ФЕЛЬЕТОН

К р а с н о е  я и ч к о

Предпраздничная суета начинается на вербной. Петербургская погода в эти дни большей частью ведет себя прилично, и у Гостинного толпа непроходимая. В эти дни, как известно, русский Петербург делает набег на Петербург немецкий. Что за русский Петербург, какой такой немецкий Петербург? спросит любопытный читатель (ибо все читатели любопытны).

Эти обозначения, читатель, придуманы мной для вразумления некоего ультра-москвича (а известно, что почти все москвичи—ультра-москвичи).

— До тридцати лет, сударь мой, повествовал сей москвич,—я себя в чистоте содержал, но на тридцать первом году пришла беда...    
— Что такое?
— В Петербурге вашем побывать случилось.

И москвич пустился в растабарыванья насчет немецкости Петербурга. Напрасно я старался уверить его, что Питер—город русский, только по-немецки ходит. Нет, не вразумлялся мой москвич.

Тогда я спросил его: бывал ли он под Невским, или в Ямской? Оказалось, что нет. А, конечно, в этих частях Петербурга русский дух сохранился в большей неприкосновенности, чем в других. И вот эти-то части и производят набег, о праздниках, на щеголяющий в немецком платье Петербург.

Без сомнения, никогда на Невском не встречается такого обилия чуек и купеческих длиннополых кафтанов, как о вербах, о Святой или на маслянице. Ямская и Подневский дружно спешат себя показать, людей посмотреть; все их обитатели совершают шествие к Адмиралтейской площади. Надо полагать, что в эти дни, самый ярый москвич не откажет Петербургу в физиономии русского города.

Такой точно набег был и нынче в последние дни вербной. Около Гостиного просто давка была и оттуда редко кто возвращался без вербы в руках. В семейных домах было в эти дни больше визгу, писку, шуму и гаму, чем обычно. Ваня стучал в барабан, пока не пробил его насквозь с обеих сторон; Саша не менее усердно свистал в дудку; Маша неистовствовала по случаю покупки новой куклы, а Сенте мамаша даже уши надрала, до того он возился и приставал ко всем, напевая:

Верба хлёст
Бьёт до слёз.

Но прошла верба, да не прошла возня. Хозяйкам дела немало осталось: яйца красить, куличи печь, ветчину запекать, пасху готовить. Домовитой Марфе немало дела в эти дни. Того купи, за этим сбегай. Тот тащит четверть, этот целую дюжину «шампанеи»,— потому барину беспременно награда к празднику выйдет. Поваренок несет на голове телятину, и ощипанный гусь, оставшийся от Рождества, силился заглянуть: не гуся ли тащат?

И он обижается несколько, почему ему в велик день почета нет. То ли дело свиньей быть, рассуждает он, ту и о Святках едят, и теперь она на ветчину пошла. И гусь неутешно грустит, но до него никому дела нет. Поварёнок быстро шмыгнул мимо, подал противень повару, и успел уже сунуть палец в сметану, но слизнуть ее не успел: повар как раз задал ему шлепка и таким образом поварёнок не оскоромился и не придется ему пролежать праздники под корытом.

Именно такое наказание полагалось в старину всякому, в посту оскоромившемуся, если верить свидетельству моей няньки. И я охотно ему верю, будучи не ученым: будь и ученым, то верил бы только письменным свидетельствам.

Но всей предпраздничной суеты не описать; чего и не домолвлю, доглядите вы на картинке, а чего на картинке нет, то я, пожалуй, доскажу.

Я помню иную суетню на большом дворе маленького городка. Я помню большие столы, уставленные куличами, и бедных, с крестом и молитвой принимающих праздничное подаяние. Там праздник не для себя только готовился, но и для тех, кому вопрос: «как-то приведет Господь разговеться?» казался не решенным вопросом. Как кому, а мне этот обычай больше по душе, чем бы хоть пожертвования взамен визитов.

Но всякая суетня утихнет часу к девятом, в великую субботу. Необычайная тишина встанет даже на петербургских улицах. Слегка подмораживает; в воздухе чутко. Запоздалый прохожий спешит домой; изредка протарахтят дрожки. С десяти часов вечера снова начинается движение, но не обычное, не обиходное движение. Ходят, но нет шума и говора. Все идут бесшумно, точно боясь разбудить ночную тишину. Крик, доказывающий, что кто празднику рад, тот до света пьян, великая редкость в эту ночь. Ясна причина такой тишины: все идут в церковь.

Войдемте и мы. Остановитесь в толпе: ведь нам не жаль, если белое платье наше несколько помнется; мы не получили к празднику креста, который хотелось бы показать знакомым и стало быть нет нам причины платить сторожу четвертак, чтоб пропустил нас за решетку. Я, по крайней мере, только от цензора могу получить красный крест к празднику, но этого креста никому показать нельзя.

