В НЕВОЛЕ У НЕМЦЕВ
В КОНЦЕНТРАЦИОННОМ ЛАГЕРЕ В ГОЛЬЦМИНДЕНЕ (БРАУНШВЕЙГ)
После целого ряда злоключений и мытарств по тюрьмам и концентрационным лагерям наших врагов, из томительного 16-ти месячного немецкого плена вернулся студент Мюнхенского института г. П. Деконский, освобожденный немецкими врачами в качестве инвалида, успевшего за время пребывания в стане врагов заболеть острой формой туберкулеза легких.— Далеко не все вывезенные г. Деконским фотографии благополучно миновали цензуру немецких жандармов. Многие из снимков, изобличающие зверские приемы пытки и наказания, которым подвергались беспомощные и мирные военнообязанные, имевшие несчастье очутиться в неприятельской стране в дни объявления войны, были отобраны у г. Деконского перед выездом из Германии.
Все же ему удалось скрыть небольшую партию снимков, ярко рисующих быт наших соотечественников и друзей-союзников в германской неволе.
Я был арестован в Германии по обвинению в шпионаже при объявлении войны. Пять месяцев, пять долгих месяцев тюрьмы, грязной, ужасно неблагоустроенной полицейской тюрьмы, помещавшейся в каком-то полуразвалившемся здании!
Тюремные воспоминания теперь отошли уже далеко назад, задернулись дымкой времени и —такова уже натура человека—приобрели даже страшно-приятный, несколько юмористический колорит. Куда-то на задний план ушли избиения, издевательства, ругань, глумления, а зато в памяти вот и сейчас твердо и ясно вырисовываются карикатурные фигуры тюремного надзирателя и надзирательницы, охранявших наш коридор с помощью полицейских псов и с наивной верой передававших нам наинелепейшие, наивздорнейшие сообщения германских газет мобилизационного времени. Позже уже, сидя в лагере, мы мечтали о вечерах на тюремной койке, вспоминали и вновь переживали пережитое там, выстраданное за эти долгие месяцы. В тюрьме, каким парадоксальным это ни кажется, мы, несмотря ни на что, чувствовали себя больше людьми, больше ощущали свою личность. В лагере мы все слились в общую серую массу.
I) Общий вид лагеря военнопленных в Гольцминдене.
Итак, после шестимесячного тюремного заключения, когда вздорность всяких обвинений оказалась очевидной, меня и некоторых других заключенных перевезли в концентрационный лагерь Гольцминден (Брауншвейг). Шел дождь, была страшная, непролазная грязь — размокшая глина, по которой мы и прошли около двух километров от города до лагеря, помещавшегося на возвышенности.
Навстречу нам—группы страшно ободранных, исхудавших бельгийских солдат с лопатами, кирками. Мы впервые после пяти месяцев почувствовали рядом с собою что-то относящееся к великой войне. Когда-то в тюрьме, желая сделать нам приятное, надзиратель показал нам два присланных в тюрьму для дезинфекции русских башлыка. Я до сих пор помню, что на одном из них была чернилами сделана надпись: «Николай Егоров».
3) и 6) Единственные люди, которым и в плену «весело»: и 6) они сошли с ума при аресте и сопровождавших его избиениях
7) Радость в лагере: получены посылки с родины.
Трудно передать с каким чувством мы держали эти башлыки в руках, как радостно показывали надзирателю способы складывания ее, как смеялись, когда он думал, что это «Kosaken-Papaha» (казацкая папаха). Тогда это тоже было что-то «от войны». Теперь же, в лагере, мы почувствовали войну ближе, сильнее и ощутительнее.
Вход в лагерь с пулеметной башней, грубые окрики часовых, передача бумаг, и наши конвоиры остаются за воротами. Другие солдаты ведут нас в особый барак для регистрации.
2) Библиотека, устроенная пленными.
Встреча с первым унтер-офицером:
«Почему не кланяетесь? Шапки долой!». Поворачивается спиною, и мы слышим: «Schweinebandе!» (банда свиней).
Нас зарегистрировали, выдали какое-то грязное серое одеяло, пару старых эмалированных мисок, желтые ленты с печатью «военнопленный» и повели в барак. Длинное, темное здание, с двумя слабыми, тусклыми электрическими лампочками.
