из числа рисунков к стихотворениям Некрасова Комитетом признаны неудобными:

"Некрасов и цензура". Иллюстрация к стих. Некрасова „Огородник".

Из альбома рисунков А. Лебедева, запрещенная цензурой и "исправленная" художником

1) Огородник. Известный рассказ Некрасова о любовной связи мужика огородника с дочерью помещика, — связи, кончившейся для крестьянина позорной ссылкой, — сам по себе тенденциозен. В рисунке Лебедева еще рельефнее выступает глубокая рознь и враждебность сословий, ровно как и вопиющая несправедливость приговора, постигшего крестьянина.

"Некрасов и цензура". Запрещенная цензурой иллюстрация к стих. Некрасова „Орина мать солдатская".

Из альбома рисунков А. Лебедева

2) Орина—мать солдатская. После восьмилетней разлуки солдат возвращается домой на побывку, но не на радость матери: его мучит смертельный недуг. Умирая в бреду, он обращается с какой-то невысказанной мольбой к своему командиру. Комитет находит крайне неудобным, в особенности теперь, при патриотическом настроении всего общества, так рельефно выставлять гибельные последствия военной службы.

"Некрасов и цензура". Иллюстрация к поэме Некрасова „На Волге".

Из альбома рисунков А. Лебедева

3) Подпись к рисунку, изображающему „Бурлаков" — потому, что в ней один из рабочих высказывается, что ему хотелось бы лучше умереть к утру, чем томиться в этой работе. Такое желание указывает на тяжкие невыносимые условия, в которые будто бы поставлено наше рабочее сословие.

"Некрасов и цензура". Иллюстрация к стих. Некрасова „Свадьба".

Из альбома рисунков А. Лебедева

4) Рисунок к стихотворению „Свадьба" представляет совершаемый в церкви брачный обряд лицами, которых связала случайная безнравственная связь, и которым поэт в приведенных стихах сулит самую безотрадную семейную жизнь. В таком сопоставлении будущего семейного горя и непоправимости зла, вследствие посредничества церкви, слышится упрек установленному церковью брачному союзу.

"Некрасов и цензура". Иллюстрация к стих. Некрасова „Филантроп".

Из альбома рисунков А. Лебедева, запрещенная цензурой и "исправленная" художником

5) Рисунок к стихотворению „Филантроп" вследствие того, что художник придал изображению филантропа служебную обстановку государственного сановника.

При известном направлении поэзии Некрасова к порицанию существующих условий быта простого народа и сопоставлению его с высшими сословиями, Комитет считал своею обязанностью

"отнестись с особой осторожностью к иллюстрациям, усиливающим впечатление стихотворений". (Подписи председателя Комитета А. Петрова и секретаря Н. Пантелеева).

Эта смехотворная мотивировка столь решительной меры, как запрещение четырех рисунков, даже Главному Управлению показалась малоубедительной, и оно решило несколько умерить пыл своего подначального органа.

„Совет Главного Управления по делам печати,—читаем мы в отношении Гл. Упр. от 20-го февраля за № 1073, рассмотрев представление С.-Петербургского Цензурного Комитета за № 62, по поводу дозволения им к печати препровождаемых при сем рисунков художника Лебедева к стихотворениям Некрасова, находил вполне правильным запрещение рисунка к стихотворению „Орина—мать солдатская", остальные же полагал дозволить со следующими ограничениями:

В рисунке к стихотворению „Огородник" нижнюю виньетку, изображающую преступников, отправляемых по этапу в Сибирь, уничтожить, а низ рисунка закончить одною средней картиной, изменив при этом и текст к рисунку.

В рисунке к стихотворению „Филантроп", для устранения официальной обстановки, которую придал изображению художник, уничтожить у филантропа светлые пуговицы и у выводящих бедного чиновника—погоны, кант на рукаве и светлые пуговицы.

Рисунок к стихотворению „Свадьба", для устранения всяких нежелательных толков о значении брака, разрешить без текста.

