Трагический романтик

(Памяти безвременно умершего собрата)

I.

Леонид Андреев, хоть и не умер «с голоду», как несчастный Репин, но внезапная смерть его вызвана также той великой тревогой, из какой он не выходил, живя поблизости Петрограда, в Финляндии. Можно сказать прямо, что и его свела с лица земли все та же русская разруха, все тот же распад, вызванный торжеством большевизма.

Какая это была своеобразная, по своему единственная творческая личность — Леонид Андреев! Москва дала его нам. Там прошли его отрочество и юность; там он жил всего больше; там я с ним и познакомился, после возвращения его с японской войны. Но очень быструю известность открыла ему скорее петербургская критика, в лице Михайловского, который, хоть и с оговорками, признал его крупный талант и оригинальную силу.

Тогда Андреев, как я сказал, вернулся с японской войны и жил в Москве, в кружке тамошних писателей, адвокатов, художников, с своей первой женой и дружил с некоторыми своими собратами по перу. Он просил меня к себе, на вечеринку, где он должен был сам читать только что написанный им "Красный Смех" — вещь, которую он выстрадал на войне и задумал так трагически своеобразно.

Живо помню это чтение, в небольшой квартире Андреева, где-то в отдаленном квартале Москвы, ту комнату, где мы сидели вокруг него. Было не особенно много гостей, больше молодых женщин и девушек, типа курсисток. Из писателей теперь не помню никого. Вряд ли был тут и Горький. Андреев читал горячо, волнуясь, но искусным чтецом он не был. А все-таки его тон, а. главное содержание и весь строй рассказа, чередование картин, одна другой сильнее — приковывали вас чрезвычайно. Я не помню, чтобы какой-нибудь роман, повесть или поэма, или пьеса, в исполнении самого автора так на меня подействовала, как эта вещь. Местами я сам сознавал, что я потрясен.

Позднее, когда Андреев потерял уже свою первую жену, мне привелось жить с ним в одном коридоре Лоскутной Гостиницы, в Москве. И до последней встречи (это было в Петербурге у М. М. Ковалевского), я находил в нем чрезвычайно сдержанного и скромного собеседника, вовсе не похожего на тон и колорит его произведений. Он держал себя как очень молодой писатель, а не как «знаменитость», и его красивая наружность лишена была какой-либо претензии. Мое впечатление от нашей последней встречи было такое: молодой человек оригинально одетый, сдержанного тона и весьма интересной внешности.

II.

И вот — настал для него момент посмертной оценки, и в какую эпоху? Когда, все: мысль, знание, талант, творчество куда-то у нас припрятались, находятся в такой же «разрухе», как и все остальное в той необозримой громадине, которая еще зовется иногда Россией.    

Но, как раз, теперь я вижу после смерти Андреева, первый, более вдумчивый опыт объективной оценки того, что представляет собою он, как крупный талант и писатель на рубеже двух веков: я говорю о том критическом этюде, посвященном ему, который напечатан во второй книжке журнала «Грядущая Россия».

И как это знаменательно: этюд этот явился в Париже, в среде тамошней эмиграции, когда в русских столицах кажется не удержалось ни одного ежемесячного журнала? Я не знаю, что там писали об Андрееве в газетах господствующей партии, и какие ставили ему отметки; не думаю, чтобы, очень беспристрастные. Он громко заявил себя слишком явным противником большевизма, и его пламенный протест никогда не забудется.

Не стану оценивать здесь подробнее тот этюд, о котором я сейчас упомянул. В нем есть много верного, и хорошо уже то, что в нем намечаются те приемы критического наследования, каких надо держаться, говоря об Андрееве.

Первее всего, верно, что это был, как бы последний Могикан того трагического пессимизма, в котором были заложены коренные черты воскресшего романтизма. Да и вообще, последняя полоса русского литературного движения, с разными оттенками декадентства и модернизма, есть ничто иное, как именно воскрешение романтизма, только на другой почве. Это началось и на западе Европы, и у французов, и у итальянцев, с их задорным футуризмом. Все это крайне романтично, но с запросами, каких старый романтизм еще не знал, с бесстрашной постановкой всех так называемых «проклятых вопросов», с особым расположением к самым горьким, роковым, безысходным моментам жизни.

Начав с изображения исключительных, трепетных мотивов индивидуального существования. Андреев поднялся до стихийной трагедии жизни. Оттуда и такие вещи, как « Красный Смех», как « Царь-Голод», как другие его пьесы, как все то фатальное, безысходное, что он нагромождает на голову человека, обреченного на бесконечные страдания.

Без прирожденного пессимизма не создается такой писатель. И в русской художественной литературе нет более безусловного пессимиста, чем Андреев. А, в то же время, он был преисполнен, если не любви, то интереса к жизни, беспредельной жалости к человеку, даже веры в то, что и в этой юдоли скорби, какую он изображал, так часто и охотно, должно образоваться что-нибудь достойное человечества.

Если сопоставить пессимизм Андреева с обычным настроением автора «Дяди Вани» и «Вишневого Сада», то огорченность Чехова окажется сравнительно невинной. Он не ставит перед Вами, так ребром, трагедию жизни и жалкую долю всего людского рода. Он был и гораздо менее романтик новой эпохи, чем Андреев, а более реалист, любивший беспощадную правду, с грустью скептика, но не отчаянного пессимиста.

И все-таки, читая такую вещь Андреева, как та, где он рассказывает конец семи приговоренных к виселице, вы чувствуете, как он любит жизнь, особенно в сцене приговоренного с отцом.

Да, сошел в безвременную могилу писатель, которому и вся Европа не отказала бы в высокой даровитости.

Апрель, 1920 года.

П. Боборыкин.

Родина. - Лозанна, 1920, № 8, 5 июня