Генерал Маннергейм

Было странно усомниться в том, что живем мы в эпохе, насыщенной квинт-эссенцией истории, но в наши дни история имеет свойство оставаться достоверной лишь в сфере действия телеграфных аппаратов и беспересадочного движения поездов. Все, что лежит за этими пределами, приобретает некоторый налет мифа.

Таким мифом еще недавно представлялся Колчак, но, вероятно, еще более мифической личностью казался здесь на Дону и на Кубани Командующий финляндскими и шведскими войсками бывший генерал русской армии барон Маннергейм. Он раз пять уже взял для нас Петроград, он появлялся сразу и в Лондоне, и в Гельсингфорсе, и в Ставрополе, он был сразу всех ориентаций и, вероятно, многие из нас не были бы особенно удивлены, если бы в конце концов узнали, что барона Маннергейма вовсе нет и никогда не было.

Но Маннергейм есть, существует в действительности. Берет ли он Петроград, этого я, конечно, не знаю; не знаю и того, какую вообще роль дала ему судьба.

Если роль эта не красочна, то значит судьба несправедлива: личность барона Маннергейма стоит забот судьбы.

Ему уже пришлось однажды быть преемником Каледина, преемником в малом, всего только в командовании кавалерийской дивизией.

Но ведь и дивизией командовать после Каледина нелегко; сравнение-то ведь выдерживать приходится. Трудно сказать, выдержал ли его генерал  Маннергейм, но во всяком случае он не растерял той славы, которой так богато украсил штандарты своих полков Каледин.
    
Дивизия хуже не стала, и в значительной степени она была этим обязана личным качествам того, кто ее вел. Генерал Маннергейм был и есть кавалерист и джентльмен.    

Это не так много, не правда ли. Но в нем была еще одна черта, черта уже более редкая. Я бы назвал ее совестливостью власти.    

Власть вещь хорошая и по вкусу почти каждому, но большинство людей смотрят на власть лишь как на нечто долженствующее увеличить приятность и удобность их жизни. У них и любовь к власти почти всегда смешивается с любовью к почетным караулам.

Генерал Маннергейм с почетными караулами власти не смешивал. Для него она всегда была лишь средством выполнить ту или иную долю своих обязанностей. И любя власть, он в сущности любил лишь свой крест, ибо обязанности - всегда крест.    

Таков он был в Луцком прорыве, под огнем австрийских пулеметов перед Борятинским кладбищем, в горах Румынии.

Есть расы особенно мужские, специально мужские. Их высшее цветенье и Фритьоф и Вашингтон.

Барон Маннергейм — скандинавец, но в нем есть нечто от Вашингтона: сконцентрированность бескорыстной воли к действию. И он—в полной мере англо-саксонский джентельмен, но есть в нем и маленькая черточка, овеянная фантастикой морских королей от Фритьофа до Нансена.

Это она, эта маленькая черточка, заставила барона Маннергейма в течение двух лет бродить верхом на коне по, в сущности, ненужному ему Китаю. Это она наградила генерала сшитым в пяти местах коленом и, конечно, она же заставляла его любить больше всех аллюров — полевой галоп.

В дивизии его не любили, вернее долго не могли полюбить. Слишком далека от нас и сдержанность Вашингтона и фантастика северных морей.

Но уважать начали скоро. Бывают люди, которые не могут не импонировать и которых нельзя задеть По отношению к барону Маннергейму это чувство испытывали даже революционные толпы.

Революция застала его в Петрограде. Достаточно известно, что революционные рабочие и солдаты не были слишком благосклонны к свитским вензелям, но вензелей и аксельбантов барона Маннергейма не коснулся никто, и он вернулся к своей дивизии в Бессарабию таким же, каким и уехал.

Носил вензель тогда, когда это было опасно, и снял тогда, когда ни опасности, ни принужденья быть не могло.

Мелочь, но мелочь характерная, мужская мелочь.

В Бессарабии судьба, казалось, была готова поставить генералу Маннергейму задачу всероссийского масштаба.

С первых же мартовских дней уже чувствовалось, что революция поворачивает в русло, враждебное армии и враждебное победе. Уже намечалась неизбежность выбора между родиной и интернационалом и уже начинало прорастать то семя экстазного патриотизма, которое взошло столь пышно и столь неудачно в конце августа.

В армии были люди, которые думали о необходимости теперь же немедленно направить революцию по пути военной победы и некоторым казалось, что масса собранной в Бессарабии конницы должна за свой страх и риск оказать поддержку Временному Правительству, видимо бессильному в борьбе с натиском социализма.

Представлялось, что десять кавалерийских дивизий, не разложенных, идущих за своими начальниками, достаточно большая сила для того, чтобы занять выгодное для борьбы с Петроградом исходное положение, увлечь за собой остальные свободные от работы на фронте войска и продиктовать свою волю, волю бойцов за родину.

Генерал Маннергейм был в числе тех, кто мыслил по этой схеме, но, к сожалению, он не являлся естественным вождем для всей сосредоточенной в Бессарабии конницы.

Ему приходилось считаться с другими, а время шло. На войне месяц считают за год, ну а для революции годом может стать и потерянный день. Дней потеряли несколько.

Вместо выступления думать стали уже только об обращении к Временному Правительству. Мысль о делах была заменена мечтой о слове, и осталось мечтой все.

Очень скоро наступил день, когда оказалось, что солдаты уже отошли от своих вождей, что они уже не пойдут за ними, не могут пойти. Даже рожденная горою мышь, обращение к Временному Правительству, не было принято ни в одном полку и ни в одной батарее.

Из ничего и вышло ничего. Тень великой судьбы прошла мимо барона Маннергейма. Ему осталось командовать дивизией и корпусом, выполнять рядовую роль более или менее успешного уговаривателя полков. Пришлось еще раз увидеть румынские горы, видеть все усиливающийся развал.

Он нес свой крест до конца, а затем, уже в царствование Ленина, удалился в родную Финляндию. И для нас с этих пор барон Маннергейм стал миром.

Н. Белгородцев.

Донская волна 1919 №04(32), 20 января