Иван Иванович Лажечников.
Рис. К. Броже. Рез. на дереве Л. А. Серяков.

Иван Иванович Лажечников

4-го мая, московский артистический кружок праздновал пятидесятилетний юбилей литературной деятельности Ив. Ив. Лажечникова. Кому не знакомо и кому не любезно это имя? Кто не знает, кто не читал и не перечитывал его исторических романов? Разве только те, кто совершенно «беззаботен насчет отечественной словесности».

Лажечников занимает весьма почетное место в истории нашей словесности. С появлением его сочинений, наш исторический роман вступил в новую, высшую фазу своего существования. Понимание основ русской старинной жизни сделало в лице Лажечникова громадный шаг вперед. Относительно его предшественников еще имеет место резкое слово пушкинского кружка:

— «что за радость смотреть на портреты предков , списанные с лакеев и кучеров их потомков»,

— относительно Лажечникова такой приговор не имеет уже места. Прежнее добродушное разглагольствование сменилось серьёзным изучением и проникновением изучаемым предметом; вот причина, почему в романах Лажечникова встречаются сцены, которые всегда будут причисляться к образцовым вещам. В письме к юбиляру, А. Ф. Писемский весьма умно определил его значение, сказав, что Лажечников, стоял к Пушкину, ближе всех своих сверстников-романистов.

Биографии юбиляра мы к сожалению не можем покуда представить читателям. Раньше артистического кружка, (23 апреля) юбилей Лажечникова праздновался «Обществом любителей русской словесности».

В собрании общества профессор Тихонравов прочел довольно полную биографию юбиляра, к сожалению еще не появившуюся в печати. Мы не станем приводить подробностей юбилея, они будут в будущем номере, в кореспонденции из Москвы. Заметим только, что Государь Император пожаловал юбиляра перстнем, а Государь Наследник почтил его следующим рескриптом:

«Иван Иванович!

Узнав о совершившемся пятидесятилетии вашей литературной деятельности, вменяю Себе в удовольствие приветствовать вас в день, предназначенный к празднованию этого события. Мне приятно заявить вам при этом случае, что «Последний Новик», «Ледяной Дом» и «Басурман», вместе с романами покойного Загоскина, были, в первые годы молодости, любимым Моим чтением и возбуждали во Мне ощущения, о которых и теперь с удовольствием вспоминаю.

Я всегда был того мнения, что писатель, оживляющий историю своего народа поэтическим представлением ее событий и деятелей, в духе любви к родному краю, способствует к оживлению народного самосознания и оказывает немаловажную услугу не только литературе, но и целому обществу. Не сомневаюсь, что и ваши произведения по духу, которым они проникнуты, всегда согласовались со свойственными каждому русскому человеку чувствами преданности Государю и Отечеству, и ревности о благе, о правде и чести народной.

Препровождаемый при сем портрет Мой да послужит вам во свидетельство Моего уважения к заслугам многолетней вашей деятельности.

Доброжелательный вам.

На подлинном Собственной Его Императорского Высочества рукой надписано:

«АЛЕКСАНДР.»

Юбиляр получил приветствия от граждан Коломны (его родина) и Твери, от многих учебных заведений, редакций журналов и литераторов. Юбилей состоял из чтения отрывков сочинений Лажечникова. Праздник, по общему отзыву, отличался задушевностью.

Юбилей Лажечникова третий, празднуемый в России, литературный пятидесятилетний юбилей: первый был Крылова, второй кн. Вяземского.

Всемирная иллюстрация, № 21 (17 мая 1869 г.)

Московская жизнь

(Кореспонденция «Вс. Илл.»)

Май, и особенно начало этого месяца, в Москве представляет собою нечто бессодержательное. Это— время всевозможных переходов, переездов и полной неопределенности положения каждого. Пробившаяся зелень и хорошая погода манят всех за город, а между тем еще никто не успел привести к более или менее благоприятному концу своей городской жизни. Все разговоры, которые приходится слышать в настоящее время, сосредоточиваются исключительно на вопросе: «где вы думаете провести лето?» все заботы сводятся к тому, чтобы по возможности скорее покончить, порешить, подвести итог и—приискать дачу.

