Иоанн Грозный, статуя академика Антокольского

Действительно, наша отечественная скульптура заставляет, в последнее время, очень часто беседовать о себе. Незадолго перед этим говорили мы о «Первом шаге» Каменского (№ 57); сегодня перед читателем изображение другого произведения, весьма характерного и выдающегося из ряда обыкновенных. Мы говорим об «Иоанне Грозном» Антокольского.

Начнем с конца и выговорим смело, что последняя работа Антокольского далеко не «бесспорно примечательнейшее создание русской скульптуры» и не «начинает собой новой эры русской скульптуры», как это сказано в № 44 «С.-Петербургских Ведомостей». Работа эта хороша, она доказывает несомненный, сильный талант художника, она дает право ожидать от него многого, но удивляться ей, как это сделал И. С. Тургенев в № 50 тех же Ведомостей, — мы положительно не считаем себя вправе.

Прежде всего, почему же «Иоанн» Антокольского начинает собой новую эру «русской» скульптуры? Что же в этой фигуре «специфически, иминентно» русского?

Мы положительно отказываемся признать в ней что-либо такое. Пошлите Иоанна Грозного на любую международную выставку и подпишите под нею имя какого-нибудь, ну хоть итальянского скульптора, никому и в голову не придет усомниться в правильности подписи, хотя все решительно найдут работу и хорошей, и добросовестной и полюбуются ею, но признать ее непременно русской—не будет причины.

Этого специфически русского в «Иоанне» Антокольского нет и мы откровенно просим желающих и более просвещенных, чем мы, ценителей указать нам на эту сторону работы. Утверждать противоположное, значит обманываться. Это было бы совершенно похоже на то, как если бы начать доказывать, будто две другие статуи, совершенно схожие в замысле с разбираемой нами, «Вольтер» Гудона и «Последние дни Наполеона I», — Вельса (бывшая на парижской выставке), по характеру своему— неминуемо французские! Лучшее скульптурное изображение Рафаэля сделано немцем, Гекелем, да и «Моисея» М. Анжело, за то, что он лучший из Моисеев, никто не назовет произведением еврейским!

Посадить человека в кресло, хорошо и четко индивидуализировать его личность, выполнить правила компоновки и лепки,—что же тут такого специфически русского или французского?!

Еще менее можем мы приветствовать в ней «новую эру» нашего искусства и бесспорно примечательнейшее создание русской скульптуры?

Это сильно сказано: «новая эра!»—бесспорно примечательнейшее создание русской скульптуры? Да что же такое наш Гильберг, Пименов, Орловский, и нельзя же, в самом деле, одним почерком пера взять да и уничтожить Микешина, Каменского и их работы, как относящиеся к прошедшей эре! Да и в чем же эта новая эра? Плохо, очень плохо, если новую эру нашего искусства начинаем мы с таких мотивов, которые давным давно были затронуты раньше нас, иностранцами. При всем желании видеть в замысле «Иоанна» что-либо новое, мы этого не можем и Гудоновский «Вольтер» и «Наполеон I» Вельса, так и проскакивают на нашу память.

Мы не имеем возможности дать читателю изображения этих обеих статуй, для убеждения его в совершенной однородности всех трех работ, — но мы просим тех, кто имеет возможность взглянуть на эти изображения, если они будут под рукой, хотя бы в фотографиях, проверять наши слова.

Жан Гудон, Вольтер

Или, чтобы не ходить далеко, пусть припомнят картину Седова «Иоанн», бывшую у нас на последней выставке. Родственность между этими вещами самая полная.

Григорий Семёнович Седов (1836-1884).

"Иван Грозный любуется на Василису Мелентьеву"

Плохо, сказали мы, если «новая эра» русского искусства начинается с избитого мотива; но если уже обращать внимание на значение и исполнение мотива, так появление этого «Иоанна» скорее говорит о бедности нашей художественной мысли, чем о чем-либо другом. Неоспоримо, что Иоанн Грозный — богатая тема; но что же это за эпидемия иоаннов?! В прозе и стихах, в гипсе и красках, везде Иоанны да Иоанны. Воля ваша, а «новой эры» в этой эпидемии мы положительно не видим и удивляемся дешевизне, с которой удружили этой похвалой молодому академику.

Определив, таким образом, сравнительную вескость статуи в общем развитии нашего искусства, мы обращаемся к ней и к самому художнику.

Статуя, неоспоримо, хороша. Перед нами действительно Иоанн Грозный. Тип сохранен, работа горяча и выполнена с любовью; некоторые части ее, как например обе руки, драпировка монашеского подрясника и общее движение фигуры — безукоризненны и стоят самых искренних похвал.

Этих трех, только что названных, элементов достаточно, чтобы признать за Антокольским художника, полного будущности. Мы скажем даже больше: вся работа одухотворена так цельно и удачно, что дает право думать о моментальности замысла, о действительном, самозародившемся, а не подогретом вдохновении, о той внутренней силе, которая была присуща больше всех Микель Анжело, когда он принимался прямо рубить мрамор, без предварительной модели.

Что-то подобное чуется нам и в Антокольском и на сохранение в нем именно этой стороны таланта, бесконечно редкой в наше время, должны быть направлены все усилия людей, близких ему, равно как и критики. В наше меркантильное время, вдохновение, сразу сложившимся в думе художника образом, зарождение в воображении его, вдруг, целого облика будущего создания, появление его перед духовные очи художника сразу, так, как он будет когда-то выполнен, иными словами говоря — настоящее вдохновение — почти не встречается.

Наши художники творят, если можно так выразиться, по кусочкам и работы их, на половину, составляются из советов приятелей и знакомых, большей частью неудачных и сыплющихся со всех сторон. С этой точки зрения, создания наших художников эклектичны до нельзя. Мы не знаем, как работал своего «Иоанна» Антокольский, но мы думаем, что он никого не слушал и не спрашивал, кроме себя самого, что он был упрям в воспроизведении того облика, который засветился в его собственном воображении и в этом, по нашему мнению, большая заслуга. Если бы сказанное нами было ложью, то мы решительно не могли бы понять той жизненности и цельности, которой проникнута вся фигура «Иоанна» и которая разлита но ней, от головы до ног.

Виноват ли художник в том, что, в первый момент замысла, его Иоанн отлился в ту же форму, что и «Вольтер» Гудона. Художнику достаточно было видеть этого Вольтера, хоть бы не в оригинале, а в гипсе или, просто, в фотографической карточке, хотя однажды, чтобы не быть достаточно своеобразным. Готовая форма, так сказать, приняла, втянула в себя новый замысел и своеобразность сделалась невозможностью.

Здесь сам собою навязывается вопрос: не служит ли это доказательством слабости таланта. При той силе статуи, о которой мы выше сказали, при той острой индивидуализации ее, которая бьет в глаза, при удивительных достоинствах компоновки,—признание подобной слабости становится невозможным. Но где же причина? Как объяснить себе ее?

Причина, по нашему мнению, в прежних работах Антокольского. Все они были мелки по масштабу и ограничивались скульптурными работами из дерева и слоновой кости.

С.

Всемирная иллюстрация : Еженед. илл. журнал, № 16 (120) - 17 апреля - 1871.

(Окончание будет)

Еще по теме

Иоанн Грозный, статуя академика Антокольского (окончание)