Молодой царь. Очерк Л. Н. Толстого лично не разрешенный к печати Николаем II - 21 Сентября 2017 - Дневник

Предлагаемый набросок Л. Н. Толстого «Молодой царь» был написан в 1894 году и, как и каждая строка вышедшая из под пера великого писателя земли русской, представляет громадный интерес.

Приблизительно через год после смерти Толстого его ближайшими друзьями, под руководством В. Г. Черткова, было предпринято издание «Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого».

В виду исключительного значения художественных сочинений Толстого, было решено представить на предварительный просмотр все эти рассказы самому бывшему царю, о котором речь идет в печатаемом очерке в расчете, что он не поднимет на них руку...

Однако, Николай Романов вычеркнул весь рассказ, и поручил особенно тщательно заняться этими приведениями тогдашнему начальнику главного управления по делам печати г. Бельгарту, что тот и исполнил с невероятной строгостью.

Молодой царь только что вступил на царство. Пять недель он, не переставая, работал так, как работают цари, выслушивая доклады, подписывая бумаги, принимая послов и представляющихся сановников и делая смотры войскам. И он устал и, как измученный в жару путешественник жаждет воды и отдохновения, жаждал хоть одного дня без представлений, речей, смотров, хоть несколько часов свободы и простой человеческой жизни, которые он мог бы прожить для себя с молодой красавицей, умной женой, с которой он обвенчался только месяц тому назад.

Был рождественский сочельник. Молодой царь к этому вечеру устроил себе полный отдых. Накануне этого дня он до поздней ночи работал над бумагами, оставленными ему министрами, утром присутствовал на молебствии и военном празднике, до обеда принимал являющихся к нему и потом еще слушал доклады четырех министров и утвердил много важных дел.

С министром финансов он утвердил изменение пошлины на заграничные товары, которое должно было дать прибавление многих миллионов дохода, утвердил продажу от казны вина в нескольких частях государства и постановление о праве продажи вина в больших базарных селах, что тоже должно увеличить главный доход государства — с вина; утвердил и новый золотой заем, нужный для конверсии.

С министром юстиции он утвердил докладывавшееся ему сложное дело о наследстве баронов Шатен-Шнидеров и правила о применении 1836 статьи уголовного закона о наказании бродяг.

С министром внутренних дел утвердил циркуляр о взыскании недоимок, подписав указ о мерах пресечения сектантства и о продолжении охраны в тех губерниях, в которых она была введена.

С военным министром решил назначение нового корпусного командира и правила о призыве новобранцев, о взыскании за нарушения дисциплины. И только к обеду освободился. Но свобода не была полная, потому обедало несколько сановников, с которыми надо было говорить не то, что хотелось, а то, что требовалось.

Наконец, скучный обед кончился, все разъехались. Молодая царица пошла в свои комнаты снять то платье, в котором она обедала, и хотела тотчас же придти к царю.

Пройдя мимо вытянувшихся камер-лакеев в свою комнату, сбросив тяжелый мундир и надев куртку, молодой царь почувствовал не только радость освобождения, но какое-то особенное умиление от сознания свободы и жизни счастливой, здоровой, молодой жизни и молодой любви.

Он вскочил с ногами на оттоманку, оперся головой на руку и стал смотреть на матовое стекло лампы. И вдруг он почувствовал то, чего не испытывал с детства — радость засыпания и непреодолимую сонливость.

«Сейчас придет жена, а я засну. Не надо спать», — подумал он.

Он опустил руку с локтя, подставил ладонь под щеку, голова улеглась в теплую ладонь, поправился, и стало так хорошо-хорошо, что только одного он желал: чтобы что-нибудь не нарушило его состояния. И с ним случилось то, что случается каждый день со всеми нами, — то, что он заснул, сам не зная, как и когда, т. е. независимо от своей воли перешел от одного сознания в другое, не желая его и не жалея того, из которого он вышел. Он заснул крепким — мертвым сном.

II.

Долго ли он спал, он не помнит, но вдруг тихое покачивание руки, державшей его за плечо разбудило его.

