Лики городов. Харьков - 10 Октября 2016 - Дневник

Ах, это самый интересный город, какой вы могли бы увидеть: неожиданный, противоречивый и странный, и Белинский не даром видел его в мистическом свете.

Это город неловких немыслимых тротуаров, исключительный по ценности и порядку библиотеки, европейских магазинов, тысячи нищих, город с полудесятком высших учебных заведений, полный интеллигентной инициативы, и не имеющий ни одного журнала и ни одного издательства, бессильно умирающий летом от тропической жары, зимой от тридцатиградусных морозов; город, давший науке слова и языка такую единственную и неповторимую, по зоркому таланту, величину, как Потебня, и забывший ему поставить памятник,—как же не странный и как же не загадочный!
И так во всем, и так везде.

Харьков стоит на черноземе и уходит в степь, и потому он так просто богат и так трудно беден. Он малоросс, но и великоросс, и великороссы изо всех сил стараются говорить, как настоящие и заправские хохлы, а малороссы приделывают к своим фамилиям окончание «ов» и не прочь прослыть даже великороссами, хотя их песни презирают москаля и творят гимн только одной Украйне и только одному украинскому стилю.

Харьков слывет у всех чуть ли не за малороссийский центр, но, чтобы достать малороссийскую плахту и узорную малороссийскую,—такую красивую вышивку, нужно брать билет и ехать совсем в другой город.
Это—город ученых, интеллигентов, книг, но у него всего три газеты, ибо он отдает свое внимание и поддерживает розницу газет чужих, при том, малоросс, он покупает «Русское Слово» и петроградскую «Копейку», предназначенные совсем не для малороссов и совсем не для интеллигенции.

Это—город чистоплотного ума, но нечистоплотных улиц, нечистоплотных ресторанов, нечистоплотных домов.
У вас там и тут радует глаз живописная, наивная и милая зелень, но я не понимаю, почему при вашей ужасной, затхлой реке всем переезжающим через мост не выдают знаков отличия военного ордена за храбрость,— это было бы простой справедливостью.

И эти противоречия всюду.
В России есть разные города - умницы и дураки, целомудренники и развратники, красавицы и уроды, старики и младенцы. Но в России есть только один город—неопределенность,—и этот город—Харьков.
Что совершенно отсутствует здесь,—так это порыв.

Царь вашей жизни—неторопливость. У вас беспорывные люди, беспорывные пути сообщения, а на конках хорошо умирать, и почему на них не возят покойников, а этим занимаются погребальные бюро,—это тайна.
Из этого отсутствия порыва все: ровная жизнь, и ровная работа, и ровная смерть. И даже, когда кончают с собой от любви, это делают так, как делали в старых, милых, но уже отживших романах.
Бедная Лиза Карамзина умерла в Москве, но ей следовало бы это сделать в Харькове.

В литературе Харьков отсутствует почти совсем. Русские романы происходили в Петрограде и на Кавказе, в Москве и на Урале, даже в Сибири и в Финляндии.
Но в Харькове не происходило ничего, и, кажется, что харьковцы любят головой.

Они очень рассудительны, у них были и будут ученые, но в Харькове абсолютно нет никакого искусства, нет ни одного памятника, нет ни одной живописной древности и местный гид был бы нищим.
Все его постройки и храмы—плагиат, а мосты можно было бы строить только двести лет тому назад и то ночью, и то с краской стыда на лице.

Харьков не знает ни рек, ни гор, ни холмов, ни долин, ибо у него есть горки, речушки, долинки,—все небольшое и опять все неопределенное.

Типичность черта не харьковская, ибо все слизано, поубавлено, уменьшено, и, кажется, весь свой костюм это мистическое существо носит с чужого плеча.

Это типично-интеллигентский город, где все нивелировано, и если Киев румян, то Харьков бледен; если Саратов—шумлив, то Харьков тих; если Тифлис горяч и страстен, то Харьков холоден и задумчив.
Это город чеховских полутонов, с полурусским лицом, средних лет, среднего достатка, среднего роста.
Я очень удивился, прочитав, что чеховский вишневый сад должен был существовать в Курской, или Тамбовской губернии.

Он должен был существовать непременно в Харьковской, ибо и в этом вишневом саду все также неопределенно, как далекий звук лопнувшей струны, сорвавшейся бадьи, как все стоящее на переломе. «Вишневый сад» полон противоречий в характерах, на его рубеже ломаются две эпохи, и барыня Раневская—прошлое, а Лопахин—будущее. Кстати, там едущую заграницу Раневскую этот самый Лопахин провожает—и опять-таки до Харькова.

У Харькова развито чувство собственного достоинства, но у него почти нет пиэтизма и влюбленности, и это опять-таки по той же причине,—в его сфере нет порыва, а в его душе никогда не было экзальтации!
Он умеет и может уважать, чтить и признавать, но он не может и не умеет ни пламенно любить, ни огненно ненавидеть.

Ему незнакома восторженность, а безумие чуждой страшно. Он сумел бы убедить и даже пленить, но покорить, сломить, загипнотизировать, опьянить, заставить победно петь и ликующе радоваться—не в его силах и не в его средствах.

