По материалам периодической печати за ноябрь 1917 год.

Все даты по старому стилю.

Восстание большевиков

Первые дни. Дни мятежа...

Или как их превыспренно именуют хористы большевизма:

— Священной войны всех народов, войны угнетенных против угнетателей...

А сам жрец, проливший на алтарь братоубийства народную кровь, Ленин, подобно безумной Пифии, выкрикивает:

— Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья, русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма... В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства.

Очевидцы начала "священной войны", пролетарской революции, люди, не потерявшие разума и способности здраво судить, говорят:

— Революции не было; было ночное происшествие.

О сплоченности «масс» «товарищ» Троцкий сказал верно. Массы, действительно, сплотились.. в домах. На улицах не было не только «масс», но даже маленьких групп населения,—пишет "Приишимью" петроградский корреспондент.

—Рабочие никакого участия в «революции» не приняли. Сделали ее одни солдаты. И тоже не как «масса», не как бурный протестующий поток солдатской толпы, а как отряды, выполнявшие приказы призванного ими начальства. По заранее намеченному плану заняли телеграфную станцию, государственный банк, разогнали совет республики, подошли к Зимнему дворцу, молодецкой атакой взяли бутафорскую крепость, защищаемую милыми девицами женского батальона и юнкерами.

Одним словом, был военный переворот в младотурецком или мексиканском стиле. Забрались ночью во дворец, арестовали прежнее правительство и объявили себя новым правительством.

А «народ безмолствовал».

«Историческая метла» (так Троцкий назвал восстание) сделала свое дело ночью, в темноте и безлюдье.
"Бескровность“, о которой говорили Троцкий и Ленин, конечно, только относительная. 800 раненых для такой маленькой, на одной Дворцовой площади сосредоточившейся «революции»—это, пожалуй, даже слишком дорогая цена. Не совсем верны и утверждения о «красоте и стройности» происшествия.

Прекрасный Зимний дворец превращен в решето. Ценные картины, севрский фарфор, гобелены, ковры расхищены захватчиками.

На следующие дни, после кровавой трагедии,—стали разыгрывать сплошной фарс.

Партия ночных захватчиков в качестве правящей партии представляет зрелище, поистине, жалкое,—продолжает приишимский корреспондент. Комедия, какой еще не знали массы, забавная ситуация, такой чисто фарсовый трюк.

Бессилие и беспомощность метельщиков на амплуа правителей выявились в самый патетический момент их победы, когда Троцкий взывал в Смольном институте:

— Товарищи! Нам нужны комиссары. Комиссары по всем ведомствам в провинции, в части войск.
— Товарищи! Кто из вас хочет быть комиссаром?
— Товарищи, рекомендуйте ваших знакомых и друзей в качестве комиссаров!

Кто-то оппозиции крикнул:

— Дайте объявление в «Новом Времени».

Комиссары нашлись—пошли в дело и истеричные женщины... из последовательниц Ленина...

Республиканское правительство народных комиссаров уполномочило товарища А. Коллонтай быть комиссаром общественного призрения.

Затем, характеризуя текущие «тяжелые дни», которыми Петроград и Россия обязаны большевикам,«Новая Жизнь» пишет:

То, что творится на улицах в эти дни, заставляет глубоко и серьезно задуматься. Надвигается черная погромная волна, и если не будут приняты меры, Петроград стоит пред опасностью погрома.
    
Решительное выступление большевиков ошеломило столицу. Приостановка газет, обстрел Зимнего дворца, арест министров— все это пронеслось каким-то кошмаром, тяжелым и пугающим сном, из которого жители столицы еще не очнулись.

Два дня над Петроградом свинцовой течей висела подавленность. Только в самые злые самодержавные дни, после усмирений и расстрела, можно было видеть то тягостное ощущение, тот надлом, который повис над столицей.

Не говорили, а шептались, как в подлые, старые времена:

— Что же это? Расстрелы, аресты, удушение свободного слова. Это ли не оскорбление гражданской свободы?

И пробуждался прежний подлый страх и втайне посылали проклятия тому новому, навязываемому насильно, с оружием в руках, что несло с собой большевистское восстание.

Так было два дня. Наконец, столица очнулась от фантастики первых дней, очнулась и зашумела Это была, с одной стороны, реакция после напряженно безмолвного состояния первых двух дней, а с другой—пошли слухи о том, что большевистское движение не вызывает в массе сочувствия, что силы их дробятся, что Керенский идет с войсками на Петроград, а в Москве восстание против большевиков. Большевистское «действо» в Москве, о котором мы уже знаем, отрезвило и остудило одного из комиссаров, членов ленино-троцкого правительства, неверно называемого «рабочим и крестьянским правительством»...

Их дело. Их черное дело...

Прочтите рассказ министра труда Гвоздева об издевательствах, пережитых им и другими министрами, арестованными в Зимнем дворце.

Гвоздев—петроградский рабочий, социал-демократ, уважаемый в своей среде человек. Однако, с этим не считаются пособники Ленина, Троцкого и компании.