«Она, милая»,—подумал он. — «Как стыдно, что я заснул».

Но это была не она. Перед открытыми его и щурящимися от света глазами стояла не она, та милая красавица, которую он ждал увидать, а он. Кто был он, он не знал, но его не удивило нисколько присутствие этого, никогда не виданного им лица. Ему казалось, что он давно знает его, и мало того, что знает, — любит его, верит ему так же, как самому себе. Он ждал любимую жену, и вместо нее пришел к нему никогда не виденный человек, и молодой царь не только не испугался, не огорчился, но принял это, как что-то естественное и должное.

— Пойдем, — без всякого звука голоса сказал пришедший.
— Да, да, пойдем, — сказал молодой царь, не зная, куда, но зная, что он должен, не может не покоряться требованию пришедшего.
— Как же мы пойдем? — спросил молодой царь.
— А вот как.

И пришедший наложил свою руку на голову царя, и царь почувствовал, что он мгновенно потерял сознание.

Долго ли, коротко ли он был в этом положении, царь не мог сообразить, но когда он очнулся, он увидел себя в открытом поле на широком рубеже. С одной стороны, с правой, тянулись картофельные поля с выбранной и сложенной в кучу, почерневшей от морозов ботвой вперемежку с озимью зеленой пшеницы; вдали виднелась деревенька, покрытая черепицами: налево были озимые поля и жнивье. Все было пусто, только по черте виднелась далеко впереди черная фигура человека с винтовкой за спиной и собачкой у ног. Там же, где увидел себя молодой царь, рядом с ним, сидел, у его ног почти, молодой русский солдат с зеленым окольем и тоже винтовкой за плечами и загибал бумажный крючек, готовясь сыпать в него табак. Солдат, очевидно, не видал ни царя, ни его спутника, и не слыхал их. Когда царь над солдатом спросил: «Где мы?» и спутник ответил: «На прусской границе», — солдат даже не оглянулся.

Но вдруг раздался выстрел далеко впереди, солдат вскочил и, увидав двух бегущих согнувшихся человек, поспешно засунул свой табак в карман и побежал за беглецами.

— «Стой, убью», — закричал солдат.

— Бегущий оглянулся на бегу и что-то крикнул, очевидно, ругательство или насмешку.

— «А проклятый», крикнул солдат, остановился, выставил немного ногу вперед, приложился, поднял правую руку, что-то быстро сделал с прицелом, опять приложился, повел по бегущему и, очевидно, выстрелил, хотя и не слышно было звука.

«Верно, бездымный порох»,— подумал царь и, взглянув на бегущего увидал, что он быстрее засеменил ногами, больше и больше стал нагибаться, совсем упал на четвереньки, пополз и остановился. Бежавший товарищ, бывший впереди его, вернулся назад, подбежал к упавшему, что-то сделал над ним и побежал дальше.

— Что это? — спросил царь.
— Это пограничная стража соблюдает закон о пошлинах. Человек этот убит для того, чтобы не было ущерба доходу государства.
— Разве он убит?

III.

Спутник опять прикоснулся к голове царя, опять он потерял сознание и когда очнулся, то увидал себя в небольшой комнате, — это был пост, — где на полу лежал труп человека с седеющей редкой бородкой, горбатым носом с очень выпуклыми, закрытыми веками глазами.

Руки у него были раскинуты, ноги босые, с толстыми, грязными, большими пальцами, ступни под прямым углом торчали к верху. В боку человека была рана, и вся суконная рваная куртка и синяя рубаха были залиты засохшей почерневшей только кое-где краснеющей кровью.

Женщина, увязанная платком так, что почти не видно было ее лица, стояла у стены, неподвижно смотрела на горбатый нос, на торчащие ступни и выпуклые яблоки глаз и равномерно после довольно долгих промежутков втягивала в себя воздух, сопли и слезы и опять замирала. Девочка тринадцати лет, красоточка, стояла, открыв ротик и вытупив глаза рядом с матерью. Мальчишка лет 8, держась за юбку матери, не спуская глаз, смотрел на мертвого отца.