Одним словом все, кому Бог послал хотя некоторую долю великих и богатых милостей, спешат кое-как разделаться с городской жизнью и выехать или на дачу, или даже совсем из Москвы — «в деревню , к тетке, в глушь, в Саратов.»

На многих лицах, конечно, приходится часто встречать еще нерешенный вопрос, но изредка уже показываются на улицах два-три воза, нагроможденные разнокалиберными домашними принадлежностями, медленно ползущие по направлению к Сокольникам, Петровскому парку, Кунцову и другим подмосковным дачам.

Эта неопределенность положения до того обща, что даже и эти уже переехавшие за город находятся под ее неизбежным обаянием: они еще не успели достаточно осмыслить своего нового местопребывания , да и не вполне уверены, что наша размашистая природа не вздумает замести едва пробившейся зелени нежданным свежим снежком.

Как следствие этой неопределенности положения, является весьма понятная бессодержательность общественной жизни, совершенно ставящая в тупик человека, который возьмет себе задачей подметить и известным образом отнестись к интересному настоящей минуты. Напрасно фельетонист поедет на теперешние загородные прогулки: так как дачная жизнь еще не установилась, то ему не будет предстоять возможности уловить достаточно материала для сколько-нибудь объемистого писания и в результате получится необходимость предаться пустословию.

От этого пустословия, в настоящем случае, легко избавляет довольно заметное явление московской жизни, которое спешим сообщить с возможными подробностями.

В зале московской городской думы артистический кружок праздновал в воскресенье, 4-го мая, в 1 час. дня, юбилей 50-ти-летней литературной деятельности нашего известного романиста И. И. Лажечникова.

Мысль праздновать юбилей этого писателя в общественном городском зале возникла, как кажется, вследствие того, что юбиляр происходит из купеческого звания и родился в городе Коломне, Московской губернии.

Зала была полна посетителями, но самого юбиляра, по причине болезни, не было на празднестве— вместо него присутствовало его семейство. Впереди, на столе перед читавшими, были размещены различные подарки, которые предназначались для поднесения заслуженному писателю,—большой серебряный ковчег, в котором положены XI том. соч. Лажечникова, красиво сделанных из серебра, от московского Артистического кружка; серебряное блюдо с хлебом-солью, от представителей гор. Коломны; серебряные кубки от редакций «Всемирного Труда», «Русского Вестника», «Нового Времени», «Современных Известий» и др.

На одном блюде, присланном от гор. Коломны, вычеканены слова:

«Честному мужу, честен и поклон!»

На другом, также из Коломны, с хлебом-солью, сделана надпись:

«хлеб-соль ешь, а правду режь!»

На ковчеге, поднесенном Артистическим кружком (ковчег сделан весьма красиво и оканчивается небольшим портретом Лажечникова , оправленном в серебре), вырезано:

«Московский артистический кружок чествует дарования, чистое служение отечеству и патриотизм».

Здесь же на столе помещены многие другие подарки,—переплетенные в золотой обрез сочинения Лажечникова, с надписями, и, как знак Высочайшего внимания юбиляру, большой бриллиантовый перстень. В стороне, в зелени и окруженный лавровыми листьями, был поставлен большой портрет И. И. Лажечникова (фотография красками), на котором он изображен больным, в халате, в покойных креслах.

Перед началом собрания оркестр любителей, под управлением Ю. Гербера, сыграл сочиненный им торжественный марш, несомненно намекавший на мотивы из балета «Папоротник».