Выпущенный из Петропавловской крепости министр труда К. А. Гвоздев рассказывает на столбцах «Рабочей Газеты», о всем, им пережитом.

«При самодержавном строе,—рассказывает К. Гвоздев,—мне пришлось быть арестованным в своей жизни семь раз, отбыть две ссылки, хорошо познакомиться с условиями долгого этапного путешествия. Один раз в 1905 году в декабре месяце, в момент подавления восстания,—арест производил карательный отряд, состоящий из казаков под командой помощника убитого генерала Сахарова.

Я должен сказать, все эти прелести самодержавного режима—просто невинные забавы по сравнению с тем, чему пришлось быть свидетелем в только что пережитые дни».

Вот, что происходило после ареста министров:

«При выходе,—рассказывает Гвоздев, —уже в коридорах оказалась масса солдат, возбужденных и до невероятности озлобленных. На улице в темноте ожидали еще большие группы.

Вот здесь я увидел полную картину восставших революционных солдат и рабочих, правда, рабочих было очень немного.

Сразу бросились в глаза пьяные лица и оглушили пьяные, бранные выкрики.

Чего только не кричали здесь: кровопийцы, предатели, воры, продали Россию Германии, кто из вас продавал Россию Германии, бей их, дай мне их на штык! Крик, рев, невероятная брань, требовали немедленного убийства, расправы немедленной. Больше всего ругали Керенского. Такой озлобленности и дикости я не ожидал, особенно отборной брани и обвинения в самых низких и безнравственных поступках якобы совершенных членами временного правительства.

Не было возможности ни оправдываться, ни возражать, а слушать и ждать своей участи. Сзади меня шедшего Салазкина (министра народного просвещения, профессора, социалиста-трудовика) ударили прикладом в спину.

Я пытался возражать против гнусных обвинений я, может быть, кое чего достиг, при чем какой-то молодой пьяный красногвардеец с бранью упирал мне в грудь револьвер, с бранью угрожал застрелить. При проходе по Дворцовой набережной все время кричали, что нужно нас сбросить в Неву.

На средине Троицкого моста нас встретили обстрелом с Петроградской стороны; произошла паника, началась паническая стрельба и со стороны конвоирующих нас. Начались крики, бегство в разные стороны. После нескольких минут, наконец, затихло, после чего мы благополучно добрались до Петропавловской крепости».

В той же газете рассказывает о последних минутах Зимнего дворца министр внутренних дел А. Никитин. По его словам, министрам по дороге в Петропавловскую крепость ежеминутно грозили самосудом...

Мы до сих пор молчали о подробностях еще одной вопиющей гнусности. В некоторых газетах говорили о ней, но мы ждали подтверждений.

Впрочем, Троцкий оправдал свои слова, исполнив обещание.

Атаману оренбургского казачьего войска Дутову телеграфировали о первых днях мятежах, между прочим, о занятии Зимнего дворца:

"Юнкера сдались, а женщины обороняли до последнего. Дворец взят большевиками. Женщин, оставшихся в живых, всех изнасиловали, а дворец разграблен с чердака до подвала».

— Женщин, оставшихся в живых, всех изнасиловали,—вот об этом мы и молчали: не верилось.

Теперь социалистическая „Рабочая Газета" ставит вопрос о расследовании слухов о гнусном насилии, которым подверглись женщины-солдаты ударного 6атальона (т. е. совершалось это не в одном Зимнем дворце).

Мимо одного из слухов,—пишет газета,—не может, не вправе пройти она молча: это рассказы о гнусных насилиях, которым подверглись ударницы женского батальона в казармах.... полка.

Правда ли это? Верны ли рассказы об этих насилиях, которыми теперь полон город?

Мы этого не знаем. Но зато мы знаем ряд фактов, не позволяющих отбросить эти слухи, как злостную клевету.

Нам известен офицер, сам лично слышавший разговор группы солдат-павловцев о том, как они насиловали ударниц,—разговор, приправленный циничными, садистски-извращенными, но очень реалистическими подробностями.

Нам известна партийная работница-курсистка, арестованная большевиками на улице и просидевшая пару часов в одной из большевистских кордегардий и слышавшая за стеной «милые» беседы на ту же тему, дополненные спором, не поступить ли и с ней, «как с ударницами».

Нам известно и то, что до сих пор женщин-ударниц держат взаперти, не отпуская на свободу, хотя они ни в кого не стреляли и никого не убивали, —больше,—что к ним до сих пор никого не допускают.
Это последнее всего тревожнее.

К юнкерам в Петропавловскую крепость пустили. Не побоялись, что они расскажут об избиениях, об отдельных убийствах... Почему же не допускают в женщинам-ударницам? Какую зловещую правду хотят этим скрыть?

Повторяем, нам неизвестна правда. Но нам известно многое, пробуждающее тревогу.

И жить дальше под гнетом этих тревог мы не можем.

Вот, к каким «прекрасным делам» привели нас большевики. Что уже говорить о социализме, о свободах, о земле и воле, когда не щадят чести родных женщин...

Еще по теме