ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

6 января 1870 года

День Нового года, обыкновенно приносящий с собой несколько важных государственных мер по части движения в личном составе высшей администрации, в нынешний раз не представил нам ничего. Все ограничилось пожалованием нескольких орденов и весьма немногочисленным производством в следующие чины. Во всех этих наградах напрасно было бы искать чего-нибудь, кроме их прямого, непосредственного значения наград и несмотря на то, что прошло уже три недели с тех пор, как написано последнее обозрение наше, нам все-таки решительно нечего занести в нынешний наш обзор по части внутренней политики.

Правда, за последнее время в городе ходит немало оживленных толков (попавших и в печать) об открытии какого-то нелепого заговора в среде нашей молодежи. Называют даже и имена главных устроителей этой вздорной затеи и утверждают, будто в связи с ней находится случившееся, месяца полтора тому назад, в Москве убийство одного студента тамошней Земледельческой Академии, но все это покамест еще не выходит из области толков, а потому мы распространяться об этом не считаем возможным.

Скажем только одно. Какие бы факты ни обнаружились при исследовании этого странного дела, они ни в каком случае не могут придать ему серьезно политического характера. Мысль произвести волнение и смуты в среде нынешнего русского народа— одна из тех эксцентрических мыслей, которые могут созревать только у людей с поврежденными мозгами.

Поводом к народным смутам может служить только одно—недовольство своим нынешним положением и стремление к приобретению более широких прав, чем те, которыми пользуется народ в данную минуту. Тот, кто докажет, что в русском народе существует ныне что-либо подобное—совершит великий фокус, равносильный убедительному доказательству, что дважды-два—пять, а не четыре.

Если наша внутренняя политика страдала за это время чрезвычайной скудостью хоть сколько-нибудь выдающихся событий, то про политику иностранную этого уже никак нельзя сказать. Во Франции за это время произошел целый ряд событий первой важности, сосредоточивающих на себе внимание всей Европы.

Во первых, с наступлением 1870 года по новому стилю, французская правительственная система подверглась, по крайней мере по наружности, полному и радикальному преобразованию. Для человека, который бы в течение некоторого времени не следил за событиями и взял бы в руки ныне любой из французских журналов, могло бы показаться, что он грезит или ему ошибкой попалась в руки газета лучших дней конституционной июльской монархии.

Действительно, с 20 декабря 1809 года по нашему стилю, для Франции воскресло почти всецело ее конституционное прошлое. На другой день нового года (по новому стилю) в официальном французском журнале появился список членов первого ответственного кабинета второй империи и с тех пор начались такие порядки, о которых помнят во Франции только уже люди довольно зрелых лет, а молодое поколение, выросшее при второй империи, до сих пор не имело никакого понятия.

Министерство Эмиля Олливье образовалось окончательно именно в том виде, который наиболее был способен придать ему сразу чисто конституционный характер. Из прежних министров, занимавших политические портфели, в него не вошел ни один. На своих местах остались только министры: военный (генерал Лебёф), морской (адмирал Риго де-Женульи), да министр императорского двора (маршал Вильян). Все остальные удалились от дел и на места их назначены: министром юстиции и в тоже время главой кабинета—Эмиль Олливье; министром внутренних дел—Шевандье де-Вальдромм; министром иностранных дел—граф Наполеон Дарю. Остальные портфели достались в руки известных вожаков средней партии, Сегриса, Бюффе, Тальуэ и Луве и к ним присоединился еще в звании министра искусств один из личных приятелей и доверенных лиц Эмиля Олливье, Морис Ришар.

Составившееся таким образом министерство, с первых же дней своего существования, энергически заявило свой строго конституционный и умеренно либеральный характер. Все правительственные предания и замашки недавнего прошлого исчезли разом и заменились приемами, напоминающими, как мы уже сказали выше, лучшие дни конституционной монархии. Новое министерство отменило все административные меры строгости против печати и публично заявило о намерении внести в палаты целый ряд либеральных проектов законов, касательно общинной автономии, избирательных порядков, народного образования и т. д.

