Нет оправдания

„Не сотвори себе кумира".

(начало)

Идеологи большевизма в высшей степени характерны для своей идеологии.

Стоит взглянуть на Луначарского, чтобы убедиться в этом.

Выше среднего роста, с небольшой сутулиной, высоким лбом, длинным матово-бледным лицом, малоподвижным и как бы всегда напряженным. Эта неподвижная напряженность видна в его выцветших 6ледно-синих глазах, глазах фанатика, которые, даже направленные на близкий предмет кажутся смотрящими вдаль; глаза маньяка, одержимого навязчивой идеей.

При своих выступлениях в цирке «Модерн» в качестве комиссара народного просвещения в декабре—марте 1917—1918 года он грубо льстит собравшейся толпе и рабски перед нею пресмыкается; он в глаза называет толпу Богом, хвалит её за все, а толпа ржет от удовольствия, как будто ее щекочат.

Луначарский—эстет, но эстет особенный, сентиментально кровожадный, узколобый и нетерпеливый.

Он написал и приказал поставить в Александровском театре драму «Королевский брадобрей». Она кончается поистине художественно-нелепой сценой, способной доставить наслаждение только разе садисту: брадобрей перехватывает своему королю горло бритвой.

Поставив на сцену этот художественный перл, Луначарский запрещает «Бесы» Достоевского.

Ведь это то же самое, что было когда-то во Флоренции, когда на кострах горели песни Овидия и трагедия Софокла, а вокруг костров черная армия Саванароллы пела нелепые кантаты собственного производства.

Луначарский может убивать и плакать в одно и то же время. Сегодня он натравляет толпу на юнкеров, завтра эта толпа зверски с ними расправляется, после завтра утром Луначарский на страницах «Правды» изуверски рыдает о «погибших юношах», а вечером в цирке Модерн происходив под руководством Луначарского «радение», именуемое лекцией о религии, где пророк распинается перед паствой, превознося вчерашние убийства «врагов народа».

Атмосфера изуверства всюду следует за ним и когда красный хор во все горло начинает воспевать своего пророка, то даже нечуткое ухо слышит,  что в этом хоре громче всех звучат голоса кликуш.

Максим Горький - это некрасивый человек с прекрасными глазами. Но глаза, как глаза всякого художника жадно смотрят на жизнь и жадно вбирают ее в себя.

В голове у Горького много мыслей. Эти мысли странно относятся друг к другу. Они иногда ссорятся, но никогда тесно не дружат между собой. За всю жизнь Максим Горький никогда не мог дать ни одного крепко спаянного теоретического построения. Во всех его статьях теоретического характера вы найдете яркие, красивые выражения, остроумные сравнения, талантливо схваченных черты действительности, но в общем это всегда мозаика. Мысли не слушаются своего творца, не хотят тесно соединяться друг с другом, разбегаются, мелькают, ребят, как экран плохого кинематографа. Читатель с интересом читает статьи Горького, но у него пухнет голова и болят виски.    

Прочтите его  «Две души» и полемику вокруг этой статьи, и, если вы подумаете над этим, то убедитесь, что с Горьким нельзя даже спорить, вы всегда будете с ним на разных плоскостях.

С его теоретическими построениями так же трудно спорить, как трудно спорить с построениями старообрядческого начетчика; вы не найдете с ним общих понятий, т. к. понятия, которыми оперирует начетчик—совершенно иного рода, чем те, которыми оперирует обыкновенный смертный.

Горький есть именно такой начетчик, как по характеру своего мышления, так и по устроству своей души.

Талантливый художник—он жадно впитывал в себя мир и иногда чудесно его изображал. Но он всегда хотел быть пророком.
    
Он ненавидел и проклинал все то, чего он не мог понять, готов был выжечь весь мир очистительным огнем, уничтожить всех инаковерующих:

«Дураков бы всех скупил
да в Черном море утопил».

С пеной у рта проклинал всю человеческую культуру и в то же время плакал, когда слышал чувствительный романс под гитару.

Метался в жизни, как Фома Гордеев, хотел пророчествовать во что бы то ни стало, искал «нового слова» и изрек, наконец чудовищную по своей пошлости фразу:

«Человек, это звучит гордо».

Своим чутьем художника он вероятно понял свое пророческое бессилие. Стал искать учителя и нашел—Луначарского.

Луначарский сыграл в жизни Горького такую же роль, как отец Матвей в жизни Гоголя.
    
Писатель закрыл глаза, заткнул уши, отрекся от своей жажды жизни, от своего таланта и стал проповедовать коран Луначарского.

Вместо чудесных рассказов, благоухающих живой жизнью, появилась сентиментальная нудно-программная «Мать», святошеская «Исповедь» и чудовищный по своему художественному безобразию «Матвей Кожемякин».
    
Замечательны его путешествия по Европе и Америке. Они похожи на путешествия русского инока XII столетия, не видевшего в Европе ничего кроме басурманства и латинской ереси.    

Посланник старца Анатолия, инок Максим Горький все видит сквозь призму своего учителя. Он не замечает трогательно-красивой, как осенние цветы упадочной культуры Франции и плюет в лицо прекрасной Франции плевком, полным желчи и злобы, проходит мимо старой, могучей немецкой культуры и видит только «короля, который высоко держит свое знамя. В Америке он не усмотрел ничего кроме «желтого дьявола». В сложных международных отношениях он видит просто спор «Лукичей и Кузмичей».

Проклята вся европейская культура, вся она подлежит уничтожению. Но из келий советских изуверов не вырастет нового дерева. Их сектантская идеология также бесплодна, как скопчество, как всякое изуверство.

Это они хотят оскопить человеческую мысль; они, а не латыши, китайцы, не каторжники и хулиганы устроили из жизни застенок.

Их идеология есть Ideе fiхе маньяков, лишенная творческих сил; она как бесплодная смоковница подлежит уничтожению. Им нет оправдания.

А. Сухов

Донская волна 1919 №29(57), 11 августа

Еще по теме:

Есть ли оправдание идеологам большевизма? Часть 1

Есть ли оправдание идеологам большевизма? Часть 2

Есть ли оправдание идеологам большевизма? Часть 3