Вслед за тем председатель собрания А. Н. Островский открыл начало юбилейного праздника речью, в которой выставил заслуги И. И. Лажечникова и в литературе, и в жизни, но особенное внимание остановил на той теплоте и мягкости отношений, которыми дарил заслуженный литератор всех встречавшихся с ним на литературном поприще, на том горячем сочувствии, с которым относился он ко всему молодому, начинающему в литературе.

Для него не было «мальчишек в искусстве», заметил Островский в конце своей речи, и все сколько-нибудь замечательное всегда пользовалось его покровительством. Вслед затем были прочитаны: письмо министра народного просвещения к попечителю здешнего учебного округа по поводу состоявшейся Высочайшей награды заслуженному юбиляру, в виде бриллиантового перстня, и рескрипт Государя Цесаревича, в котором между прочим, упомянуто , что многие произведения почтенного литератора были некогда его любимым чтением.
    
После гимна «Боже, Царя храни», заключившего последние слова рескрипта, началось довольно продолжительное чтение телеграмм, писем и приветствий, которыми приветствовали виновника юбилейного празднества разные литераторы, представители некоторых городов, гимназий, и между прочим поздравительное приветствие от сотрудников и редакции журнала «Всемирный Труд», в котором было помещено одно из последних произведений Лажечникова.

Мы можем привести здесь, как особенно характерные, из числа других поздравительных приветствий, два письма к И. И. Лажечникову от романиста А. Ф. Писемского и Ф. Глинки. Письма эти не предстоит необходимости снабжать различными примечаниями,—они достаточно говорят сами за себя.

«Иван Иванович!—пишет Писемский.—Вы принадлежите еще к писателям пушкинского времени и посреди их вы являетесь лучшим русским историческим романистом: за вами еще тогда было усвоено название, что вы наш Вальтер-Скотт. Успех ваших романов был всеобщий; вся тогдашняя грамотная Россия прочла их и восхищалась ими.

Такую общую симпатию, я полагаю, они возбудили не столько новостью этого рода произведений и не тем, что в них описывались исторические происшествия и исторические лица, сколько другим, гораздо более прочным качеством,— это всюду проникающим в них вашим поэтическим мировоззрением и тем добрым и мягким колоритом, который разлит во всех изображаемых вами картинах и присущ даже всем выводимым вами лицам.

Кто не помнит этой кроткой племянницы пастыря, едущей в жаркий день по пустыням Финляндии и которой потом слепец предсказывает высокую будущность русской императрицы! Кто не знает наизусть вашей песенки:

«Сладко пел душа-соловушек
В зеленом моем саду».

Я до сих пор не могу забыть того поэтического впечатления, которое произвела на меня глава «Тельник» в вашем романе «Ледяной Дом», где пылкая Мариорица посылает с груди своей крест предмету своей преступной страсти. Даже самый Волынский, не говоря уже о его пятидесятилетнем возрасте, как бы очищен вами и от всех других, гораздо более существенных недостатков человеческих: он является у вас молодым, благородным и влюбленным!...

Но, при всей вашей наклонности изображать добрую и хорошую сторону души человеческой, вы в лучших, высших произведениях совершенно избавились от несвойственной русскому человеку мечтательности Жуковского.

Перед вашими товарищами-романистами вы имели огромное преимущество: добродушного Загоскина вы превосходили своим образованием и, уж разумеется, как светоч начал незапятнанной честности горели над темной деятельностью газетчика Булгарина; в ваших произведениях никогда не было бесстрастных страстей Марлинского и его Фосфорического блеска, который только светил, но не грел; ваша теплота была сообщающаяся и согревающая!

Вы ни разу не прозвучали тем притворным и фабрикованным патриотизмом, которым запятнал свое имя Полевой, и никогда не рисовали, подобно Кукольнику, риторически - ходульно - величавых фигур. Всех их, смею думать, вы были истиннее, искреннее и ближе стояли к вашему великому современнику— Пушкину, будя, вместе с ним, в душе русских читателей настоящую и неподдельную поэзию».

