Наши союзники. Часть 2 - 14 Января 2019 - Дневник

Я избегал служить в больших штабах, предпочитая им строевые—ближе к жизни, войскам, ближе к той реальной действительности, которая чужда всяким неверным тонам, которая именно и дает настоящую картину войны, поэтому с представителями союзных держав мне редко приходилось встречаться.

Но вот однажды в нашем штабе была получена телеграмма о прикомандировании к нам представителя молодой английской армии, ротмистра Н. Признаться мы не особенно были обрадованы предстоящим появлением в нашей тесной семье постороннего элемента. Наконец прибыл и сам ротмистр; это был типичный англо-сакс: невозмутимый, холодно-сдержанный, с постоянной трубкой во рту и кодаком— этим неизменным спутником всех англичан—через плечо. Мешать он нам не стал, а аккуратно каждое утро исчезал на весь день, уезжая то на позиции, то в тыл, то к соседям...

— Что он у вас делает? спрашивали мы тех, где он бывал.

— Ничего—получали в ответ —приедет, поздоровается, внимательно все осмотрит, что-то запишет, иногда щелкнет аппаратом и едет дальше.

Участвовал ротмистр и в описанном выше отступлении наших войск из В. Пруссии.

Помню на одном из переходов произошла вдруг ни с того, ни с сего паника; где-то кто-то далеко впереди, как потом выяснилось, это был немецкий аэроплан, расстрелял наши передовые части, те в свою очередь открыли пальбу, случайные пули залетели в колонну, кто-то крикнул «немецкая кавалерия» и началось нечто невообразимое: все живое с шоссе шарахнулось в обе стороны, солдаты беспорядочно толпами залегали в цепь и открывали огонь по всем направлениям; грянули—один—два артиллерийских выстрела и еще более увеличили панику—лошади словно взбесились и понеслись опрокидывая и ломая все на своем пути, сбрасывая всадников, путаясь в выпущенных вожжах и поводьях. Неслись до тех пор, пока одна—две сломанных повозки не образовали естественной баррикады, перед которой тотчас же образовался сплошной затор.

Я был также сброшен взбесившейся лошадью—к счастью благополучно; поднимаясь и отряхиваясь, я увидел вблизи себя спокойно сидящего на лошади нашего английского ротмистра, внимательно и хладнокровно наблюдающего за всем происходящим.

С тем же хладнокровием, не спеша, достал он «кодак» и уловив наиболее хаотический момент, щелкнул затвором. Увидя, что за ним наблюдают, он тронул лошадь и, проезжая мимо меня, процедил сквозь трубку: «карошенка картинка—ложная тревога»... дальше я не расслышал, так как и его лошадь понесла, но вскоре вдали вновь можно было видеть все ту же неизменно спокойную фигуру с аппаратом в руках.

Англичане—народ реальной жизни, чуждый каких бы то ни было увлечений; все, что выходит из их рук, имеет под собой прочную почву точного холодного расчета разума целого ряда наблюдений...

Впоследствии я узнал, что ротмистр Н. пошел в строевые штабы, чтобы также изучить боевую жизнь в том виде, как она есть; на целом ряде подобных многочисленных наблюдений, получаемых со всех фронтов армий различных наций, гласным, а зачастую и негласным образом— и сумели англичане создать ту армию, ту промышленность, которые и привели их к победе...

В достижении поставленной себе цели англичане народ крайне упорный; кажется покойному Китченеру приписывают следующую фразу:

„только первые семь лет тяжело воевать—потом будет значительно легче".

И я уверен, что они воевали бы и семь и десять и более лет... если бы только война не закончилась теперь и при том, не закончилась так, как это входило в их расчеты и несмотря на оконченную войну, военные заводы в стране все же не приостановились, работы на верфеях и доках не прекратились, набор и обучение войск идет по-прежнему— Англия готовится к весенней кампании—с кем?

***

Иное дело французы—народ от мала до велика вложивший в дело борьбы не только разум, но и сердце—весь порыв и темперамент, на какой только они способны.

Франш д,Эсперэ.
Командующий восточным фронтом союзников.

Свыше сорока лет они жаждали реванша за разгром 70 г.; нельзя сказать, чтобы военное счастье сразу им улыбнулось, но велика была вера их в правое дело, велика была надежда на могучую восточную союзницу.

И трудно описать всю горечь их разочарования, когда они увидели, что надежды их готовы рухнуть, что армия, на которую они возлагали столько надежд и упований, после двух с половиной лет борьбы не только ничем им больше не поможет, но скорее принесет вред и затянет войну, отдавая и продавая врагу оружие, технические средства, продовольствие и проч.