Но Эмиль Олливье этим еще не удовольствовался. С замечательной энергией, он с первых же дней добился от императора Наполеона такой уступки, какой не мог добиться от него ни один из прежних министров, не исключая и еще недавно всемогущего Гуэра, а именно отставки парижского префекта Османна. Этот первый сановник города Парижа слетел с своего места ныне с такой легкостью, как будто Наполеон и не видал в нем в течение стольких лет самого надежного и усердного пособника своего, к обузданию революционных замашек народонаселения французской столицы.

В первые минуты Османн попробовал было сопротивляться и объявил, что добровольно он в отставку не выйдет, а требует, чтобы его отставили. Эмиль Олливье и перед этим не остановился. Префект был просто непросто отставлен, к немалому, конечно, своему изумлению, так как он подобной бесцеремонности уж наверное не ожидал.

Отставка Османна была как бы пробой силы нового министерства и намеренно доказала публике, что Олливье твердо решился воспользоваться выгодами своего положения и вовсе не имеет нужды поддерживать свой власть различными уступками личной воле Наполеона III.

Не прошло еще и нескольких дней с этой первой победы нового кабинета, как ему выпало на долю важное испытание и, надо сознаться, что из первых фазисов этого испытания Олливье и его товарищи сумели выйти с редким успехом.

Дело состояло в следующем. Один из членов «гражданского семейства» императора Наполеона, принц Пьер Бонапарт, сын довольно известного в эпоху первой французской революции Луциана Бонапарта, личность, некогда наделавшая немало шуму своими эксцентрическими похождениями, вызвал на дуэль Анри Рошфора. Предлогом к этому вызову послужила статья некоего Паскаля Груссе, напечатанная в газете Рошфора «Марсельеза». В письме своем к Рошфору, написанном не без достоинства и намерения, принц Пьер вызывал на дуэль самого редактора «Марсельезы», а не автора оскорбительной для него статьи, Паскаля Груссе, которого презрительно обзывал «поденьщиком»  Рошфора.

На другой день к принцу явились секунданты—не самого Рошфора, а Груссе. Секундантами этими были два республиканских журналиста, Ульрик Фонвиелль и молодой еврей Соломон, известный в литературе под именем Виктора Нуара. Принц вышел к секундантам и затем произошла сцена, которую сам принц и Ульрих Фонвиелль рассказывают различно. По рассказу принца, он обратился к секундантам с вопросом, от кого они присланы и узнав, что они явились от имени Груссе, а не Рошфора, сказал, что с самим редактором «Марсельезы» он готов драться, но с его «поденьщиками» не станет.

«Говоря это, рассказывает принц, правая рука моя сжимала в кармане маленький револьвер, а левой я сделал энергический жест».

Тогда Виктор Нуар ударил принца в лицо. Принц выхватил револьвер из кармана и выстрелил в Нуара, а вслед за тем видя, что Фонвиелль тоже вынул револьвер, сделал и по нему два выстрела, но промахнулся. Нуар, раненный смертельно, успел, однако, выбежать на улицу, но под воротами упал мертвый.

Париж. Принц Пьер Бонапарт стреляет в Виктора Нуара

По рассказу Фонвиелля дело происходило несколько иначе, а именно: сам принц первый ударил по лицу Нуара и вслед за тем выстрелил в него. Истина, вероятно, составляет среднее между этими двумя рассказами. В виду упоминания самого принца об «энергическом жесте» его левой руки, надо полагать, что он замахнулся на Нуара, а может быть даже и ударил его, а тот, в свой очередь, нанес ему удар, стоивший ему жизни. Несомненно только одно, именно, что, выходя к свидетелям, принц Пьер, вопреки обычаям, принятым при церемониале вызовов, был вооружен, и что свидетели, в свою очередь, явились к нему тоже с оружием.