Из соседней двери вышли: чиновник, офицер, доктор и писец с бумагами. За ними шел солдат, тот, который убил. Он вошел бойко вслед за начальством, но, как только он увидал мертвеца, он вдруг побледнел, щеки его задергались, и он опустил голову и замер. Когда же чиновник опросил его, тот ли это человек, который бежал через границу и в которого он стрелял, он не мог ответить. Его губы зашлепали, подбородок запрыгал.

—«Так то-то-чно», — проговорил он, и так и не мог сказать, как хотел: так точно, ваше высокоблагородие.

Чиновники переглянулись между собою и стала что-то записывать.

— А вот благодетельные действия того же положения.

В нелепо-роскошной комнате сидели за вином два человека: один старый, седой, другой молодой еврей. Молодой держал пачку денег и торговался. Он покупал контрабандный товар.

— Ведь вам недорого стало, — сказал он улыбаясь.

— Да, это ужасно, — сказал молодой царь, — но что же делать? Ведь это необходимо.

Спутник ничего не ответил и опять только сказал: «Пойдем» и опять наложил руку.

IV.

Когда он очнулся, он был в каком то доме в небольшой комнатке, освещенной лампой с абажуром. За столом сидела женщина и шила; мальчик лет восьми, с ногами на кресле, повалившись на стол, рисовал; студент читал вслух. В комнату шумно вошли отец и дочь.

— Вот ты подписал указ о продаже вина, — сказал спутник.
— Ну, что? — спросила жена.
— Едва ли останется жив.
— Да что же?
— Опоили вином.
— Да не может быть, — воскликнул сын. — Ваньку Морошкина, — да ведь ему девять лет.
— Что же ты сделал? — спросила жена мужа.
— Сделал, что можно было: дал рвотное, поставил горчичники. Все признаки белой горячки.
— Да в доме-то все, все пьяные, одна Анисья еще кое-как держится, тоже пьяна, но не совсем, — сказала дочь.
— Что же твое общество трезвости? — сказал студент сестре.
— Да что же можно сделать когда их со всех сторон спаивают. Папа хотел закрыть кабак, — оказывается, что нельзя по закону. Но мало того. Когда я убеждала Василия Ермидина, что стыдно держать кабак, спаивать народ, он мне отвечал и, очевидно, с гордостью, что срезал меня при народе: «А как же патент дается с орлом от государя императора. Коли бы плохое дело было, не было бы на то царского указа».

— Ужасно. Вся деревня третий день пьяна. И это праздник. — Страшно подумать. Доказано, что вино никогда не полезно, всегда вредно; доказано, что это яд, доказано, что 0,99 преступлений совершается от пьянства; доказано, что в странах, где прекращено пьянство, как в Швеции, у нас в Финляндии, тотчас поднялась и нравственность, и благосостояние, что все это можно сделать нравственным влиянием. И у нас та сила, которое имеет высшее влияние, — правительство, царь, чиновники, — распространяют пьянство, главный доход получают от пьянства народа, сами пьют. Пьют тосты за здоровье. «Пью за здоровье полка» и т. п. Попы, архиереи пьют.

Спутник опять притронулся рукой до молодого царя и опять он забылся, и когда проснулся, увидал себя в избе. С красным лицом и налитыми кровью глазами с опущенными зрачками, сорокалетний мужик бешено молотил руками по лицу старика. Старик закрывался одной рукой, другой же вцепившись за бороду, не выпускал ее.

— Ты отца бить!
— А мне все одно, — в Сибирь, убью!
Женщины выли. В избу вломилось пьяное начальство и розняло отца с сыном. У сына была вырвана борода, у отца сломана рука. В сенях пьяная девка отдавалась пьяному старому мужику.
— Это звери, — сказал молодой царь.
— Нет, это дети.
Опять прикосновение руки, и опять молодой царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового судьи. Мировой судья, жирный, плешивый человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что встал и читал громким голосом свое решение. Толпа мужиков стояла за решеткой. Оборванная женщина сидела на лавочке и не встала. Сторож толкнул се. — Заснула! Встань.