Что же касается текста, приложенного к рисунку „На Волге", то, по мнению Совета, он безвреден, и обыкновенному выражению „лучше умереть" едва ли можно придавать то тенденциозное значение, которое усматривает Комитет.

(Подпись за начальника Главного Управления Ф. Веселого).

Таким образом, как видит читатель, в данном случае речь может идти только о некотором „умерении пыла", ибо и позиция Главного Управления является в достаточной степени твердокаменной по части „охранения основ", как понимали это охранение люди в мундирах Цензурного ведомства. Само собой разумеется, „основы" нисколько не страдали от рисунков Лебедева, но рисунки эти популяризировали Некрасова, Некрасов же был патентованный „потрясатель", а потому интересы охранения требовали, елико возможно, притеснить Лебедева.

Небезынтересно заметить, что в вопросе о пояснительной надписи к рисунку „На Волге" на практике восторжествовала все-таки точка зрения Комитета, а не Главного Управления, так как надпись была изменена, и испугавшие Комитет слова бурлака „лучше умереть" были из нее выброшены.

Мне думается, что рассказанный эпизод имеет значение и безотносительно к Некрасову, необычайно ярко свидетельствуя, до каких геркулесовых столпов нелепости может доходить власть, призванная „вязать и разрешать" произведения живого человеческого творчества, в области ли художественного слова, в области ли художественной иллюстрации, безразлично.

Эти геркулесовы столпы нелепости являются обыкновенно следствием не столько персональной злонамеренности, сколько следствием ложности и несостоятельности принципа, положенного в основу деятельности всякой цензуры, какую бы форму она ни принимала, какими бы лозунгами ни прикрывалась.

Неизданное письмо Н. А. Некрасова к сестре

Здравствуй, милая Аненька, здравствуйте, Генрих Ст. Покуда пишу вам только, что я здоров, принялся за свои дела, дела идут изрядно,—завтра или на днях еду с одним морским офицером в Кронштадт и после вам напишу.

А теперь прощайте — будьте оба здоровы и веселы и пишите ко мне к Владимирской в Поварскую улицу в дом Тулубьева, № кв. 7-й. Где вы теперь — в городе, в Путятине-Грешневе, или идете в поход?

Жалею, что не могу послать тебе, Аненька, известную материю. Теперь я просто без гроша. Затеял предприятие в десять тысяч, имея только четыре, и всякую копейку, какая есть, принужден отдавать на бумагу, на печать, на картинки и на всякие другие принадлежности. Все это изготовится только к генварю, и тогда только начнутся деньги, то есть законное вознаграждение за труд и за риск. Впрочем, дело идет успешно, потому что я привлек к себе в долю по этому предприятию г. Языкова, своего короткого знакомого, имеющего капитал, и чего недостает денег беру у него, разумеется, в ожидании будущих благ, которые, впрочем, очень верны.

Прощайте, пишите ко мне.

Я вас люблю. Н. Некрасов.

19 октября 1845 г.

* * *

Если принять во внимание, что число разысканных и напечатанных писем Некрасова периода 1840-1845 гг. чрезвычайно невелико (каких-нибудь 5 — 6 писем), то приведенный, не появлявшийся доселе в печати, автограф письма поэта от 19-го октября 1845 г. нельзя не признать редчайшей и драгоценнейшей находкой. Ею мы обязаны Анатолию Федоровичу Кони, которому и приносим нашу глубокую благодарность.

Письмо Некрасова обращено к Анне Алексеевне Буткевич, сестре поэта и едва ли не самому близкому ему человеку (портрет ее воспроизведен здесь, на этой странице), и ее мужу Генриху Станиславовичу Буткевич.

Грешнево — родовое имение Некрасовых. "Затея", о которой говорит здесь Некрасов, — издание альманаха „Петербургский Сборник".

В. Евгеньев-Максимов.

"Нива",  № 21, 1918 г.

Еще по теме:

Некрасов Николай Алексеевич

Русская интеллигенция в изображении Н. А. Некрасова. Часть 1

Русская интеллигенция в изображении Н. А. Некрасова. Часть 2

Русская интеллигенция в изображении Н. А. Некрасова. Часть 3