Материал из журнала "Пробуждение" за 1916 года.

Во всех материалах по старым газетам и журналам сохранена стилистика и орфография того времени (за исключением вышедших из употребления букв старого алфавита).

В Ясной Поляне

В. В. Стасов и Л. Н. Толстой

Воспоминания П. А. Сергеенко

Отношение художественнаго критика В. В. Стасова к Л. Н. Толстому было особенное, исключительное.
Критик-энтузиаст обожал автора «Войны и мира», считая его одним из самых великолепных образцов человеческой природы не только нашего, но и всякаго времени. Всякую строчку, написанную Толстым и попавшую к Стасову, пламенный почитатель хранил, как драгоценную реликвию.

— Это не мое. Это принадлежит человечеству. А у меня находится только временно,—говорил, как в рупор, Владимир Васильевич, вынимая с богомольным видом из бездоннаго бокового кармана какую-нибудь фотографию, записочку, или письмо Толстого.

Когда пишущему эти строки пришлось однажды, в одной из своих статей, приписать В. В. Стасову выражение: «замечательное произведение», высказанное им о толстовской работе «Что такое искусство?»,—энтузиаст-критик выразил претензию:

как это могли приписать ему столь бледный эпитет: «замечательный»? Это не его стиль. Не его выражение. Толстовский трактат об искусстве есть изумительнейшее откровение великаго Льва.

И все же, не взирая на обожание, которое питал Стасов к Толстому, свидания между писателем и критиком почти всегда сопровождались горячими спорами.

И какия тут происходили иногда бурно-стремительныя стычки, когда Стасов приезжал в Ясную Поляну!..    
Заваленный всегда своими и чужими делами настолько, что необходимо было бы 48 часов в сутки, В. В. едва мог успеть все сделать, что накоплялось у него ежедневно. И обыкновенно Стасов долгое время все «прицеливался» к Ясной Поляне, прежде чем попасть в нее. Безостановочный поток неотразимых текущих обязанностей то и дело относил Владимира Васильевича то в одну, то в другую сторону от Ясной Поляны. Наконец, наступало время, когда Стасов, побуждаемый настоятельной внутренней потребностью и приглашениями из Ясной Поляны, откладывал все текущия дела в сторону, назначал день отъезда и в сопровождении своего, за последнее время, неизменнаго спутника—скульптора И. Я. Гинцбурга—направлялся в Ясную Поляну, известив предварительно Толстых о своем приезде.

Толстые высылают в Тулу или в Ясенки экипаж за гостями. Их ждут в Ясной Поляне. Их радушно встречает вся семья Толстых.

В. В. Стасов, радостно-оживленный и картинно-живописный, напоминая своим видом былинных русских богатырей, братски обнимается со Львом Николаевичем, перецеловывает руки всем особам женскаго пола и сразу наполняет яснополянский дом шумным оживлением. Владимир Васильевич охвачен восторженным чувством, глаза его молодо и счастливо сияют от дружеской встречи. Белая пышная борода весело развивается.

— Этакое ведь счастье ему выпало! Он в Ясной Поляне! Он беседует с величайшим мировым писателем!..

И сначала, обыкновенно, в Ясной Поляне слышалась только гармония, но через некоторое время уже начинали раздаваться протестующия нотки, а затем и бурные раскаты могучаго стасовскаго голоса. Богатырская фигура с длинной белой бородою воинственно оживлялась. И наступали бурныя минуты...

Начало сентября 1904 г.

В. В. Стасов сидит в конце обеденнаго стола за вечерним чаем и, наклоняя, как бы в ритм с произносимыми словами, свою живописную голову, обращается с почтительным дружелюбием к Толстому:

— А у меня к вам, Лев Николаевич, имеется целый рапорт... О многом хочется и нужно поговорить. Но пока свернем на минутку в сторону, на проселочную дорожку...

— Ну, что ж, сворачивайте, Владимир Васильевич! Пройдемтесь,— приветливо улыбается Толстой.

Он рад приезду Владимира Васильевича. Но, зная, что гость ужаснейший спорщик, видимо, решает быть только приветливым хозяином. И в тоне Льва Николаевича слышится радушно-приятельская нотка.
Стасов, видимо, улавливает ласковую нотку и спешит воспользоваться психологической минутой:

— Мне сказали, Лев Николаевич, что вы написали большую статью о Шекспире?..

Толстой вздыхает:

— Да, да, был такой грех.

Толстой не любил, когда его начинали исповедывать сразу. Но он все еще продолжал сохранять радушно-приятельский тон, далекий от всякаго ратоборства. Но Стасова не устраивало это. Он жаждал словеснаго ратоборства и именно по поводу Шекспира.

Дело в том, что Владимир Васильевич написал перед этим большую статью о «Шейлоке» и находился еще под сильным впечатлением шекспировскаго творчества. Между тем, до него дошли слухи, что Толстой в своей статье относится далеко не восторженно к Шекспиру. Боготворя Толстого, Стасов и горит жаждой разрушить толстовския заблуждения относительно великаго английскаго драматурга.

Так, по крайней мере, понял пишущий эти строки и другие присутствовавшие нетерпеливо-настойчивое желание Стасова беседовать с Толстым о Шекспире.