Я не ошибусь, если скажу, что во время дьявольского наваждения, постигшего нашу несчастную армию в лице комиссаров и комитетов, во время неустанной борьбы всего, что было наилучшего и сознательного в армии, с этим „наваждением“—представители союзных держав решительно примкнули к командному составу.

Вспоминаю характерный случай.

В маленьком городке Б-ве в последних числах сентября, по инициативе комиссара, состоялся первый съезд офицеров 3 армии, по вопросу об урегулировании отношений с комитетами и для обмена мнений. Сначала съезд носил действительно чисто офицерский характер, но потом, в подкрепление комиссару, начали выступать солдаты, доктора—был даже один юродивый—все это были члены див., кор. и армкомитетов, все это твердило о палочной дисциплине, плетях, розгах, пулеметах, которыми солдат гнали в бой—одним словом происходило, несмотря на протесты, повторное обливание офицеров и всего командного состава грязью лжи, клеветы и провокации.

Ни комиссар, бывший офицер—подполковник, ни старый заслуженный командующий армией, ни молодой, но искусно лавирующий в лабиринте сложных отношении между комитетами, и командным составом—начальник штаба армии не протестовали против этих нелепостей.

В ложе командующего войсками (съезд происходил в кинематографе) сидел представитель Франции генерал Р-н, в лице котораго комиссар предложил приветствовать нашу союзницу Францию и просил его сказать несколько слов о французской армии.

Зал огласился громом рукоплесканий, а где-то на галерее, среди комитетов, раздались и сейчас же стыдливо смолкли первые звуки марсельезы.

Генерал Р-н вышел, поблагодарил и произнес на ломаном русском языке речь с той горячностью воодушевления, с тем чисто французским сердечным порывом, которые воочию показали, что не легко ему было видеть гибель русской армии и чувствовать, что ничем не в состоянии помочь ей. Вспоминаю его речь и сглаживаю, по-возможности, шероховатости акцента.

«Извините—так начал генерал, смотря в глубину зала, туда, где сидела и стояла солдатская масса комитетов—вам, я знаю, не понравится то, что я скажу»...

— Что у вас за порядки? -вдруг не выдержал и вскрикнул генерал —Я вас спрашиваю, что у вас теперь за порядки? Зачем русский солдат „ломает" железные дороги, поезда, вагоны—зачем все солдаты лезут в первый класс?! У нас во Франции—пожалуйте солдаты в 3 класс, офицеры—2 кл., генералы и высшие начальники—1 класс; если солдат заплатил 1 класс—пожалуйте, но веди себя прилично, если не заплатил—вон из 1 класса—при этом генерал топнул ногой и сделал соответствющий, выталкивающий жест.

Ваши офицеры—продолжал генерал—самые лучшие офицеры в мире, а вы этого не понимаете. Зачем лишают их дисциплинарной власти— она необходима офицеру, она везде есть...

За нарушение воинского долга, за отказ от наступления необходимо не отступать ни перед какой мерой—вплоть до расстрелов; когда ваши полки отказались у нас во Франции наступать, они заразили наших 20 полков, которые тоже не захотели наступать и хотели погубить Францию,—голос у генерала дрогнул.—Но... мы расстреляли по 10 человек в полку и спасли Францию.

Генерал тяжело дышал, видимо сильно взволнованный.

— А что вы сделали с нашей прекрасной чистой марсельезой, тихо продолжал он.

На улицах марсельеза, в лавочке марсельеза, в кабаке марсельеза . Зачем вы ее пачкаете? Наш трехцветный флаг, наша марсельеза обошла весь мир, неся за собой свободу, равенство и братство и нигде их не пачкали—а зачем вы это делаете?

— Я еще несколько слов «должен говорить» - не могу молчать: зачем вы говорите неправду, что русский офицер бил солдат, что палками заставляют воевать? Я 20 лет знаю Россию, знаю офицера, знаю хорошего русского солдата и говорю вам, что что это ложь, зачем вы все лжете на офицера?

Генерал угрожающе поднял руку, постоял в раздумье несколько мгновений, как будто еще намереваясь что-то сказать, но затем быстрыми шагами направился в ложу. Казалось, тонкие фанерные стены не выдержат грохота офицерских аплодисментов... Солдатская масса угрюмо, понурив головы, стояла хмурая, молчаливая... Комиссар нервно вертелся на стуле...

Рассказывают следующий весьма характерный случай, в котором главным действующим лицом был генерал.

Однажды в вагон трамвая, где он сидел, вошли два развязных «товарища» и уселись рядом с ним. Генерал молча подвинулся. Один из них с ухарским жестом вынимает и закуривает внутри трамвая папиросу; генерал молчит. Когда же дым был пущен ему чуть ли не в лицо, генерал спокойно повернулся к «товарищу», вынул у того изо рта папиросу и со словами: