Народные комиссары и казаки

(К истории Совета Союза Казачьих войск)

Будущий историк несомненно остановится на деятельности Совета Союза Казачьих Войск, как единственной быть может организации, которая все время стояла на здоровой государственной точке зрения и никогда не поступалась своим достоинством в угоду сильных мира сего. В то время, когда даже Временное Правительство не имело мужества указать пресловутому петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов на его надлежащее место, совет союза казачьих Войск смело и определенно подчеркивал всю пагубность его вмешательства в дело управления страной.

В дни выступления генерала Корнилова один лишь Казачий Союз открыто поддерживал последнего и не постеснялся написать обличительное письмо грозному и всемогущему в то время министру-председателю и верховному главнокомандующему Керенскому, когда он вздумал было обвинять в несуществующих преступлениях войско Донское и его атамана Каледина. В памятные июльские дни, а также в дни большевистского переворота Совет энергично помогал Правительству с подавлении мятежа и т. д. и т. д.

Все эти события ждут своего историка, мне же хотелось бы остановиться на последних днях деятельности Совета в Петрограде и на разгроме его большевиками. К сожалению, обо всем этом теперь трудно передать с исчерпывающей полнотой, ибо из живых свидетелей петроградских казачьих дней "одних уж нет, а те далече"...

С переходом власти в руки большевиков положение Совета сделалось очень тяжелым. Совет активно выступал против большевиков и в том же направлении продолжал свою работу; он являлся как бы бельмом на глазу у новых властей, а потому становилось понятным, что ждать ему ничего хорошего нельзя было.

Кроме того, ни одно войсковое правительство не признало власти народных комиссаров, а потому и главная задача Союза—защищать перед Объединенными Правительством интересы всего казачества как будто выпадала сама собой.

Очевидным становилось, что и дальше оставаться Совету в Петрограде не только опасно, но и бесцельно, был смысл перебраться в Новочеркасск, куда как будто сам собой перемешался центр управления всего казачества.

Но было и другое мнение; в Петрограде и его окрестностях оставались пока казачьи части и хотя они к тому времени почти всецело подпали под влияние большевистских агитаторов, тем не менее Совет не считал себя в праве оставлять Петрограда до тех пор, покуда из него не уйдет последняя казачья часть. Кроме того, нас всех не покидала надежда, что Учредительное Собрание, которое должно было открыться в ближайшем будущем, возьмет власть в свои руки, наладит государственную работу и даст, таким образом, возможность Совету продолжать свою деятельность в прежнем масштабе.

К сожалению, тут же вскоре большевистские властители обнародовали знаменитый декрет, объявляющий вне закона кадет, корниловцев, калединцев и всех приспешников их.    

Что же касается членов Совета Союза Казачьих Войск, то их, при советском пренебрежении к логике и нормам правосудия, можно было подвести под какую угодно категорию контрреволюционеров. Все это, однако, не повлияло на решение членов Совета остаться в Петрограде, особенно тогда, когда им угрожала личная опасность. Это было приблизительно в десятых числах ноября минувшего года. Террор большевистский усиливался. Все, что было выдающегося идейного, все было порассажено по тюрьмам или перешло на нелегальное положение. Очевидно и нам было не избежать общей участи.

И действительно, доброжелатели из Смольного сообщили нам, что председатель казачьего подотдела при Петроградском  Совете солдатских и рабочих депутатов восемнадцатилетний юнец казак-кубанец Мирошниченко созывает представителей от всех казачьих частей Петрограда и его окрестностей для обсуждения некоторых вопросов и в том числе запроса о том, как поступить с Советом Союза Казачьих Войск.

Видно было по чьей указке действует Мирошниченко и его друзья и, очевидно также было, к чему все это должно было привести. Снова собрался наш Совет и снова постановил: ареста не избегать, на нелегальное положение не переходить, а исполнять свой долг до конца. Тут же было высказано пожелание, чтобы в случае частичного ареста членов Совета требовать заключения в тюрьму Совета in соrроrе.