Женщина встала.
— По указу его императорского величества, — читал мировой свое решение. Дело было в том, что эта самая женщина, проходя мимо гумна помещика, унесла пол снопа овса. Мировой судья приговорил ее к двум месяцам тюрьмы. Тут же сидел тот самый помещик, у которого был украден овес. Когда судья объявил перерыв, помещик подошел к судье и пожал ему руку. Судья что-то поговорил с ним. Следующее дело было о самоваре... Потом о порубке.
В окружном суде шло дело о крестьянах, отогнавших станового.

Опять забвение и пробуждение в деревне. Голодные, холодные ребята корчемщицы, и любовник у порубщика, и надрывная работа жены мужика, отпихнувшего станового.

Опять новая картина: в Сибири в остроге секут плетьми бродягу.
Вот следствие прямых распоряжений по министерству юстиции.

Опять забвение и новая картина: еврейская семья часовщика, за то, что он беден, выгоняется. Жиденята ревут. Исаак, не может переварить, что рядом оставляют. Полицеймейстер берет взятку, берет и губернатор тонкую взятку.

Вот собирают подати. Продажа в деревне коровы. Взятки исправника с фабриканта, который не платит.

А вот волостной суд и исполнение суда — розги.

— Илья Васильевич, нельзя ли избавить?
— Нет.
Заплакал.
— Христос терпел, и нам велел.
Штундистов разгоняют.
Не венчают и не хоронят лютеранина.

VI.

А вот распоряжение поезда царского: на грязи, холоду без пищи сидят и ругаются.
А вот распоряжение по учреждениям императрицы Марии: разврат воспитательных домов.
А вот памятник церковного воровства. А вот усиленная охрана, обыск женщины. Высылка, пересыльный замок. А вот виселица за убийство приказчика.
А вот следствия военных распоряжений. Несут мундир и смеются. Набор. Берут последних кормильцев и оставляют миллионерам для прокормления родителей их сыновей. Университетских учителей, музыкантов освобождают, а даровитых, поэтичных берут.
А вот солдатки с их распутством, а вот солдаты с их распутством и разносом сифилиса.
И вот он бежит, и вот, его судят. Судят за то, что ударил офицера, оскорбившего его мать. Казнят. А этих судят за то, что не стрелялись. А бежавшего в дисциплинарный, и там секут насмерть. А вот этого за ничто секут и сыпят солью, и он умирает. А вот крадут деньги солдатские, — пить, распутничать, карты и гордость.
А вот общий уровень благосостояния народа: заморыши дети, вырождающиеся племена, жилье с животными, непрестанная, тупая работа, покорность и уныние.
И вот они, министры, губернаторы, — только корыстолюбие, честолюбие, тщеславие и желание приобрести важность и запугать.

— Да где же люди?

А вот они где.
Вот в ссылках одинокие, замерзшие или озлобленные. Вот на каторге, где секут женщин. Келья одиночная, — заключенная в Шлиссельбурге, сходящая с ума. Вот другая женщина, девушка с регулами, во власти солдат.

— Их много, десятки тысяч лучших людей. Одни здесь, другие загублены ложным, убийственным воспитанием, желанием сделать из них таких людей, каких нам надо. Тех не делают, а какие бы они были — портят. Как если бы из ростков ржи мы бы хотели сделать ростки гречихи, мы разрывали перо и губили бы рожь, и не получили бы гречихи. И так гибнет вся надежда мира, все молодое, подрастающее поколение. Но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих, горе за одного, а на твоей совести, твоим именем соблазняют миллионы их, соблазняют всех тех, над которыми ты имеешь власть.

— Но что же мне делать? — с отчаянием вскрикнул царь.— Ведь я не хочу никого мучить, сечь, развращать, убивать, я хочу добра всем людям; если я себе хочу счастья, то не меньше счастья желаю всем людям. И неужели я ответствен за все то, что делается моим именем.