Внутренность Исаакиевского собора, во время соборной архиерейской службы.
(Рисовал К. Брож; резал на дереве Л. А, Сиряков).

Вглядывались ли в лица народа в эту "Христовскую» заутреню? Перед вами ряд загорелых, трудовых лиц; все приоделись и приубрались, чтоб встретить праздник. Заутреня сейчас начнется; посмотрите, как у всего собравшегося народа, решительно на всех лицах, сияет одно и то же выражение: выражение благоговейного ожидания, сознание необычайной святости «праздника праздников»; все взоры обращены к алтарю и в этих светящихся глазах также ясно видится ожидание великого торжества. Но вот началась служба и вся церковь заколыхалась, вся она осенилась одним широким крестом, каким крестится русский человек. И также единодушно, едиными устами ответит вся церковь, все собрание верующих, на привет священника:

 Христос Воскресе!

Но отошла обедня, разбрелся народ по домам; обиходная жизнь вступила в свои права и исчезло, как быстро мелькнувшая молния, замеченное нами мгновение.

Дома начинается иная жизнь, языческая. Откуда красное яичко? не было ли оно некогда эмблемой красного солнца—Дажь-бога, т. е. жгучего бога? Может быть. Но когда вера в жгучее солнце сменилась верой в «Солнце жизни», тогда и старинный обычай получил иное значение.

Сюда же относятся обычные кушанья, напр. ветчина. В велик день, случалось слышать мне деревенский рассказ, солнышко играет особенно весело на рассвете и тогда можно видеть как из-под земли выходит старый дед, которого только в этот день и видеть, можно.

Это тоже языческое преданое: все боги относительно людей были деды, а люди их—внуками: князья, по свидетельству Слова о Полку Игореве, звались внуками Дажь-бога (солнца), а Боян был Велесов внук (месяца). Велик-день прежде означало самый длинный, самый большой день в году; нынче—это самый великий, в духовном смысле, день.

Итак, обаяние исчезло; началась праздничная и праздная жизнь. С утра начинается опять суматоха. Снова Мария уступает место Марфе. Визиты, поздравления, дорогие извозчики, — все это писано к переписано. Под балаганами опять давка, шум и гам; старик с панельной бородой снова начинает свои рассказы, и будучи человеком современным, никак не меньше любого фельетониста, осмеивает страсть к лотереям, предлагая своим слушателям взять по билету в лотерею, в которой он разыгрывает свою старую и хромоногую жену. Чиновники спешат принести поздравления начальству.

— Ваше—ство, с чем поздравить прикажете? спрашивает подчиненный, прикладываясь к начальнической груди.
— Опять обошли, мычит ваше—ство.

Его обошли, а этажом ниже, камелия сама обошла старичков, кои и спешат ей преподнести не красные, а золотые яички. Сказка о курице с золотыми яйцами сбывается воочию.

Дворники приходят поздравлять хозяина и прикладываются к его щечкам, предварительно отирая себе уста. Но хозяин все-таки воротит рыло.

Впрочем, все эти обиходные сцены ясны из рисунка и нам нечего распространяться о них. Далее, о чревоугодии праздничном также было писано много начиная... с Ломоносова, и мы не станем в сотый раз говорить о том же. Отделаемся одним замечанием. Чревоугодие приводит всех, без различия, к блаженному состоянию животного, не знающего вкуса в апельсинах,— разница только во взгляде на сей порок, который в неравных лицах и приветствие неравное заслуживает.

Господин поел неумеренно и доктор неумеренно потчует его клещевинным маслом, известным более под не своим именем, касторового. Знакомый звонит и спрашивает: дома ли Петр Петрович?

— Не здоровы, отвечает лакей.
— Что с ним?
— Обкушаться изволили, отвечает служитель.
— Ах, бедный! восклицает знакомый и спешит удалиться.

Только что он вышел, как наткнулся на мастерового, напившегося до чертиков. Выразит ли ему он свое сожаление? Назовет ли его «бедным>? Разахается ли? Ничуть не бывало. Он сумрачно взглянет на младшего брата, изволившего обкушаться, и сумрачно проворчит:

— Эк, скот, нализался!

Отчего, читатель, на одну и ту же вещь один и тот же человек способен глядеть различными глазами? — Не решите ли?

Но куда вам решать мудреные вопросы! Вы все утро рыскали с визитами, и теперь, покушав вплотную, сонными глазами пробегаете мой фельетон. Боясь, чтоб вы совсем не заснули, и низко кланяюсь, поздравляю с праздником и тотчас же исчезаю.

Всемирная иллюстрация, № 17 (19 апр. 1869 г.)