Первая мировая война. Техника. Индивидуальная защита (панцири). Часть 3 - 18 Января 2016 - Дневник

Насколько дело касается данного вопроса по существу, нельзя не согласиться с мнением автора, в виду явной недопустимости пренебрегать какими-то ни было пригодными для военных целей изобретениями или усовершенствованиями на основании одних философских созерцаний.

Технике нет дела до наших традиций и абстрактных вожделений, и нельзя остановить ее победного шествия глумлением над «шкурным инстинктом», превозношением «силы духа над материей» и подобными, лишенными реальной почвы, суждениями.
Ясно, что этика, т. е. нравоучение, и эстетика — наука об изящном и возвышенном, как руководящее начало наших деяний — не могут быть разными для военных и для моряков.

А между тем, армия отказалась от панцирей, которые прежде носила, тогда как флот поступил наоборот и стал прибегать к броневой защите для своих кораблей и личного состава, причем ни первая, ни второй не согрешили против этики или эстетики, так как были вынуждены к этой эволюции успехами техники.

Сама по себе идея противопоставления оружию нападения соответствующего оружия или приема защиты вполне естественна и вовсе не основана на одном только чувстве самосохранения.

Поэтому было бы так же нелепо насмехаться над геройством Ричарда Львиного Сердца и ему подобных доблестных средневековых рыцарей, сражавшихся закованными с головы до ног в сталь, как и упрекать в малодушии нынешних адмиралов, скрывающихся во время боя в блиндированной рубке, тогда как еще в начале прошлого столетия Нельсон и Нахимов гордо стояли под огнем на открытой палубе своего флагманского судна.

Но, если по существу своему вопрос о панцирях — дело техники, то нельзя сказать, что до введения их для всей армии или для известных единиц специального назначения, как часть снаряжения, пользование ими отдельными привилегированными личностями могло бы быть одобрено при всяких обстоятельствах.

А. Дмитревский бесспорно прав, предостерегая от огульного осуждения за ношение панцирей и требуя объективного разбирательства каждого отдельного случая.

Если, например, какому-нибудь молодцу удалось бы под градом пуль добраться до неприятельского заграждения и резать проволоку благодаря тому, что он ухитрился себя делать более или менее неуязвимым каким угодно способом, то он конечно заслужил бы поощрения не только за смелость, но еще и за сметливость.

Но можно ли одобрительно относиться к начальнику команды при аналогичных обстоятельствах, если его сметливость сводится лишь к сбережению своей собственной жизни, жертвовать которой он предоставляет своим подчиненным?

В том же № «Разведчика» приведены 3 снимка итальянской команды сапер в предохранительном снаряжении и с инструментами для резки проволоки.
Как видно, офицер и нижние чины носят одинаковые латы и шлемы и подвергаются при работе под неприятельским огнем совершенно одинаковой опасности.

При подобной постановке дела сам Г. Кривцов, которому оппонирует автор разбираемой здесь статьи, едва ли усмотрел бы что-нибудь предосудительное в ношении панциря, тогда как в примере, приведенном выше, нельзя не согласиться, что начальник команды согрешил бы против эстетики.

А согрешил бы он тем, что требовал от своих подчиненных проявления самоотверженности, на которую он сам был неспособен или которую счел необязательной для себя.

Начальник не может увлечь за собой свою команду личным своим примером, не рискуя собственной жизнью, хоть наравне с другими.

Если он наденет на себя спасательный пояс раньше, чем броситься в воду, то не имеет права пристыдить свою команду, отказавшуюся следовать за ним.

В таком же положении находится офицер панцирник по отношению к нижним чинам, воздействие на которых должно неминуемо ограничиваться одним «указом», так как его «показ» никакого значения, ни практического, ни нравственного, иметь не может.
Вспомним Скобелева. Разве в самые тяжелые минуты боя одно его появление вызывало бы такой небывалый подъем духа среди войск, если бы последние допускали мысль, что неприятельские пули, которые градом привлекали на себя его белый конь и белый китель, были менее смертельны для него, чем для них самих?

Против страшной убыли среди офицеров ничего не поделаешь; приходится пополнять поредевшие их ряды из среды гражданской интеллигенции и достойнейших из нижних чинов. Это во всяком случае лучше, чем прибегать, ради сохранения коренных кадров, к мере, ведущей к дискредитированию всего сословия.

А это непременно случилось бы, если бы офицерам внушали, что они должны по возможности беречь себя, когда посылают простых солдат на смертельный бой, и что им не стыдно обезопасить себя средствами, недоступными их подчиненным.

Не так смотрят на это дело во флоте, где в случае гибели судна, будь то в мирное или в военное время, офицеры обязаны заботиться прежде всего о спасении экипажа и даже отдавать свои собственные спасательные пояса, если их на всех не хватает, а последним оставляет свой корабль сам капитан.