Что же мне делать? Как мне избавиться от этой ответственности? Что мне делать? Не может быть, чтобы я был ответствен за все это. Если бы я чувствовал себя ответственным за одну сотую, я сейчас же застрелился бы, потому что так жить нельзя. Чем я могу прекратить все это зло? Оно связано с существованием государства, а я стою во главе его. Как мне быть? Убить себя? Или уйти? Но тогда я не исполню своей обязанности. Боже мой, Боже мой, помоги мне.

VII.

И он заплакал и проснулся в слезах.

«Как хорошо, что это было во сне»,—было первою его мыслью.

Но когда он стал вспоминать все, что он видел, и стать проверять это с действительностью, он увидал, что вопрос, возникший в нем во сне, оставался наяву тем же важным и столь же неразрешенным вопросом. В первый раз молодой царь почувствовать всю ответственность, которая лежала на нем, и ужаснулся перед нею.

И он перестал уже думать о молодой царице и радостях предстоящего вечера, а весь был поглощен неразрешенным, представшимся ему вопросом: как быть?

В беспокойстве он встал и вышел в соседнюю комнату. Там старый придворный, сотрудник и друг его отца, стоял посредине комнаты, разговаривая с молодой царицей, шедшей к своему мужу. Молодой царь остановился с ними и рассказал, обращаясь преимущественно к старому придворному, то, что он видел во сне, и свои сомнения.

— Все это очень хорошо и доказывает только несравненную высоту вашей души, — сказал старый придворный. — Простите меня, я буду говорить прямо: вы слишком хороши, чтобы быть царем, и вы преувеличиваете свою ответственность. Во-первых все не совсем так, как вы себе представляете. Народ не беден, а благоденствует, а кто беден, тот сам виноват.

Наказаны виновные, а если есть неизбежные ошибки, то это, как удар грома, — случай или воля Бога. И ответственность на вас только одна та, чтобы исполнять мужественно свое дело и держать ту власть, которая дана вам. Вы хотите добра вашим подданным, и Бог видит это, а то, что есть невольные ошибки, на это есть молитва, и Бог будет руководить и простит вас. А главное то, что и прощать нечего, что людей с такими необычайными достоинствами, как вы и ваш родитель, не было и не будет. И потому от вас мы просим одного: живите и отвечайте на нашу беспредельную преданность и любовь своими милостями, и все, кроме негодяев, не заслуживающих счастья, будут счастливы.

— А ты как думаешь? — спросил молодой царь жену.
— Я думаю не так, — сказала молодая, умная женщина, воспитанная в свободной стране. — Я рада этому твоему сну; я думаю так же, как и ты, что ответственность, лежащая на тебе, — ужасна. Я часто мучилась этим. И мне кажется, что средство снять с себя хотя не всю, но ту, которая непосильна тебе, ответственность, есть очень легкое. Надо передать большую часть власти, которую ты не в силах прилагать, народу, его представителям, и оставить себе только ту высшую власть, которая дает общее направление делам.

Не успела договорить своей речи царица, как старый придворный поторопился горячо возражать ей, и начался учтивый, но горячий спор.

Молодой царь сначала слушал их, но потом перестал слушать то, что они говорили, и внимал только одному голосу того самаго спутника в его сне, который внятно заговорил теперь в его сердце.

— Ты не только царь, — говорил этот голос, — ты гораздо больше царя, ты человек, т. е. существо, нынче пришедшее в этот мир и завтра могущее исчезнуть. Кроме тех обязанностей твоих царских, о которых вот они говорят теперь, у тебя есть более прямые и ничем не могущие быть отмененными обязанности человеческие, обязанности не царя перед подданными (это случайная обязанность), а обязанности вечные: обязанности человека перед Богом, обязанности перед своей душой, спасением ее и служением Богу, установлением в мире Его царства. Ты не можешь действовать потому, что было и что будет, а только потому, что ты должен делать.

И он проснулся. Жена будила его.

Какой из тех трех путей избрал молодой царь, будет рассказано через пятьдесят лет.

1894 г.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ.