Как только весть об убийстве Нуара дошла до Олливье, он немедленно, не посоветовавшись даже с императором, отдал приказ об арестовании принца и потом уже полетел во дворец. Наполеон вполне одобрил действия своего министра и тут же подписал декрет о предании принца Пьера верховному суду, так как, по конституции, члены императорской фамилии обыкновенному суду не подлежат. Между тем сам принц добровольно явился в тюрьму Консьержери и потребовал, чтобы его арестовали, что и было исполнено.

Смерть Нуара вызвала сильное волнение умов в Париже и Рошфор воспользовался им для того, чтоб сделать новую попытку поджечь народ. В его газете явилось воззвание, кончавшееся словами:

«Народ французский, не находишь ли ты, что мера переполнилась?»

Из похорон Нуара попробовали устроить уличную манифестацию, но все это, однако ж, не удалось. Министерство приняло все нужные меры предосторожности, но в тоже время строго запретило полиции всякие задирательные выходки и приказало арестовать только тех, кто появится на улицах с оружием в руках. Благодаря этим благоразумным мерам, вся манифестация ограничилась пением «Марсельезы» и криками «да здравствует Рошфор». Сам Рошфор во время похорон упал в обморок.

В законодательном корпусе, он весьма не кстати выступил против предания принца Пьера особому суду, и при том спросил, кто управляет Францией, Бонапарты или Борджии? за что и быль призван к порядку. Олливье отвечал ему, что правительство не станет подражать его примеру и не станет оскорблять оппозиции. Он сознался, что постановление конституции об изъятии членов императорского семейства из под юрисдикции общих судов прискорбно, и что его следует уничтожить, но прибавил, что, покамест эта статьи конституция не отменена, ее следует соблюдать и затем энергически протестовал против общего смысла речи Рошфора.

Слова Олливье были встречены палатой с полным сочувствием и вслед за тем получено было прошение генерального прокурора, ходатайствовавшего у палаты о разрешении ему начать судебное преследование против Рошфора. Прения но этому предмету были назначены на понедельник 5 (17) января и в ту минуту, когда мы пишем эти строки, неизвестно еще, дала ли палата разрешение начать судебное преследование против Рошфора.

Большинство, конечно, очень к этому склонно, но, пожалуй, что со стороны министерства было бы политичнее отклонить преследование, потому что процесс Рошфора и почти неизбежный обвинительный приговор против него, немедленно поведут к уличным смутам, предупредить которые в настоящую минуту всего необходимее, тем более, что обвинение Рошфора только еще усилит его популярность,—что для правительства, конечно, вовсе не желательно.

В других странах Европы политическое движение так слабо, что оно почти исчезает перед событиями, волнующими ныне Францию. Самым выдающимся фактом является более чем вероятная неудача затеи Пия IX, известной под совершенно несвойственным ей именем «вселенского собора». Епископы, съехавшиеся в Рим, обнаруживают сильное нежелание признать догмат папской непогрешимости. Против принятия этого догмата образовалась в их среде довольно сильная оппозиция, а так как соборные решения должны быть единогласны, то ясно, что цель, к которой стремился папа созывая собор—не достигнута. В виду этого ожидают в непродолжительном времени распущения собора, под благовидным предлогом отсрочки его прений на—неопределенное время.

По официальным австрийским известиям далматинское восстание окончательно усмирено. Посланный недавно в Далмацию для его укрощения австрийский генерал, славянин Радич, достиг этого путем весьма важных уступок требованиями инсургентов. Им обещаны восстановление военной повинности в прежнем виде и кроме того денежная помощь селениям, пострадавшим от военных действий в Далмации. Таким образом выходит, что почти все требования инсургентов, во имя которых они взялись за оружие исполнены. С таким исходом дела можно, конечно, поздравить австрийское правительство, но если оно вздумает выставлять его победой с своей стороны, то с таким толкованием позволительно будет не согласиться.

Всемирная иллюстрация. - СПб., 1870 г. № 54 (10 января)

Еще по теме