По материалам периодической печати за 1917 год.

Все даты по старому стилю.

„Революция—скрижаль нового закона, водворившего право во имя человечества”.
Минье.

I

НАЧАЛО

— Рабочие идут!

Это первое, что услыхал я утром 24 февраля. Через несколько времени мне сказали в телефон, что у Николаевского вокзала казачий хорунжий зарубил полицейского пристава, убившего молодую девушку с красным флагом.

Произошло так: у памятника Александра III, что пред вокзалом, собралась многотысячная толпа. Здесь же невдалеке мирно стояла казачья сотня. Молоденькая девушка, держа в руке красный флаг, что-то говорила толпе. В эту минуту из Гончарной улицы вылетели конные городовые и стали давить публику. Пристав, командовавший отрядом подскакал к девушке, ударил ее шашкой по плечу. Хлынула кровь.

Казачий хорунжий, георгиевский кавалер, помчался к приставу и зарубил его на месте. Казаки открыли стрельбу по городовым, которые, не ожидая такого оборота, бежали.

Когда я вышел из дому, по улицам рысью ехал эскадрон жандармов. Сытые, гладкие лошади. И лица у жандармов тоже сытые, красные; что-то стройно-законченное чувствовалось в заплывших глазках, в тугих щеках, в усах, то подстриженных, то закрученных кверху. Это не опричники, а просто „жандармского дивизиона чины”. Это стиль охраны самодержавия, какой всегда чувствовался и в „конвое его величества”, и в некоторых гвардейских полках, в особенности среди офицеров.

Улицы были почти пустынны, оживляясь к Невскому. А там уже, занимая весь проспект, от панели до панели медленно двигалась многотысячная толпа, и можно было различать глухой, как бы подземный крик восставших:

— Долой самодержавие!

— Долой царя!

Крик раскатывался вдоль проспекта, начинаясь у Николаевского вокзала, где в морозной дымке сияли серебряные главы Знаменской церкви, и, проносясь через весь Невский, несся к острой адмиралтейской игле, стройно поднявшейся к небу.

Как черная река в гранитных высоких берегах, медленно двигался народ по проспекту, огражденному по сторонам каменными громадами домов. И все крепче, все могучее подымался крик:

— Долой царя!

— Долой Николая II!

А позади толпы высоко колыхалась редкая щетина казачьих пик.

Шли рабочие, шли женщины, студенты, штатские, дети и все кричали одно и то же, все кричали убежденными и убеждающими голосами, как самую необходимую истину, без которой жить нельзя:

— Долой самодержавие!

Это был вопль, поднимавшийся к небу: перелилась через край чаша гнева народного. И, как кровавые языки, то там, то сям мелькали красные флаги. В толпе было много военных, офицеров и солдат. Кто-то сказал, что казаки потому и не разгоняют, что в толпе военные. Другой прибавил:

— Неправда! Я сам разговаривал с казаками. Они говорят, что против народа не пойдут.

Начиналось что-то огромное, необыкновенное. Чувствовалось, что так дальше недолго будет, что в конце концов станут разгонять народ.

А вокруг все было по-прежнему. Безмолвные величавые дворцы, много видевшие на своем веку, как бы притаились. По-прежнему возле Александровской колонны против Зимнего дворца ходил седой гренадер золотой роты в медвежьей шапке, ходил, как маятник часов, заведенных рукой Времени; по-прежнему мертво блестели на фронте Исаакиевского собора древние слова:

„Господи, силою Твоею возвеселится царь”.

К вечеру раздались выстрелы.

II

С МЕЧОМ В РУКАХ

Из окна своей квартиры увидел я на другой день двух баб: одна шла, размахивая шпагой, другая держала в руках генеральский эполет. Очевидно, где-то что-то случилось. Хотелось пойти узнать, но пришел ко мне гость, артиллерийский полковник, приехавший с фронта. Я давно его знаю и знаю, как трудно было ему служить из-за своих убеждений.

— Это... это черт знает, что! — взволнованно заговорил полковник, войдя... — Что эти мерзавцы с ума сошли! Стреляли вчера при мне с колена.

Полковник не мог говорить спокойно. Он говорил сразу обо всем: о фронте, о штабе своей дивизии, об усмирении восстания, о своей встрече с молодым гвардейцем, который на его вопрос ответил, что будет стрелять.

— Понимаете, этот щенок — вчерашний студент!

Не успел наладиться наш разговор — пришел снизу швейцар Антон. Он — бывший солдат, ранен на войне и потому при полковнике сообщил новость в очень мягких выражениях.

— Литовский полк взбунтовался, господам офицерам не отдают чести, зачем приказывали стрелять.

Командира Волынского полка, говорят, убили.

Полковник быстро заходил по комнате, потирая руки.

— Правильно! несколько раз повторил он. — Совершенно правильно! Доехали сами — теперь не удержишь!

Он стал прощаться. Я пробовал его задержать, но он заторопился:

— Нет, нет, мне надо спешить, надо узнать, что же такое происходит.

Вышел вскоре на улицу и я. День был солнечный, чистый, не очень холодный. Попались мне на встречу два офицера. Оба были без оружия. На углу Кирочной и Знаменской стояла группа солдат и возле них несколько подъехавших казаков. Где-то недалеко, за прочными казармами Преображенского полка военный оркестр заиграл Марсельезу. Сначала не поверилось даже. Ослышался?