Неизданныя страницы из „Николая Палкина“ Л. Н. Толстого

И стал я вспоминать все, что знаю из истории о жестокостях человека в русской истории—о жестокостях этого христианского кроткого, доброго русского человека. К счастью и несчастью, я знаю много. Всегда в истории и в действительности, как мошку к огню, меня притягивало к этим жестокостям: я читал, слышал или видел их к замирал, вдумываясь вслушиваясь, вглядываясь в них. Чего мне нужно было от них, я не знаю, но мне нужно было знать, слышать, видеть это.

Иоан Грозный топит, жжет, казнит, как зверь. Это страшно, но от чего дела Иоанна Грозного для меня что-то далекое, в роде басни. Я не мог видеть всего этого. То же и с временами междуцарствования Алексея Михайловича; но с Петром, так называемым Великим, начиналось для меня что-то новое, живое. Я чувствовал, читая ужасы этого беснующегося, пьяного, распутного зверя, что это касается меня, что все его дела к чему-то обязывают меня.

Сначала это было чувство злобы, потом презрения, желание унизить его, но все это было не то. Чего-то от меня требовало мое чувство, как оно требует чего-то, когда при вас оскорбляют и мучают родного, да и не родного, а просто человека. Но я не мог найти и понять того, чего от меня требовало и почему меня тянуло к этому.

Еще сильнее было во мне это чувство негодования и омерзения при чтении ужасов Петровой б...и, ставшей царицей,—еще сильнее при чтении ужасов Анны Иоановны, Елисаветы, и сильнее и отвратительнее всего при описания жизни отвратительной блудницы Екатерины и всей подлости окружающих ее—подлости, до сих пор остающееся в их потомках. Потом Павел (он почему-то не возбуждает во мне негодования). Потом отцеубийца Александр и аракчеевщина и палки, палки; забивание живых людей живыми людьми, христианами, обманутыми своими вожаками. И потом Николай Палкин, которого я застал вместе с его ужасными делами.

Только очень недавно я понял, наконец, что мне было нужно в этих ужасах, почему они притягивали меня, почему я чувствовал себя ответственным в них, и что мне нужно сделать по отношению их. Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности, призывает их к служению дьяволу. Захотят они видеть, или пересилит их дьявол, и они,— большинство из них—будут продолжать служить дьяволу и губить свои души и души братьев своих; но хоть кто-нибудь увидит: семя будет брошено, и оно вырастет, потому что оно —семя Божье.

Дело идет вот как: заблудшие люди—слуги дьявола, т.-е. зла и обмана, для достижения своих маленьких ничтожных целей, в роде пожара Рима Нерона, делают ужасы жестокости над своими братьями. Люди эти умирают, но на их место являются новые, делающие новые жестокости. То, что делает один, другой от того не отрывается. Время, т.-е. общее состояние людей, идет вперед, и оказывается, что то, что делал Петр, не может делать Екатерина; то, что делал Павел, не может делать Александр; то что делал Александр, не может делать Палкин: то, что делал Палкин, не может сделать его сын. Но если он не может сделать то же, он может сделать другое. И он делает это другое. И он, и посошники его говорят:

«Зачем поминать старое?— это прошло. Зачем озлоблять народ?»

И все слушают и говорят:

«Да, зачем вспоминать старое и озлоблять народ».

И старое забывается—не только забывается, но стирается из памяти людей. Палкину и всем Палкиным —памятник, а новое, такое же, как старое, начинает делаться и делается, пока возможно, в той же форме; когда становится невозможным, переменится форма, но остается то же.

Эло в том, что люди полагают, что может быть необходимо делать зло людям, что может не быть греха в том, чтобы делать зло другим людям, в том, что от зла людям может произойти добро людям.

"У.Р."

Еще по теме:

В Ясной Поляне (1916 год)

В Ясной Поляне (1917 год)

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой (окончание)

Отлучение Л. Н. Толстого от церкви

Памяти Л. Н. Толстого

Портрет Л. Н. Толстого (И. Н Крамской в Ясной Поляне)

Л. Н. Толстой о царях

Молодой царь. Очерк Л. Н. Толстого лично не разрешенный к печати Николаем II