Также небезынтересно письмо, которым приветствует почтенного юбиляра Ф. Глинка из г. Твери. В нем он говорит, между прочим:

«Итак, вот уже промелькнуло полустолетие; а все встречи и свидания наши с вами кажутся событиями вчерашнего дня!—Скоро сматывается лента жизни со всеми ее радужными отливами!!! Но дружба частная и внимание соотечественников общее (а вы им всегда пользовались) придумали наложить печать на эпоху вашего полустолетия, ознаменованного ореолом вашей литературной известности.

— Я помню, как возникала, росла, крепла и мужала эта заслуженная известность: ваш Новик был действительно новым и скоро стал другом стариков и юношей, и в Ледяном доме как-то тепло было вашим многочисленным читателям. А что меня более всего порадовало,—это самые последние произведения ваши, из которых я увидел, что (несмотря на поношенный, может быть, телесный кафтан) душа и талант ваши свежи, здоровы и цветут, как в оныя лета.»

Во время чтения биографии Лажечникова, писанной им самим, мы прежде всего изумлялись и невольно спрашивали себя, какая крайность заставила Артистический кружок поручить чтение этой биографии столь препрославленному деятелю, г. Ливанову. Уже не говоря о довольно гнусливом фальцете, которым, наперекор самому себе обладает в такой невыносимой степени г. Ливанов, — его, по меньшей мере, причудливая дикция, произношение и часто даже коверканье целых слов могли бы, кажется, послужить достаточным предлогом к отстранению его рьяных и назойливых, быть может, желаний принять непосредственное участие в празднестве среди известных лиц, между которыми он должен был появиться.

Слова паезия, паетический, ВальтЕр и даже ЛАжечников невольно смешили всю публику во время этого чтения. Но особенно мы были возмущены той бестактной выходкой, с которой г. Ливанов, увлекшись своим далеко непривлекательным ораторством, в присутствии семейства и детей Лажечникова, начал трактовать о смерти человека, который и не думал умирать.

«Быть может не нынче завтра смерть похитит его... смерть уже настигает его».

Вообще о смерти, которая, по мнению оратора, должна скоро постигнуть И. И. Лажечникова много и с излишней, по нашему мнению, силой говорил г. Ливанов, совершенно упустив из виду, что такие преждевременные пророчества не могли быть особенно приятны для присутствующих здесь детей его и семейства.

Во время антракта раздавались бесплатно портреты юбиляра, плохо отпечатанные и не изобличавшие никакого сходства, с стоявшим в зале портретом красками.

Многие из посетителей хотели просить старшин кружка, чтобы они отменили чтение г. Ливановым заключительной речи, которая, может быть, еще Бог знает, что заключает и направились к эстраде, но в это время антракт кончился, раздался звонок и публика уселась по местам. После никому неизвестной увертюры, сыгранной тем же оркестром любителей, началось чтение, различных отрывков из сочинений И. И. Лажечникова.

Чаев прочел пролог к роману «Басурман», г-жа Васильева—сцены из «Последнего Новика»; далее читали Самарин, князь Кугушев и Вильде. Последний прочел весьма удачно выбранное стихотворение юбиляра—«Заднее крыльцо», где автор говорит, как блага мира сего легче всего добываются с заднего крыльца, что почести, честь и даже слава легко даются, если человек сумеет найти «лазейку—с заднего крыльца». Этой фразой заключается каждая строфа стихотворения, которое, по требованию публики, было прочитано еще раз.

Вообще говоря, юбилей И. И. Лажечникова, за исключением разве тех минут, в которые внимание посетителей утруждал г. Ливанов, удался как нельзя быть лучше. По окончании гимна, заключившего празднество, в публике раздался чей-то голос, изъявлявший благодарность Артистическому кружку, за устройство этого юбилея, но никем не был поддержан: публика ограничилась только довольно легкими аплодисментами.

 А. С.

Всемирная иллюстрация, № 22 (24 мая 1869 г.)