Долго нам ждать не пришлось.

Совет помещался в то время в Павловском женском институте на Знаменской улице, где между прочим имели комнаты и некоторые члены Совета. Самочувствие их было не из важных. Они были обречены сделаться первыми жертвами большевистского произвола. В числе этих последних был и пишущий эти строки. Хотя с тех пор прошло уже более полгода, но я, как сейчас помню все подробности, сопровождавшие наш арест. Это было в ночь с  28 на 29 ноября. Как, вероятно, бывает всегда в момент надвигающейся опасности, я в эту ночь долго не мог заснуть, но потом утомленный ожиданием и нравственно разбитый я крепко заснул.

Вдруг приблизительно в час ночи слышу сквозь сон, что ко мне кто-то ломится. Я вскочил и отпер дверь.

Оказалось, что это член Совета Бережной поспешил ко мне, чтобы сообщить о только что полученных известиях, из Смольного.

Бережной рассказал, что поздно вечером состоялось заседание делегатов, созванных Мирошниченко, которое, очевидно, под давлением большевиков от казачества постановило: Совет Союза Казачьих Войск, как учреждение контрреволюционное, закрыть, а членов его подвергнуть личному задержанию. Говорят, что это решение прошло незначительным большинством. Что это было именно так, можно судить хотя бы по тому, что не успело еще закончиться заседание, как один из угодников его казак-кубанец (к сожалению, фамилии его я не помню) поспешил прибежать к нам в Павловский и сообщить, что приказано в ту же ночь нас арестовать.

Я спросил Бережнова, что же думает он предпринять?

— Поступить так, как постановил Совет, т. е. ареста не избегать.

Я вполне с ним согласился, собрал немногое, что у меня осталось (все остальные вещи мои были разграблены красногвардейцами в дни переворота 25 октября), передал их швейцару на хранение, а сам стал ждать в вестибюле непрошенных гостей.

Они явились сейчас же. Впереди шли два казака: сибирец Степаненко и кубанец, казак майкопского отдела, а за ними человек 15 латышских стрелков.

Степаненко приказал вывести меня на улицу.

Латыши во главе с кубанцем окружили меня. Холод был адский, и я в легких сапогах без галош чувствовал себя прескверно. Не успели мы стать лагерем среди улицы, как я заметил, что к нам приближается большая толпа солдат. Передний из них сказал, указывая на меня.

Это член Совета; он был у нас, его берите.

Всмотревшись, я узнаю в нем по форме донского казака. Очевидно, это был один из представителей 1, 4 и 14 полков, расквартированных в Петрограде. Я бывал у них, и потому они меня знали. Очевидно, он сам почувствовал всю гнусность своего предательства, потому что постарался быстро ретироваться в толпу латышей. Помню, что я никогда ни до того ни после того не испытывал такой сердечной боли, какую здесь пришлось пережить.

„Что же это такое?"

Задал я себе вопрос:

„Ведь я же лично ни сделал ничего преступного! Ведь вся моя вина в том и состояла, что я не кривил душой, твердо стоял за интересы казаков! И эти же казаки предают меня"...

В это время я заметил, что Знаменская улица со стороны Невского проспекта, а также с противоположной стороны завешена густой цепью солдат, и значительный их отряд приближался к Павловскому институту. Потом нам передавали, что в нашем аресте принимали участие две роты латышских стрелков.

Когда отряд поравнялся со мной, он него отделилась какая-то темная фигура в бурке и с площадными ругательствами набросилась на меня:

— Обыскать его, такого-сякого буржуя! Со всеми ими следует разделаться как следует!...

Казак-кубанец, стоявший во главе караула, меня охранявшего, довольно скромно стал было меня обыскивать.

— Что ты с ним церемонишься! крикнула бурка. Как следует надо обыскивать!