4 ) Барак приготовляется к дезинфекции.
Двухэтажные нары, мешки, набитые древесными стружками, с незашитыми дырами.
Вдоль стен метки прямо на полу. Грязно, сыро, холодно. На стене—большая красная афиша с правилами для пленных. Каждый параграф кончается угрозой:
«В случае неисполнения — смертная казнь».
На утро в барак явился солдат:
«Марш на работу!».
На спине винтовка с примкнутым штыком, а в руке полено, которым он поощряет опоздавших. Выстроенную перед бараком команду ведет на работу: носить стружки, бревна для мостков, собирать мусор. В 12 часов обед: какой-то ужасный, невообразимый суп отталкивающего цвета и с отталкивающим запахом. Пленные сообщают:
«Теперь ничего, раньше хуже было».
После обеда снова работа, а когда промокшие, похолодавшие явились в барак—горькая бурда коричневого цвета—«кофе».
Снова тот же грязный тюфяк, на грязном полу. У нас в бараке помещался скрипач-бельгиец, сохранивший при себе свою скрипку. Когда все улеглось, свет был погашен, и лагерь затих, бельгиец стал к окну и в честь новоприбывших, в нашу честь, начал «Баркароллу» Чайковского, потом «Сарафан». Застыв под одеялом, я сдерживал в груди рыдания, комом подкатывавшиеся к горлу, стараясь не привлечь внимания товарищей...
5) Сцена из пьесы «Статья № 333»,поставленной в устроенном пленными «театре»
И вот потянулись день за днем все такие же серые, мрачные с постоянным «mеmеntо mоri». То возле комендатуры, под присмотром часового, видим наказанных: они поставлены в ряд на три шага один от другого и стоят под проливным зимним дождем шесть—восемь часов подряд, не смея шевельнуться, под страхом удара штыком. То сцена на дороге: пленный не поклонился, и ударом приклада солдат сбивает с него шапку.
10) Пленные, захваченные в Польше за «шпионаж» (!?) Младшему—63 года, а старшему 108 лет.
На первой же неделе лагеря мое сердце и нервы не выдерживают, и меня уносят в лазарет в нервном припадке.
Длинный барак без потолка, вдоль стен койки, такие же койки в середине барака, изголовьями друг к другу. Но это все-таки койки, и тюфяки, и подушки не из стружек, а из соломы.
Большая часть больных — простуда или истощение. Ночью со всех коек несутся стоны, кашель. В 7 часов вечера свет гасят, и больные остаются без всякого присмотра до утра.
На другой же день я стал проситься вон из лазарета, обратно в лагерь, боясь, что сойду с ума.
11) На перекличку и обыск... 12) «Рестораны» для пленных. 13) Лагерныя пушки салютуют падению Новогеоргиевска.
До вот, наконец, и весна, и — хотя в лагере ничто не переменилось в условиях жизни, все-таки лица веселее, разговоры оживленнее. Кое-где уже пробилась зеленая травка, и в лагере, наконец, ощущается присутствие животворящего человеческого духа. Пленные начинают мелкую систематическую борьбу с немцами за каждое пустячное улучшение. Какая-нибудь картинка в бараке, полочка, столик. Немцам неловко уничтожать эти, никому не мешающие украшения, и, несмотря на их косые взгляды, это остается. Кое-кто возле бараков вскопал землю, достал через часовых цветов, засеял и тщательно ухаживает за своей грядкой. С нами—командированный в Германию для изучения консервного дела директор верненской школы садоводства (из Семиречья) Г. П. Гиревич и тоже командированный воспитанник Никитского сада (в Крыму) А. И. Замберлетти. Они затевают школу и опытный огород. Рабочие записываются к ним на курсы, копают, сеют, поливают, слушают лекции по почвоведению, по химии, физике.
17) Чтение «свежих» газет. Пленные с жадностью набрасываются на газеты. 18) Шахматный турнир-симультан. Один из пленных—г. Орбах играет одновременно 28 партий. 19) После бритья. В лагере периодически устраивалась дезинфекция: пленных с головы до ног брили, купали в растворе лизоля, а затем гнали под душ. 20) Стирка. Пленные в особых корытах холодной водой стирают свое белье.
