6 июля исполнилось 600 лет со дня казни по обвинению в ереси  национального герой чешского народа, проповедника, мыслителя, идеолога чешской Реформации  Яна Гуса.

Материал из "Иллюстрированного приложения к Новому времени" за июнь 1915 г.

Ян Гус

(6 июля 1415—1915 гг.)

Ранним субботним утром 23 июня (6 июля) 1415 г. огромная толпа народа заполнила обширное поле, выходившее на ту окраину угрюмого, тогда еще швейцарского, городка Констанца на берегу Боденского озера, что нынешние баденские граждане именуют «Брюль», сохраняя пятисотлетнюю кличку.

Посреди поля сооружен был высокий костер. На нем, до пояса обложенный дровами и соломою, со скрученными назад и привязанными к столбу руками, стоял человек в бумажном, беленом колпаке. Все тело его охватывала просмоленная веревка, не позволявшая сделать ни малейшего движения. Вот появился огненный язык, лизнул костер, затрещали дрова, и ужасный, по-видимому, преступник, предаваемый такой мучительной казни, вдруг громко запел болезненно кольнувшие тысячи сердец святые слова: «Христе, Сына Бога живого, помилуй мя грешного». 

Пестро одетые, бородатые гвардейцы императора Священной Римской империи, плотным кольцом окружавшие костер, сурово насупились, словно боясь выдать невольную дрожь, крепче сжали длинные алебарды. Облако дыма и пламени почти уже скрыло изможденную фигуру казнимого, но все еще слышалось, правда, все тише и реже из уст его славословие Господне...

А смотревший издали на всю эту ужасную, но «бескровную» сцену кардинал в эффектной пурпурной мантии, князь римской церкви, многоученый Эней-Сильвий Пикколомини, впоследствии его святейшество папа Пий II, тонкими, привыкшими к сдержанности губами, шептал про себя будущее описание жизненного конца чешского священника, который «шел на смерть, как на веселый пир; ни один вздох не вылетел из груди его; нигде не обнаружил он ни малейшего признака слабости, но до последнего вздоха возносил он молитву к Творцу».

Дрова догорели, и показалось обуглившееся тело. Яростно набросились на него палачи, разрубили голову на мелкие куски, вырвали сохранившееся сердце, наткнули на острую трость и изжарили особо. Остатки костра сложены были в телегу, вместе с золою, и брошены в близкий Рейн. Но несколько преданных покойному людей сгребли мученичеством освященную землю из-под костра и с благоговением отвезли ее в Прагу, в Вифлеемскую церковь.

* * *

Так погиб ровно полтысячелетия назад, на 42 году от рождения, великий церковный проповедник славянства Ян из Гусинца чешского, занявший всемирно-историческое место среди реформаторов человечества по твердости характера, силе воли, глубине убеждений и искренности верований, с которыми он отстаивал вековечные истины евангельского христианства против искажения их «вавилонскою блудницею» и всякого стеснения истинно свободного, разумного исследования запросов религии.

Римско-католическое богословие, собирая обвинительный материал против посягательств Гуса на догматику и практику церкви, более всего не могло простить ему его полнейшего несогласия с постановлениями так называемого Латеранского собора, в 1212 году отменившего причащение мирян «под обоими видами» (sub utraque specie). В этом вопросе Гус стоял на старо-церковной точке зрения, единственно для него приемлемой, и требовал Чаши для всех. Это было основное «заблуждение» Гуса. Далее против него был выдвинут целый ряд обвинений, суть которых сводилась к тому, что ректор Пражского университета в своих проповедях словом и пером решительно подрывает основания католической иерархии.

Отвергая значение церкви, в смысле папы, кардиналов, епископов и духовенства, им подчиненного, Гус, по формулировке его обвинителей, утверждал, что церковь не должна владеть временным, земным имуществом. Разумеется, прославленное «симониею» латинское духовенство того времени сплоченными рядами восстало против проповедника громившего порочность, и говорило, что «дьявол вселился в тело еретика».

Ратуя за вероисповедный прогресс христианского человечества, призванного к познанию правды, на основании испытываемаго Писания, Гус дал сильнейший толчок тем мыслям, которые, излитые в знаменитых виттенбергских тезисах упрямого августинского монаха, через сто лет откололи от католической твердыни огромную глыбу протестанства, создав эпоху реформации.
Уча чешский народ на родном его языке, постоянно вспоминая и помышляя о великих славянских просветителях, святых Кирилле и Мефодии, Гус всецело слил свою деятельность с национальным вопросом. Ректор Пражского университета, заполоненного до него немецкой профессурой, достиг своею энергией обратного соотношения. Вытесненные из чешского университета немцы, считавшие себя призванными к высокой миссии германизирования славянских народностей, покидая «неблагодарную» Прагу, разносили с собой по Европе ненависть к чешской нации вообще, а к ее талантливейшему сыну—особливо. Они-то и подготовили своими доносами и кривотолками благодарную почву для осудившего Гуса Констанцского собора.

* * *

Отправляясь на Констанц с целью систематически изложить свои взгляды и защитить их, Гус имел неосторожность поверить выдвинутой ему императором Сигизмундом «охранной грамоте», бравшей «достопочтенного магистра» под покровительство и защиту высокой императорской власти, почему и «дозволялось ему проехать в Констанц, оставаться там и свободно возвратиться (libere redirе)». Но высокопарно составленный акт германского императора превратился в простой «клочок бумаги», над значением которого он весьма недолго колебался.

«Изобличивший соблазнительную ересь» мрачной памяти Констанцский собор отличался и многолюдством, и пестротой своих сочленов. Достаточно сказать, что на него съехались 3 патриарха, 23 кардинала, 27 архиепископов, 239 епископов, 200 аббатов, 444 доктора богословия—всего 2,300 человек черного и белого духовенства. Мирян набралось в Констанце до 80,000. Император не пропустил ни одного заседания. Один папа открыл собор, другой закрыл его.«Моральная сила» собора лучше всего выясняется из слов одного из современников, который, говоря о вершивших на соборе прелатах, излил свою скорбь в достаточно энергичных словах: «Господи, что не поразишь их своим праведным гневом? Они погрязли во грехах: кто из них может надеяться на вечное спасение? Не соблюдают даже наружных приличий; навезли с собой более полуторы тысячи свидетельниц целомудрия кардиналов, а те всенародно хвастают своими победами. Все понятия извращены: «добродетель слывет пороком, порок — добродетелью».

А в зто время, брошенный в серую, темную башню Доминиканского монастыря, ныне «Insel-Ноtel»,—страдая от мучительных приступов каменной болезни, истомленный отвратительной пищей, но мощный величием непреклонного духа, Гус, как благодеяния, выпрашивал у стража перо и бумаги, торопясь передать своему родному народу последние предсмертные заповеди об отстаивании славянства от немецкого ига.

* * *

Пятисотлетняя година мученической кончины славянского страстотерпца совпала со временем напряженного выступления почти всей Европы против германского духа, германского кулака. Но в рядах славянских бойцов за правое дело, увы, чешского народа пока нет. Через сплошную щетину австрийских и немецких полков, задавивших родину Гуса, трудно пробраться потомкам гусситов, шедших когда-то на немцев с своим страшным для врага «Чашным знаменем».

В. Анд—ъ.