Тут я, к сожалению, испытал на себе, что значит в толковании большевиков обыскивать по-настоящему; у меня бесцеремонно выворачивали карманы, толкали, трясли и в заключение ударили по голове.

Помню, что в тот момент я ни страха ни обиды не испытывал. Не чувствуя никакой вины за собой, я был готов с чистой совестью умереть за общественное дело. Лишь участь близких несколько тревожила меня.

Натешившись надо мной как следует, бурка куда-то уплыла, а за ней скрылась и вся ватага. Я остался на улице.

„Может, вы и не плохие люди,—слышу голос кубанца, но вы защищаете интересы буржуев и генералов, с которыми мы, казаки, решили разделаться. Скоро все мы пойдем на Дон и Кубань и разделаемся там с разными Каледиными и Филимоновыми *), как расправились с ген. Духониным.

*) Полк. Филимонов, кубанский атаман.

И долго он говорил в том же духе.

Видно было, что казаки тоже безнадежно больны.

Было уже 3 часа утра. Холод усиливался. Я замерзал; нехорошо чувствовали и мои охранители и вовсю ругали тех, кто в это время арестовывал в Павловском институте, окружив членов совета и производил обыск. Наконец, часам к четырем утра стали выводить на улицу моих товарищей по совету и лишь к 5 часам утра нас соединили всех вместе и под сильным караулом повели в Смольный.

Снег был по колено, идти было трудно, но все чувствовали себя сравнительно бодро, вероятно потому, что всех арестованных соединили в одну трупу, а ведь на людях и смерть красна.

Дорогой мои товарищи поведали мне, что большевистские главковерхи приняли все меры предосторожности при аресте: при самом задержании членов совета даже не забыли поставить у окон и дверей часовых с револьверами, ружьями и ручными бомбами.

Руководил всей операцией сам Мирошниченко, а ему усердно помогали донские казаки, знавшие в лицо всех членов совета. Впрочем, казаки старались прятаться за спины латышей. Дорогой же я узнал, что некто в бурке, был сам главковерх казачьего отряда по борьбе с контрреволюцией Мирошниченко.

Мирошниченко сыграл весьма печальную роль в деле развала казачьих полков в Петрограде. Он, как и большинство большевистских главковерхов, очень молод (ему не более 18 лет), нигде не учился и лишь какими-то судьбами сумел приобрести себе права вольноопределяющегося 2 разр. В Петрограде он сначала был подручным известного кубанца-студента Костенецкого**), а потом, быть может, потому, был глупее последнего и легче шел на удочку, был выдвинут большевиками на первые роли.

**) Студент Костанецкий фигура чрезвычайно колоритная на фоне нашей революции в Петрограде и к нему редакция вернется в одном из номеров.

Впрочем, за ним с точки зрения большевиков были несомненныя заслуги. Однажды, когда Корнилов уже был переведен в Быхов, является Мирошниченко в совет союза казачьих войск и делает заявление. Он имеет достаточное количество преданных ему людей и берется освободить бывшего верховного главнокомандующего из Быхова, если на это даст письменное распоряжение совет союза. Очевидно, это был провокационный шаг Мирошниченко, и лишь недалекие люди могли пойти на явный провал.

Оказывается, Мирошниченко еще при Керенском делал предложение офицерам 14-го донского полка устроить государственный переворот при условии участия последних в этом. Конечно, такое наивное предложение могло вызвать лишь смех и Мирошниченко больше не показывался в 14 полку. Вот какие люди возглавляли так называемое „трудовое казачество" в Петрограде.

И эти то господа являлись вершителями наших судеб. „Я сгною этот совет!"—будто бы любил повторять Мирошниченко.

И действительно первое обращение с нами большевиков похоже было на это,—из Павловского института нас привели в Смольный и заперли в подвале.