Но музыка звучала громче и громче. Из соседних улиц бежали сюда люди. У некоторых на груди краснели розетки. Из-за угла показался большой синий автомобиль. Сквозь широкие зеркальные стекла виден был покачивавшийся на мягких подушках седой адмирал с брюзгливым, презрительным выражением лица. Чести ему не отдали. Он протянул руку в белоснежной перчатке, давая шоферу знак остановиться.

Автомобиль плавно замедлил ход. Хлопнула дверца. Адмиральская голова высунулась наружу, и тонкий голос прокричал:

— Эй, кто у вас старший?

От серой толпы солдат отделился и подошел к автомобилю рослый, статный гвардеец.

— Ты старший? — визгливо крикнул адмирал.
— Я.
— Почему чести не отдаете? Разве не видите адмирала?
— Видали.

Адмирал на минуту замолк, не закрывая раззинутого рта. Потом покраснел: покраснело лицо, шея, уши. Он стал кричать начальственным, злым голосом:

— Я... ты... как смеешь... я... командиру полка... я...
— Ладно, вылезай, — спокойно сказал солдат.
— Что-с — пролепетал адмирал. — Я...
— Вылезай, вылезай, старый черт, опрастывай автомобиль! Мы раненых возить будем.

Адмирал окоченел. Нижняя челюсть его едва приметно дрожала.

— Ну?

Послушно, как ребенок, но с бессмысленной автоматичностью адмирал вышел из автомобиля.
Солдат посмотрел на него.

— Ты не дрожи! Мы тебя не тронем. Иди с Богом по Знаменской... Ну, что стоишь, не понимаешь?—

Обернувшись, солдат крикнул:

— Братцы, проводите кто-нибудь адмирала до Бассейной.

Два солдата подошли, и адмирал направился вместе с ними, засунув руки в карманы пальто и сильно вздернув плечи.

Рядом со мной солдат объяснял нескольким лицам:

— Пришли волынцы к нам, командира своего ухлопали спервоначалу, собрал молодых солдат и учебную команду и давай им приказывать по народу палить. Ну, ухлопали, пришли к нам, говорят: вставай, ребята, будет!

Мы — в чихауз, за патронами. Разбили, забрали. Тут командир полка вышел к нам, царские патреты за ним вынесли. Говорит: вот, братцы, царь, значится, государь император... А наши ему: ну тебя к... с твоим царем! Побледнел, затрясся и — давай Бог ноги!

Солдат не успел досказать: совсем близко грянула Марсельеза, и из Преображенской улицы показались ряды солдат с красным знаменем. Звуки революционного гимна перемешались с криками „ура”. Народ бросился к солдатам, и тут началось такое, что трудно рассказать.

В народе стали снимать шапки и креститься. Один старик, очень хорошо одетый, стоял, закрыв лицо обеими руками. Плечи его прыгали от рыданий.

— Теперь каюк! — объяснял кухарке с корзиной какой-то столичный житель в драном картузе. — Вишь, солдатов сколько, с ружьями! Теперь ни одному фараону не устоять!

А люди, стоявшие на панелях, с криком бросились к солдатским рядам и смешались с ними. Кричали что-то громко и возбужденно. Чей-то звонкий голос выделился:

— К жандармам!

Тут же недалеко по Кирочной стоят казармы жандармского дивизиона. Огромная толпа двинулась к ним. Дойдя до ворот, остановилась.

— Разбивай ворота!
— Нет, стой, братцы! Жандармы — они засаду сделали.

Толпа отхлынула от ворот на другую сторону улицы. Защелкали ружейные затворы, и, гулко грохнув, раздались выстрелы.

Казармы молчали. Ни признака жизни.

— Эй, вылазь! Идем вместе! С народом идем!

Молчание.

— Наддай еще разик!

Снова затрещали выстрелы.

— Брось их, товарищи! Потом поспеем! К арсеналу!

Черно-серые волны народа поплыли к Литейному проспекту, посверкивая, как острыми длинными иглами, остриями штыков.

А на углу бабы толковали испуганными голосами:

— Ой, и что теперь бу-удет!
— Как стрельнут — а у меня и дух вон! Вот, думаю, тут тебе и вечное поминанье!
— Идем, бабы, с нами! — пошутил, пробегая, запоздавший солдат, держа ружье на перевес.

В конце Кирочной улицы, как в глубоком коридоре, долго шли тучи народа, вливаясь в Литейный проспект, таявший в розово-синей морозной дымке.

И вдруг там, где расплывались в мутные пятна и человеческие фигуры и дома, четко и бойко защелкали пулеметы.

Бабы взвигнули и, рассыпавшись поодиночке, побежали что есть мочи: кто по Кирочной, кто — вверх по Надеждинской.

Продолжение следует

Еще по теме:

Революция. 1917 год. Предисловие

.............................................................................

Революция. 15 марта 1917 г. Из газет и журналов

Революция. 16 марта 1917 г. Из газет и журналов

Революция. Подробности отречения и ареста Николай II

Революция. Несколько подробностей петроградских событий

Русская революция (Записки)

Русская революция (Записки - часть 2)