Затевается школа грамотности для взрослых, поляки-студенты обучают рабочих читать, писать. Я устраиваю курсы русского языка для французов. Организуется своя библиотека, благотворительный комитет.
Как-то случайно генерал-комендант лагеря попал на школьные занятия: удивлен и, видимо, даже доволен.
В лагере выросла такая административная организация: каждая комната барака имеет своего старшину, каждый барак— начальника барака, затем начальник участка и, наконец, начальник лагеря—русского, французского. Лагерь имеет уже свою канцелярию, и из комендатуры присылают в эту канцелярию запросы.
14) Одна из многочисленных работ, исполняемых пленными: вывозка мусора. 15) Бон в 5 пфеннигов для военнопленных. Этот бон обменивается на звонкую монету только в пределах данного лагеря, чем исключается возможность, в случае побега пленного, пользоваться своими деньгами. 16) «День цветка». Пленные устроили в лагере свой благотворительный комитет; на снимке участники и организаторы «дня цветка», организованного в лагере.
Развивается благотворительный комитет. Правление его выбирается лагерем и мало-помалу становится представителем лагеря даже перед комендатурой. Чтобы собрать необходимые средства, комитет устроил день цветка, когда мы продавали цветы, взращенные гг. Гиричевым и Замберлетти. Отправка писем (открыток) из лагеря бесплатна, и вот комитет организует особые почтовые сборы: каждый получающий и отправляющий письмо, если, конечно, может, платит добровольный взнос 1—2 пфеннига. Музыканты организуют оркестр, и вот в лагере начинаются еженедельные концерты.
На нашей «Аѵеnue Jоffrе»—главной улице как-то весною появился столик, на нем несколько чашек, и какой-то бойкий предприниматель-француз начал продавать кофе. Нашлись подражатели, «конкуренция» заставила дать столику название, поставить на нем зонтик. Комендант увидел и посмеялся, а ко времени моего отъезда из лагеря там уже стояли большие будки-рестораны.
9) На выставке пленных. Пленными была устроена в лагере выставка кустарных работ, рисунков, карикатур. Вы привлекла много посетителей-немцев из города. Музей в Ганновере приобрел с выставки много работ. На снимке—карикатура на пленных врачей, производящих медицинский осмотр
В лагере затеяли выставку и французский комитет взялся ее организовать. Выставили кустарные работы пленных, рисунки, карикатуры. 140 чел. принимало в ней участие.
8) Переплетная мастерская при библиотеке
Итак, жизнь в лагере стала совсем другой. У многих появилось дело, работа целесообразная, интересная на целый день. Настроение лагеря повысилось и улучшилось, но это, конечно, не могло изменить основных условий германского плена. Та же непереносимая пища, во многих случаях те же издевательства, ругань, и общее всем лагерям дисциплинарное наказание— привязывание к столбу. Правда, в последнее время от всего этого отпала виртуозность, в Германии далеко не чувствуют какого-нибудь торжествующего настроения, скорее угнетенность, придавленность и—во всяком случае—страшная усталость от затеянной кайзером войны. И— в связи с этим каждый становится мягче с пленными.
Зато выдвигается особенно сильное голодание, в силу своей систематичности действующее на психику пленных более сильно, нежели всякие дисциплинарные наказания.
Подтверждение этому мне пришлось увидеть особенно ярко в других лагерях, через которые мне пришлось теперь проезжать, или откуда я встречаю пленных.
Для меня стало ясно, что наш лагерь—еще один из лучших в Германии, о чем я и предупредил сестру Н. Оржевскую, когда она нас посетила в Гольцминдене.
В других лагерях еще до сих пор усердствуют в особых наказаниях, да и пища, как это ни трудно себе представить, еще более худшая, чем у нас в Гольцминдене. Страшно нуждаются пленные в спешной и широкой помощи своих соотечественников. Такую помощь принести может только русское общество, и на нем лежит эта большая и ответственная обязанность.
Огонек, декабрь 1915 г.
Еще по теме:
Первая мировая война. Плен
Первая мировая война. Плен - 2
Первая мировая война. Плен - 3
Первая мировая война. Плен - 4
Первая мировая война. Плен - 5
Первая мировая война. Плен - 6
Первая мировая война. Плен - 7
Первая мировая война. Плен - 8
|