О том, в каких условиях приходилось, сидеть в Смольном, уже много писалось в газетах, и я останавливаться не буду, скажу лишь, что удобства были таковы, что я, например, за полтора суток, проведенных в Смольном, сумел задремать лишь стоя, прислонившись головой к мокрой стене.

На следующий день часов примерно в 5 вечера к нам в подвал спустилось какое-то „начальство" и объявило, что бы мы были готовы, так как нас поведут из Смольного.

Куда?—прежде всего, конечно, возник у нас вопрос. Кто-то сообщил, что нашу партию арестованных приблизительно человек в 50, решено отправить в Кронштадт. Кронштадтская тюрьма в революционное время пользовалась определенной репутацией, а потому станет понятным, какое впечатление на всех произвело это известие.  Значит, конец, думали все. Окруженные двойной цепью стражи, мы отправились из Смольного. Идти приходилось по средине улицы, снег в то время был по колено, дорога была длинная и некоторые стали уставать.

— Не отставать!—слышим мы грозные окрики конвоиров.

Когда мы прошли Литейный мост и вышли на Троицкий, то решили, что нас ведут не в Кронштадт, а в Петропавловскую крепость. Но и здесь мы ошиблись. Нас провели мимо Петропавловской крепости и направили в "Кресты", но тут нас почему-то не приняли и отправили обратно в Пересыльную тюрьму. Идти нужно было верст семь. Каких только комплиментов мы ни наслышались дорогой.

— Что с ними возитесь?—говорили в одном месте рядом идущие матросы.

—Животы им пораспарывайте и концы в воду.

— А! жидочков ведете,—говорил в другом месте веселый солдатик.

К слову сказать, что ни в этой партии, ни во время сидения в тюрьме ни одного еврея среди нас не было.

— Глядите, саботажников ведут!—говорил полуиронически, полусочувственно котелок.

Ходьба по глубокому снегу под конец утомила и наших конвойных, они потребовали трамвай, так что небольшую часть пути мы проехали барами. Вот и тюрьма. Грозно и таинственно смотрит она на нас своими многочисленными окнами со всех семи этажей. Думал хоть кто-нибудь из нашей группы здесь когда-нибудь побывать!...

Мы прошли более десятка капитальных железных решетчатых дверей, прежде чем очутились в той камере, которая была предназначена для нашего сидения. Нас, членов С. С. К. В., поместили вместе и с нами несколько высших чиновников центральных ведомств.

Говорят, что в отношении тюремных построек Россия не имеет себе соперниц, и Пересыльная тюрьма в этом смысле может служить лучшим доказательством, семиэтажный корпус ее, рассчитанный при нормальных условиях на десятки тысяч, окруженный высокой и толстой стеной со множеством побочных строений такой же солидности, как и самая тюрьма, производит скорее впечатление крепости. Сначала мы, казаки, почему-то думали, что нас скоро отпустят, но вот проходят неделя, другая, а, нас не допрашивают, не предъявляют к нам никаких обвинений.

Жить в тюрьме становилось невозможным. Пища была ужасная, обращение красногвардейской стражи возмутительное, ежеминутно ждали погрома тюрем и массового убийства политических заключенных. При таких условиях трудно было даже остаться здоровым.

И действительно к концу третьей недели один из наших депутатов стал проявлять все признаки сильного нервного расстройства, другой совсем слег, как мы думали сначала, заболел инфлуэнцой.

Через тюремную стражу нам удалось передать своим друзьям на волю нашу глубокую просьбу, чтобы скорее хлопотали о нашем освобождении или по крайней мере о назначении суда над нами. Вскоре нам передали, что нас могут освободить, если мы ничего не будем иметь против ходатайства за нас перед Смольным прибывшей тогда в Петроград германской миссии или если за нас заплатят 100 тысяч рублей. От первого предложения мы наотрез отказались, а относительно второго—уполномочили действовать сообразно с обстоятельствами дела. Надобно сказать, что мы тогда были уже убеждены, что большевики освобождают только за деньги.

