Истребление армян в Турции - 3 - 27 Ноября 2015 - Дневник

Вокруг Эчмиадзинского монастыря до десятка десятин занято чудесной столетней рощей, так приятно ласкающей глаз в этой безлесной стране. Теперь под каждым большим деревом расположилась группа беженцев и немилосердно режет сучья для маленьких костров, которые беженцы любят разводить, потому что они напоминают им о родном очаге, теперь холодном и опустошенном. Роща быстро оголяется, в ее густой кудрявой зелени появляются широкие плешины, но хозяева монастыря считают, что люди дороже деревьев, и не жалеют об этом.

В начале августа в роще, и вообще кругом монастыря, столпилось более 80000 человек, на которых не хватало даже муки, не говоря о горячей пище, медицинской и других видах помощи. С каждым днем прибывали все новые и новые толпы, которые некуда было девать. При посредстве администрации стали направлять беженцев в другие уезды: в Александропольский— 30,000, Новобаязетский 13,000, Казахский— 20,000; 50—60,000 разместилось по другим городам и селам армянского Закавказья, переполнив их так, что возник проект переселить часть в Елисаветпольскую губернию,—проект, трудно выполнимый, так как администрация на железные дороги беженцев не допускала, а пройти пешком по малодоступным горам несколько сот верст они были бы не в состоянии.

Как бы то ни было, благодаря расселению вокруг Эчмиадзина к 11-му августа, судя по количеству выданных продовольственных пайков, оставалось всего около 46,000 человек, наиболее изнуренных, больных и слабых, почти без арб и скота, неспособных в большинстве к дальнейшему переселению.

В роще они разместились группами по округам и селениям: и сразу даже неопытный глаз мог легко отличить мушцев и битлисцев от ванских беженцев, потому что среди первых не было ни взрослых мужчин, ни молодых женщин. Трупы первых давно обглоданы шакалами и коршунами, вторые—уведены в курдские селения. Две—три тысячи исхудалых старух, пожилых женщин и маленьких детей, это все, что осталось от стотысячного населения плодородной Мушской долины. И так заметно выделялась между ними молодая красивая девушка, которую, оказывается, спрятали мирные курды,—«райя", их деревенские соседи и держали шесть недель взаперти. Были и обратные случаи: вместе с беженцами пришло несколько молодых курдянок, сдружившихся с христианами еще на родине.

У ванцев, благодаря восстанию, сохранилось больше мужчин. Но и ванцы, и мушцы, и битлисцы, - жители Мокса, Шатаха, Гяваша и всех 14-ти округов, представленных здесь,—одинаково оборваны, истощены, одинаково утратили в долгих скитаниях по горным дебрям здоровье, силы, энергию. Продовольственный паек в полфунта муки в день, который только недавно стали получать все беженцы, вряд ли мог дать быстрое восстановление сил, а горячую пищу московский отряд выдавал только 20.000 чел., менее половине. Поэтому многие бродили по окрестностям, собирали подаяние; но местные жители сами бедны. Овощей здесь садят мало,—и вместо них беженцы собирали какия-то перезрелые травы, растущие возле грязных арыков, варили их и ели. В самой роще арыки все заражены испражнениями, мытьем грязных лохмотьев,—и все-таки эту воду пьют.

И плакали ванны:

«Ах, наша «мерчуна» (кристальная горная вода). Лучше бы умереть там, на родине»...

Изнурение в пути, который у иных продолжается по несколько месяцев, плохое питание, скученность, зараженность воды и земли послужили причиной страшного развития болезней и смертности. Я думаю, что в роще, если бы произвести тщательный медицинский осмотр, нашлось бы не менее 10-ти тысяч больных. А больниц в это время было оборудовано всего пять, не более, чем на 500 больных. Правда, в роще находился еще так называемый «санаторий», точнее—распределительный пункт, в который собирали больных, ждущих очереди, чтобы попасть в больницы. В этом «санатории» 1,500 больных лежали на земле, под небом, в своих лохмотьях, пропитанных грязью и потом. Ежедневно их осматривали врачи, помогали фельдшера и сестры, но медицинская помощь была недостаточна, уход слаб, и они умирали десятками. Сюда часто приносили полумертвых взрослых, с медленными судорожными движениями босых ног, и опять-таки несчастных малюток, живых скелетиков, которые, как растоптанные и брошенные цветы, беззвучно умирали кучами под тенью дуба.

По «санаторию» и по всей роще ходили и ездили санитары, подбирали мертвецов, увозили на телегах больных, и со всех концов рощи мертвецы свалились на край, на кладбище, и зарывались в два приема, утром и вечером, в братские могилы,—длинные рвы двухаршинной глубины. Бойкие старухи стягивали с них одежды и зашивали их в холст, в виде глухих свертков. На каждом трупе легко можно было пересчитать все кости. Они исхудали настолько, что, несмотря на то, что они в отдаленных местах лежали порой по два дня, прежде, чем их подбирали,—несмотря на то, что 70—80 трупов, собранных кучей, лежали прямо на южном солнце,—трупного запаха не было слышно.

Одна старуха причитала точь-в-точь, как наши деревенские бабы: мерным речитативом рассказывала она, как один за другим погибли все старшие ее сыновья; теперь последнего она зашивает в саван и остается на земле одна с четырьмя внуками-сиротами...

И когда я ехал назад из Эчмиадзина по унылой Араратской долине и переживал внутри себя эти незабываемые картины трагедии армянского народа, я вспомнил злорадный припев турецкого офицера, которым он кончал в своем дневнике каждое описание зверств над армянами: