7 (20) ноября 1910 года на станции Астапово, Рязанской губернии скончался Лев Николаевич Толстой. Памяти великого русского писателя посвящена статья из журнала "Пробуждение" № 23 за 1916 год.

Во всех материалах по старым газетам и журналам сохранена стилистика и орфография того времени (за исключением вышедших из употребления букв старого алфавита).

Памяти Л. Н. Толстого

Евгений Скайлер

Воспоминания П. А. Сергеенко

В 60-х годах минувшаго века представителям интеллигентной Москвы была хорошо знакома характерная фигура американскаго консула Е. Скайлера.

Он много лет жил в России, свободно говорил по-русски, интересовался всеми общественными явлениями и был в дружественных отношениях со многими выдающимися русскими людьми того времени.

Между прочим, Е. Скайлер был усердным посетителем существовавшаго в то время в Москве популярнаго салона, многие годы игравшаго роль умственнаго центра в Москве—салона князей Одоевских.    

В уютном кабинете князей Одоевских с оживлением беседовали некогда и Пушкин, и Тютчев, и Глинка, и Берлиоз. Бывали на вечерах у кн. Одоевских и великие князья. Но для всех гостей прием был одинаково простой и дружески-непринужденный.

В салоне Одоевских Е. Скайлер познакомился и с графом Л. Н. Толстым, о котором уже гремела слава, как об изумительном художнике слова.

Толстой бывал у Одоевских запросто и особенно часто в 60-х годах, интересуясь высокопоставленными приятельницами княгини Одоевской, снабжавшими писателя различным материалом из великосветской жизни для его романа.

Наблюдательный Е. Скайлер при первой же встрече с Толстым был сильно заинтересован своеобразной личностью русскаго писателя и обратился к хозяйке дома с просьбой предоставить Скайлеру возможность поближе познакомиться с графом Толстым. На просьбу Скайлера княгиня улыбнулась.

— Это ни к чему не поведет. Толстой дик и нелюдим.

Предостережение княгини Одоевской, однако, не остановило настойчиваго американца, а только разожгло его любознательность. И, не откладывая дела в долгий ящик, Скайлер решил поехать с визитом к Толстому.
Лев Николаевич сидел за работой, окруженный старинными рукописями и книгами по истории 12-го года. Но он любезно принял американскаго консула и очаровал его своей подкупающей непосредственностью. Они стали видаться и находить удовольствие в общении друг с другом.

Е. Скайлер интересовался условиями русской деревенской жизни. Толстой однажды сказал Скайлеру:

— А вы приезжайте к нам в деревню и поживите у нас, пока вам не наскучит.

Скайлер воспользовался предложением Толстого и, условившись относительно дня приезда, совершил осенью 1868 г. путешествие в Ясную Поляну.

Скайлера ждала на станции Ясенки графская карета. Но Скайлер выехал неудачно из Москвы, не тем поездом, каким надо было, и попал в Ясенки только ночью. К неудаче присоединилась дурная погода. Дождь лил, как из насоса. Глинистая дорога размякла, и грузная карета с трудом дотащилась до Ясной Поляны. В доме было темно и все уже спали, кроме дежурившаго слуги, поджидавшаго приезда американскаго консула. Слуга проводил гостя в назначенную для него комнату, где Скайлер, согревшись с дороги приготовленной закуской и горячим чаем, скоро заснул, как у себя дома.

На другой день утром Скайлер познакомился со всей семьей Толстого, состоявшей тогда из пяти душ. Все были очень внимательны к приехавшему американцу и всячески старались скрасить его пребывание в русской деревне.

Погода, однако, не была гостеприимна к Скайлеру.

Все время шел дождь, и поневоле приходилось сидеть в комнатах. Толстой был тогда еще ретивым курильщиком. И мужчины, забравшись в кабинет, по целым часам беседовали в облаках табачнаго дыма.
У Скайлера был разработан план бесед с Толстым. Американцу хотелось собрать как можно больше живых и красочных сведений в Ясной Поляне. Образованный, наблюдательный, с развитым практическим умом и уравновешенным характером, Е. Скайлер умел возбуждать интересные вопросы и подогревать беседу удачными репликами.

И Толстой охотно и непринужденно рассказывал Скайлеру о своей жизни, о своих работах, привычках и симпатиях. Многое из того, что говорил Толстой своему гостю, было неожиданно для Скайлера. Но его почти всегда подкупали суждения Толстого своей искренностью, ясностью и независимостью. Скайлера очень интересовало положение русскаго крестьянина после реформы 19-го февраля 1861 года. Толстой сказал ему по этому поводу:

— Я был один из поборников этой реформы и одним из ея исполнителей—мировым посредником. Но теперь мне думается, что эта реформа осуществлена преждевременно, т.-е. преимущественно при усилиях теоретиков, а не при непосредственном участии народа и требованиях сложившихся обстоятельств, как в западной Европе.

— Но в материальном отношении крестьяне находятся теперь в лучшем положении, чем были при крепостном праве?—спросил Скайлер.

— В материальном отношении крестьяне пока не выиграли от эмансипации. Благосостояние крестьян у нас всегда пропорционально количеству рабочаго скота. А количество скота у крестьян уменьшилось.

Скайлер завел речь с хозяином о яснополянской школе для крестьянских детей, которой некогда так пламенно увлекался Толстой.

Толстой подробно и откровенно рассказал своему гостю о том, как возникла школа, при каких условиях она существовала и почему прекратилась. Толстой не приписывал себе заслуг относительно устройства яснополянской школы, а объяснил свои действия «общей гипнотизацией духа времени».

— Филантропия тогда была в моде,—сказал он,—и давала удовлетворение личным желаниям делать добро, желаниям, свойственным либеральным людям того времени. Но я убежден,—добавил Толстой,—что все нами сделанное в этом отношении и плохо сделано, и ничтожно по значению.

Так провели целый день, не выходя из дому из-за дождливой погоды, Толстой и Скайлер. Но ночью случился эпизод, всполошивший Скайлсра. Он уже спал в своей комнате, когда услышал шум в коридоре, и проснулся. К его комнате приблизились шаги, и дверь вдруг с шумом отворилась.

— Что такое?—воскликнул американец, думая, что в яснополянском доме случилось что-нибудь и слуга пришел с известием.

Но дверь быстро захлопнулась и послышался растерянный женский голос, обращавшийся к кому-то по-французски:

— В моей кровати человек.

Через минуту дверь опять отворилась и в комнату вошел какой-то господин, спросивший Скайлера:

— Сережа, это ты?
— Нет, я—гость в этом доме,—ответил с недоумением Скайлер.

Незнакомец засмеялся, извинился и ушел.
Через некоторое время до Скайлера донесся подавленный говор из коридора. Кто-то кому-то говорил полушопотом:

— Она может лечь в гостиной на диване, а она в кабинете графа.

Утром все выяснилось. В Ясную Поляну неожиданно вернулась с своей подругой тетка Льва Николаевича, Пелагея Ильинична Юшкова. Ее ждали в Ясную Поляну только через неделю и отвели ея комнату для Скайлера.

Ночное происшествие послужило пищей для смеха и особенно забавляло Пелагею Ильиничну. Эта замечательная личность ждет своего историка. Она приходилась родной теткой Льву Николаевичу по его отцу. Нежная, мечтательная и любящая, она не знала ни любви, ни материнских радостей, ни мужа, хотя и была замужем. Под конец жизни Пелагея Ильинична ушла своим необласканным существом в монашество...

Когда погода несколько прояснилась, любознательный Скайлер начал совершать продолжительныя прогулки совместно с Толстым и отдельно от него по окрестностям Ясной Поляны. Он заходил в крестьянския избы, беседовал с крестьянами, расспрашивал их о заработной плате, о цене продуктов и строительнаго материала. Он, пытливый американец, во все вникал и обо всем подробно расспрашивал, а иногда и переспрашивал, боясь довериться своему слуху. Его поражали бедность, нищета и неустройство русской жизни, отсутствие всяких удобств и украшений. Особенно поразила его одна картина. Дело было вечером. Скайлер посетил избу стараго крестьянина, слабо освещенную лучиной. Это освещение и способ его и вся обстановка убогой крестьянской избы неизгладимо запечатлелись в памяти Скайлера.

Солнечные дни все не устанавливались в Ясной Поляне, что еще более способствовало продолжительным и разнообразным беседам между Толстым и Скайлером. Иногда любезный хозяин придумывал комнатныя развлечения для своего гостя. Так, между прочим, они решили привести в порядок яснополянскую библиотеку, состоявшую тогда преимущественно из старых французских книг, оставшихся после смерти отца Толстого. Но Скайлер обратил внимание, что новыя издания, приобретенныя Толстым, относятся преимущественно к эпохе Наполеона 1-го и его времени.

Перебирая и пересматривая книги, Скайлер обратил однажды внимание на сочинения Ауэрбаха. Толстой взял «Новую жизнь» Ауэрбаха и сказал Скайлеру:

— Вот вам для чтения на ночь. Это замечательная книга.

И немного погодя, прибавил:

— Ауэрбаху я был обязан тем, что заинтересовался народным образованием и открыл школу для крестьянских детей в Ясной Поляне. Я очень ценю личность и дарование Ауэрбаха. Будучи в Европе, я познакомился с Ауэрбахом. Я прямо отправился к нему и заявил, что я—Евгений Бауман. Ауэрбах видимо смутился. Но я прибавил: «Евгений Бауман не по имени, а по характеру». И тогда я сказал ему, кто я такой и какое влияние оказали на меня его сочинения.

Впоследствии случай привел Скайлера встретиться в Берлине с Ауэрбахом. В разговоре о России Скайлер напомнил Ауэрбаху о посещении графа Толстого и о том, как он назвался Евгением Бауманом.

— Да, да,—сказал Ауэрбах.—Я хорошо помню это свидание и как я смутился, когда этот странно глядевший посетитель сказал мне, что он Евгений Бауман. Я подумал, что он будет грозить мне за пасквиль или диффамацию, как живой существующий Евгений Бауман.

Ауэрбаховская «Новая жизнь» дала повод Толстому и Скайлеру для продолжительных бесед о западной литературе. Некоторыя мнения Толстого о европейских писателях вызывали недоумение у Скайлера. Но Скайлер по обыкновению возражал всегда спокойно и рассудительно, так что беседа никогда не принимала характера запальчиваго спора. Как-то заговорили о французской литературе. Толстой сказал:

— Во французской литературе я очень ценю двух писателей: Александра Дюма и Поль-де Кока.

— Поль-де-Кока?—с невольным изумлением спросил Скайлер.—Но у него такое беззаботное отношение к нравственности.

Толстой возразил, одушевляясь: 

— Ах, не говорите этого. Это совсем не так. Конечно, по условным английским понятиям, Поль-де-Кок, пожалуй, несколько развязен и слишком откровенен. Но он не безнравственен... И о чем бы он ни писал, направление его, минуя вольныя шутки, всегда нравственно. Поль-де-Кок это своего рода французский Диккенс. Характеры его все заимствованы из жизни. Когда я был в Париже, то обыкновенно проводил половину дня на омнибусах, занимаясь наблюдением парижан. И почти каждаго пассажира я находил в одном из романов Поль-де-Кока.

— А Дюма?

— Что касается Дюма, то каждый из романистов должен понимать его сердцем. Интрига у него всегда чудесная, не говоря об отделке. Я могу читать его и перечитывать. Это лучший признак художественности произведения.

Но более всего увлекался Толстой в то время Шопенгауэром, которым зачитывался и о котором с неугасающим восторгом не переставал говорить при всяком случае.

Графиня Софья Андреевна редко принимала участие в беседах между Толстым и Скайлером. Заботливая мать, она была сосредоточена всем своим существом на детях, хотя при них и была опытная старая англичанка. Говорили при детях преимущественно по-английски.

Погода, наконец, установилась в Ясной Поляне и наступила прелестная русская осень. И сразу все интересы, не исключая и последней части «Войны и мира», над которой тогда работал Толстой, отошли от него на задний план, потускнев перед яркой перспективой охоты. Скайлер был поражен страстью Толстого к охоте. Как поздно ни засиживались бы с вечера в увлекательных беседах, на рассвете Толстой уже вскакивал с постели и, нетерпеливо-бодрый с ружьем и собаками, отправлялся на охоту.