— Некоторые сравнивают,—как бы затрубил Владимир Васильевич,— Шекспира с Гомером. А я говорю: «Вздор и вздор!»... У Гомера все, решительно все действующия лица говорят языком, каким никто никогда не говорил. И никто, никогда и нигде говорить не будет. Какому-нибудь там Ахиллу следовало бы только рот раскрыть и сказать два-три слова. А он сразу сотню стихов. А Агамемнон ему в отместку 200 стихов. И все о пустяках, нестоющих ни одного стиха. Вот почему все это: вздор и только!.. Между тем, как у Шекспира...  

— Но Шекспир...—пробует Толстой сделать какую-то реплику.

— У Шекспира,—гремит Стасов, не слушая Толстого,—напротив, все как нельзя более просто и жизненно.

Даже в его фантастических пьесах— и там все необыкновенно жизненно. Возьмите хотя-бы «Троила и Крессиду»... Вы изволили читать эту удивительную вещь?..
— Читал и нахожу, что...

Но Стасов уже вошел в роль.

— ...В этой пьесе Шекспир низводит на землю Олимпийских богов...
— Но здесь Шекспир...
—    . . и заставляет их говорить...
— Но дайте же, Владимир Васильевич, и мне сказать.

Стасов обрывает себя и почтительно наклоняет голову, как бы кладя ее на плаху.

— Слушаю-с. Пожалуйста!

К горлу Льва Николаевича подступает ком. Видимо, что вопрос о творчестве Шекспира для него не тема легкой салонной забасы, а больной, выстраданный вопрос. И, перехватывая взволнованное дыхание, Толстой произносит серьезным тоном:

— Сравнивать Гомера с Шекспиром, конечно, нельзя. Гомер—поэт. Истинный, несравнимый поэт...
—    ... сочиняющий целую главу о щите Ахилла,—не выдерживает Стасов. Но сейчас же невинно наклоняет снова голову, как бы для плахи.

— Да, целую главу о щите Ахилла,—говорит успокоительно Толстой.— И когда читаешь эту милую, наивную сказку, это удивительно художественное описание и щита, и о том, как волы пахали и проч., то невольно заражаешься поэтической прелестью этой чудесной сказки. А когда читаешь такой грубоватый вздор «Троил и Крессида»...

— Ай!—стонет Стасов, как бы от острой внезапной боли.
—    ...который мне поневоле пришлось перечесть недавно,—то ясно испытываешь только одно: что даром потерял время.

В. В. Стасов беспомощно озирается кругом, как бы не доверяя своим ушам. Но, вероятно, вспомнив о чувствах, привлекших его в Ясную Поляну, не возражает Толстому относительно «потеряннаго времени»...
Таким образом, вопрос о Шекспире временно снимается с очереди. Но стасовская жажда не утолена. И через несколько минут спор опять возгорается.

Один из присутствующих поднимает речь о «Хаджи-Мурате», над которым тогда работал Толстой. В. В. Стасов придвигается с неутоленной жаждой ко Льву Николаевичу и спрашивает его о том, когда же свет увидит, наконец, «Хаджи-Мурата»?

Толстой улыбается:  

— Я столько уже написал и напечатал глупостей при жизни, что надо что-нибудь оставить и на после смерти.

Владимир Васильевич горестно качает головой.

— Но почему же мы лишены столь великаго наслаждения?—спрашивает он.—А те, которые будут жить после нас, получат его? Чем они лучше нас?

- Ну, это уж их дело,—уклончиво говорит Толстой, видимо, решив не поддаваться спорливому соблазну.

Но Стасов не успокаивается:

— Зачем тогда искусство? И вот кстати: в вашей статье об искусстве вы говорите, что задача искусства заражать. Кого заражать?
— Людей, конечно,—говорит Толстой.

Стасов сразу разгорается.

— Каких людей? Разве я не могу сидеть один... один одинешенек у себя в комнате и играть на скрипке или на рояле? Сам для себя играть? И так играть, как никогда при других не играл и не сыграю. Кого же я тогда заражаю? Себя...
— Конечно. Но в чем же дело?—спрашивает Толстой с оттенком недоумения.
— Непременно себя, самого себя заражаю, а не других,—гремит с увлечением Владимир Васильевич.
Но Толстой пользуется первым интервалом и пробует сделать вставку:
— Непременно надо заразиться прежде всего самому художнику известным чувством, чтобы впоследствии передать его другим...
— Ну-с, хорошо. А дальше?..
— Без этого самозаражения нет и не может быть передачи другим известнаго чувства...
— Ну-с, хорошо.
— Присутствием этого особеннаго свойства заразительности и отличается художник от не-художника. И когда я читаю нашего Чехова, о чем бы он ни писал, я заражаюсь его переживанием. Когда же мне приходится читать произведения X., о чем бы хорошем он ни говорил, я ничего не переживаю, кроме скуки.

В. В. Стасов покорно наклоняет голову. Очевидно, его не задевают высказанныя Толстым мысли. Но еще очевиднее, что жажда Стасова все-таки не удовлетворена. Было похоже на то, как если бы завзятый охотник, прицеливавшийся в пролетавшую птицу, увидел бы, что она падает на землю, пораженная пулей другого охотника.

Окончание следует

Еще по теме:

В Ясной Поляне (1916 год)

В Ясной Поляне (1917 год)

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой (окончание)

Отлучение Л. Н. Толстого от церкви

Памяти Л. Н. Толстого

Портрет Л. Н. Толстого (И. Н Крамской в Ясной Поляне)

Л. Н. Толстой о царях