Он изящен и бывает мил, у него есть спокойствие джентльменского жеста, но объятия, но страсть, все это родилось и звенело «в стране далекой и чужой»; это художественный реализм, а не романтизм, и в Харькове Боборыкины должны любить больше Гюго, Бунина больше Брюсова, Каутского больше Ницше, бытовую пьесу больше Метерлинка, Чирикова больше Леонида Андреева.

Харьков может направлять жизнь, регулировать дни, выпрямлять характеры, создавать колею, но ломать существования, коверкать бурей, трепать и терзать не его призвание и не его власть.
Здесь диктовщик ум, а не сердце, и души не раскрыты раздольно ни блестящему солнцу, ни тревожной песне, ни нарядной буре. Это—сделает ему честь, но это честь благоразумия, а не силы.

Вакхическое начало есть везде, оно может быть в странных беглых грезах задумавшегося севера. Харьков—южанин, он не старик, но у него седые волосы, он давно старше самого себя, и это оттого, что ему некуда было всходить, неоткуда падать, ибо все свое время, свободное и занятое, он проводил и проводит в своем рабочем кабинете, с серьезными лицами по стенам, с серьезными книжками в строгих недурных переплетах по полкам.

В науке Харьков—приват-доцент, а не профессор; в литературе это публицист, а не поэт; в журналистике передовик, а не фельетонист.

Его улицы не оглашаются бравурными нотами бродячего певца, его камни не отражают прозрачного звука копыт скакуна Здесь рано тухнут огни, пустеют тротуары, бог тишины спускается на харьковскую землю, и набатом служит пение дозорного петуха.

Женщины умеют делать реверанс, могут протянуть честным и прямым жестом руку привета или прощанья, но не они выращивают крылья героизма и взлета, и не они обратят ваши недели в призрачно-прекрасную сказку.

Икар родился не в Харькове, ибо тут знают последовательность, а для Икаров нужен героизм, стоящий на грани сумасшествия. Харьков далек от всего низменного, но голова его не касалась неба. Он неспособен упасть до скотства, это значит, что он человечен. Но человечность не значит божественность. На его челе может быть венок, дань уважения, но не корона,— дар восхищения победителю.

Он домовит, но ему недостает бунтующей красоты табора и в Харькове неопределенна даже сама его определенность.

...Интеллигенция как-бы изолирована от всех и от всего, сословия живут врозь, но и это не рознь борьбы, или вражды, а только неумение слиться из слишком большой боязни джентльмена встретить не джентльмена, та pruderie, в которой есть умный холодок и совсем нет веры.

Откройте описание Харьковской губернии.

«Хотя и не врезываются так глубоко и не достигают такой ширины, однако, настолько изменяют характер поверхности, что рассматриваемая сверху губерния представилась бы состоящею из множества отдельных площадок».

Нет, в самом деле, прочтите описание Харьковской губернии, хотя бы бегло, хотя бы по «Энциклопедическому Словарю», вникните вот в эти маленькие, тихие строчки:

«Некоторые речки имеют настолько мелкие долины и ленивое течение, что пропадают в степи, не доходя до главной реки».

Или еще:

«На водоразделах раскиданы отдельные замкнутые низинки—баклуши».

Ведь, это почти метафоры, это про интеллигентские кружки, про тихие «баклуши», про умственные ручейки, из которых в бесшумье так много пропало и замерло, не дойдя до главной реки.
Непременно прочтите описание Харьковской губернии,—и вы увидите, что это не география, не этнография, а психология, не просто бесхитростные слова описания, а целая картина, грустная поэма сердец и душ.

В Петрограде есть размах, ширь, но там личность мало ценят и еще меньше щадят.
В Харькове слишком много осторожности, но эта осторожность становится порядочностью, когда дело и речь идут о человеке.

Ни у того, ни у другого, ни у Петрограда, ни у Харькова нет своего собственного, личного и характерного. Но Петрград то прикрывает, красится, подмалевывается, разрумянивается. Харьков остается самим собой и предпочитает быть бледным, но естественным, нежели ярким, но чужим.

Петроград помешан на стилизации и стилизует все и всех. Харьков этого не знает, этому не придает никакой цены и готов враждовать со стилизацией во имя простой искренности. На Харькове легла черта какой-то культурной усадьбы,—степенности, принципиальности, ясности, и, кажется, что его любимым журналом должен бы стать «Вестник Европы», тоже культурная усадьба нашей журналистики.
Харьков матоваго цвета. Он не любит ничего кричащего, никаких экстравагантностей, никакой шумихи и он может быть молчаливым, но он никогда не будет вульгарным.

В Харьков едешь, как к родным, приезжаешь, как к далеким и холодным знакомым, уезжаешь, покидая надежных и спокойных друзей.

Здесь любовь к людям бывает без пышных радостей, за то разлука без черной и скорбной печали.
Харьков ни в чью душу не внесет кровавой трагедии, но в нем есть сотни и тысячи годами грустящих, не покойных душ, полных неясных надежд, покорных своей судьбе и доле.

И «Gaudeamus igitur» падающий и смятый жизнью старый студент нигде не споет с такой звенящей и светлой слезой в хриповатом голосе, как здесь, в Харькове.

Петр Пильский.

Еще по теме:

Лики городов. Одесса

Лики городов. Киев

Лики городов. Харьков