Было бы весьма грустно, если бы в армии стали придерживаться обратных принципов.

Уважаемый автор статьи заблуждается, приписывая своим панцирям способность изменять психику человека. Он полагал бы полезным «одеть в хорошие панцири даже зайчиков, во избежание паники».

Во-первых, паника есть страх безотчетный и бессмысленный, между тем как чувство сравнительной безопасности основано на логичном мышлении, которое в подобные моменты ведь как раз и отсутствует.

Кроме того, панцирь не только совершенно бесполезен при попадании в него любого артиллерийского снаряда или крупного осколка, но, при условии сохранения за надевавшего его способности к быстрым передвижениям и к боевой деятельности вообще, он не может представлять собой сплошной защиты даже от шрапнельных и ружейных пуль.

Но некоторое лишь уменьшение, а никак не устранение вероятности быть раненым или убитым недостаточно для освобождения «ума и воли от борьбы со страхом для борьбы с противником».

Кирасы прежней тяжелой кавалерии вовсе не пробивались пулями из гладкоствольных кремневых ружей и представляли следовательно весьма надежную защиту.

Однако подробное изучение боев долголетней эпохи Фридриха Великого и Наполеона не приводит нас к выводу, будто кирасиры в смысле самообладания и неустрашимости выделялись перед остальными видами конницы.

Как те, так и другие прославлялись немалыми выдающимися подвигами, бывали и случаи прискорбного свойства, но в общем нельзя сказать, чтобы поведением своим на полях сражений средняя и легкая кавалерия невыгодно отличалась от кирасир.

Итак, надежду на возможность изменения человеческой натуры с ея слабостями посредством техники приходится оставить.
Как нельзя было в прежнее время простым переводом в кирасиры всех драгун и улан, оказавшихся малодушными в бою, «освобождать их ум и волю от борьбы со страхом для борьбы с противником», так и теперь ни один панцирь не превратит «зайчика»—чтобы говорить языком автора статьи — в грозного льва.

Зато с чисто военно-технической точки зрения можно ожидать весьма существенных выгод от удачного решения панцирного вопроса.

Дело в том, что все те средства, к которым в настоящее время армии вынуждены прибегать в столь широких размерах для защиты себя от неприятельского огня (окопы, траншеи, блиндажи) и штыка (проволочные заграждения, волчьи ямы, засеки и т. п.) страдают основным недостатком — полной своей пассивностью, между тем, как с панцирями войскам не приходилось бы расставаться при наступлении, до удара в штыки включительно.

Техники однако находятся здесь перед очень трудно разрешимой задачей.
С одной стороны недопустимо увеличение тяжести ноши солдата в ущерб необходимой его подвижности на походе и в бою, с другой же нельзя уравнивать лишний вес панциря ощутительным облегчением ружья, шанцевого инструмента, патронов и самых нужных предметов обмундирования и снаряжения.

Некоторый успех в этом направлении достигнут нашими союзниками на западном фронте, которым удалось выработать образец легковесного и удобного стального шлема, непробиваемого шрапнельными, а при косом их попадании, даже ружейными пулями.
Войска отзываются об этом новом головном уборе с похвалой, так как огневой бой ведется в настоящее время даже со стороны атакующей пехоты преимущественно из-за закрытий, защищающих тело, но за которые при стрельбе головы прятать нельзя.
Иначе обстоит этот вопрос в позиционной войне, когда войска оставляют все непосредственно для боя ненужное в своих траншеях, и дело ограничивается попыткой продвигаться вперед на несколько сот или даже только десятков шагов.

При таких условиях тяжесть панцири не исключает возможности его применения, что и видно на снимках, приведенных в 1314 «Разведчика».

Что же касается допустимости ношения панцирей одними только офицерами в полевой войне, то с технической точки зрения последние находятся в более выгодном положении, чем нижние чины, уже без того обремененные до возможного предела своим вооружением и снаряжением.

Но раньше, чем подойти к этому вопросу с эстетической стороны, укажем на непрактичность ношения панциря под одеждой, когда его нельзя быстро снимать на отдыхе и так же скоро опять надевать перед началом движения или боя. Кроме того, пуля легче отражается при непосредственном попадании в гладкую поверхность стали, чем когда последняя покрыта какой-нибудь материей.
Поэтому подобный способ ношения панциря указывает на намерения скрывать самый факт от начальства, товарищей и подчиненных и представляет следовательно собой поступок предосудительный.

При одевании его сверх мундира этот мотив конечно отпадает, но и тут, как нами указано выше, пользование панцирями для сохранения жизни одних только офицеров, когда рядом с ними погибают их подчиненные, не вяжется с эстетикой, и не может следовательно быть допущено как общее правило.

К. Блюмер