Так, перед нами был освобожден директор Волжско-Камского коммерческого банка Вильдебандт и торгово-промышленного кн. Шаховской, за которых банки заплатили по миллиону рублей.

Вскоре нам сообщили, что торг за нас окончен, и мы будем для вида, конечно, препровождены в верховную следственную комиссию, во главе которой в то время стояли известный Козловский, а деятельным сотрудником его - некто Красиков.

Нужно было хоть на секунду увидать этих господ, чтобы сразу понять, в каких руках находилось в то время правосудие.

Моих товарищей допрашивал Козловский, я же удостоился предстать перед Красиковым.

В виду того, что вероятно, небезынтересно будет знать в чем же народные комиссары обвиняли Сов. Союза казачьих войск, я считаю не лишним привести главнейшие пункты нашего обвинения. Впрочем, вернее, обвинения и не было, потому что нас считали виновными не за деяние, а за убеждение. Нам поставили в вину наше активное выступление против большевиков 3-4 июля и 25-26 октября.

Я в эти числа не был в Петрограде, а потому мне легко было оправдаться по этим статьям.

Тогда Красиков указал на вину Совета Союза казачьих войск в непризнании законной "народной" власти комиссаров и в поддержании контрреволюционной власти правительства Каледина и Дутова. Я откровенно заявил Красикову, что, как представитель Донского войска, я не уполномочен признать власть Совета народных комиссаров. Как частный же человек, если бы я и признал эту власть, то едва ли это было бы кому интересно.

Вообще на все вопросы Красикова, почему я не сделал того или иного, я отказывался или незнанием, или тем, что я не уполномочен был делать. О характере допроса легче всего судить по следующим вопросам Красикова.

— Вы какой партии? Кадетской?

— Я беспартийный. Принадлежность к партии я считаю для себя делом неприемлемым, во-первых, потому, что партийная дисциплина налагает известные обязательства и заставляет иногда действовать вопреки собственному сознанию и, во-вторых, как казак, я считаю вредным деление казаков на политические партии, это, по-моему, может уменьшить удельный вес казачества в целом.

— А кого вы лично считаете более правым: генерала Каледина или Совет народных комиссаров?

— К сожалению, я давно уже не имею возможности судить об этом, так как около месяца сижу в тюрьме.

— Признаете ли вы, как казак, права за народными комиссарами давать возможность Финляндии самостоятельно существовать?

— Этот вопрос я считаю настолько сложным, что сразу ответить на него не решаюсь. Я полагаю, что раз государственные интересы требовали установления более тесной связи с Финляндией, значит и правы были те русские люди, которые стремились к этому. А если теперь эта необходимость миновала, то вам виднее это. Я же не подготовлен решать эти вопросы.

Весь допрос Красикова напоминал игру в кошку и мышку. Ведь я отлично знал кто сидит передо мной, точно так же, как и сам он знал, что все его дела—тайна полишинеля. Творилось сплошное издевательство над правосудием и над Россией..

Допросы других членов Совета происходили приблизительно по такому же трафарету. Помучив вдоволь нас, членов Совета: Винникова, Бережнова, Сидорова и меня, судьи отпустили нас с миром.

На следующий день был представлен в суд и допрошен член Совета Калмыков. Худякова, как тяжело больного, разрешено было перевести в больницу Берзони, но там его, как больного сыпным тифом, не приняли и отправили в Обуховскую больницу, где он вскоре и умер.

После освобождения мы не могли долго оставаться в Петрограде. Нам сообщили, что в Смольном в связи с нашим арестом в казачьем подотделе произошли крупные события, в результате чего было будто бы постановлено снова нас арестовать. Пришлось запасаться подложными паспортами и скорее уезжать к себе домой.

Так большевики покончили с Советом союза казачьих войск, организацией, избранной по самой демократической системе.

П. Ковалев.

"Донская волна" 1918, № 04