Возвращался с охоты Толстой всегда олицетворением мужества и удачи. Как все страстные охотники, он не только любил самый процесс охоты, но и был еще пламенным апологетом охоты. И однажды он в таких завлекательных красках изобразил перед Е. Скайлером прелесть охоты, что последний, никогда не бравший ружья в руки и питавший органическое отвращение к пролитию крови, поддался искушению поохотиться на зайцев.

Скайлера снарядили в охотники, дали ружье и повезли в лес на погибель зайцам. На опушке леса присоединились другие охотники с гончими. Начались совещания и приготовления, поразившия Скайлера серьезностью тона. Наконец, все охотницкия священнодействия были закончены. Скайлеру указали место. И началась охота.

Золотом и багрянцем украшенныя деревья и наступившая тишина вокруг Скайлера перенесли его мысль в иныя места. Он размечтался и задумался.

Вдруг он услыхал невдалеке от себя усиленный лай собак. Гончия гнали зайца прямо на Скайлера. Заяц впопыхах не заметил за кустом американскаго гостя и, добежав до него, остановился, как вкопанный, и устремил широко раскрытые глаза на Скайлера. Скайлер тоже с недоумением смотрел на зайца, забыв, что у него в руках ружье и что в качестве охотника должен был немедленно прикончить зайца. Так прошла значительная пауза. Скайлер не решался стрелять, а заяц не хотел уходить от растеряннаго охотника и даже сделал попытку усесться против него. Тут в Скайлере заговорила, наконец, охотничья жилка, он выстрелил из ружья и ранил зайца в заднюю ногу. Но когда увидел, что испуганный заяц, волоча ногу, начал пробираться в хворостник, то Скайлера взяла жалость и он не выстрелил второй раз.

Рассказ Скайлера о его приключении с зайцем вызвал среди охотников взрыв гомерическаго смеха. Скайлер смутился. Но Толстой чутко понял душевное состояние гостя и поспешил замять всю эту сцену.
На другой день Толстой уже и не пытался соблазнять Скайлера неизреченными восторгами охотницких переживаний, а предоставил своему гостю полную свободу. И Скайлер предпочел быть только наблюдателем охоты, поместившись на линейке вместе с графиней и детьми.

Толстой с соседями-помещиками выехали верхами с собаками и длинными арапниками в руках, представляя собою своеобразно-красивую группу, от которой веяло, однако, отжившим средневековьем. Достигнув леса, слуги приготовили место для завтрака. Зрителей разместили с таким расчетом, чтобы они могли видеть все стадии охоты. Собаки были спущены. Всадники рассеялись в разныя стороны. И через некоторое время началась так называемая поэзия охоты. Собаки выгоняли зайцев. А охотники, стремительно носясь верхами на лошадях по оврагам и рытвинам, размахивая взвивающимися в воздухе арапниками. И Толстой казался сросшимся со своим конем.

А вечером опять шли увлекательныя беседы об искусстве, о философии, о высоком назначении человека.
И дивным казалось Скайлеру, чтобы тот самый человек, который так тонко чувствовал, и так глубоко вникал в моральный смысл явлений, мог с поднятым арапником гоняться исступленно за несчастным зайцем и находить упоение в процессе истребления беззащитных существ.

Но в Толстом крепко сидел тогда русский барин со всеми родовыми наклонностями и захватывающей страстью к охоте.

Ознакомившись, насколько это возможно для иностранца, с условиями жизни русской деревни и исчерпав составленную программу, Скайлер уехал из Ясной Поляны весьма довольный своей поездкой и проникнутый смешанным чувством изумления и восторга к Толстому.

Даже по истечении многих лет Скайлер вспоминал о своей поездке в Ясную Поляну, как об одной из самых интереснейших страниц в книге его жизни.

П. Сергеенко.

Еще по теме:

В Ясной Поляне (1916 год)

В Ясной Поляне (1917 год)

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой

В Ясной Поляне. В. В. Стасов и Л. Н. Толстой (окончание)

Отлучение Л. Н. Толстого от церкви

Памяти Л. Н. Толстого

Портрет Л. Н. Толстого (И. Н Крамской в Ясной Поляне)

Л. Н. Толстой о царях