Люди

...В спальном вагоне, так не похожем на недавние изрешеченные пулями теплушки, у широкого зеркального окна, выхватывающего бегущий итальянский пейзаж,—я разговорился со случайным спутником, американским журналистом, интересующимся Россией, много писавшем о русских делах и собирающимся ехать в Москву.

— Ваша гражданская война, — говорил он —с ее социальными и политическими опытами и трансформациями, —для нас, для Америки и для Европы необычайно интересна, занимательна. За большевиками мы следим с неослабевающим интересом, ведь все то, что происходит столь необычно, столь оригинально, так захватывает читающую публику...

Мой случайный собеседник много говорил о необычайности и сугубой занимательности для широкой читающей публики русских событий и даже посвятил меня в сенсационный трюк своей газеты: одновременный телеграфный запрос от имени редакции, — Ленину и Деникину с просьбой сообщить предполагаемую программу 6лижайшей деятельности.

Для американского журналиста, который с построчным равнодушием интервьюирует великого философа и знаменитого поджигателя, нобелевского лауреата и бедуинского разбойника, —что русская трагедия только интересный опыт, только "занятное", что ежедневно управляет газетным инстинктом; страшная русская катастрофа воспринимается им только как внешнее качественно почти не отличное от любой дежурной сумятицы газетного устремления; американскому корреспонденту, привыкшему вырывать последнее интервью у знаменитого преступника за полторы минуты до посадки на электрический стул, — безумная расшатавшаяся Россия представляется только территорией интересных, сенсационных событий.

Как страшен, как оскорбителен этот профессиональный подход, за которым чувствуется не только притупленное восприятие привычного газетчика но и соответствующая психология сотен тысяч читателей, т.е. граждан, т е. людей,—как тягостен такой подход для нас, знающих будни убийств советского строя и кроваво-пьяный режим мимолетных победителей гражданской войны юга, знающих что такое советский строй, оставляя в стороне его идеологическую шелуху, его крикливый ритуал и плакатные фанфары развешанных по стенам коммунистических прибауток.

Мы голодные, вывалявшиеся в тифозной и нравственной заразе, немытые, душевно-прокаженные, втиснувшие в мировую историю зла непревзойденные апокалиптические рекорды соборного имморализма, мы хорошо знаем, что нынешняя Россия, разрушенная, бесхлебная, управляемая в порядке перемежающейся красной и черной деспотии, обильно политая равной для всех классов и национальностей всероссийской кровью, нынешняя Россия - не курьез, не дежурная тема газетного лю6опытства.

Мы это хорошо знаем, но для американского журналиста и, что страшнее всего,—для сотен тысяч его читателей, любопытна только внешняя сторона, их занимает только программный прейскурант Ленина или горемычная «филькина грамота» обманутых обманщиков реакции.

За этими внешними формальными моментами они не видят действительной русской жизни, с ее расстрелами и казнями, с титаническим воровством и административной тиранией, с голодом и нищетой, с красным и черным террором, подлым закоулочным террором, лишенным даже трагического пафоса 93 г., — с террором подвалов, темных погребов и полицейских чуланов хмельным матросским и полковничьим террором.

Для моего случайного американского собеседника, русская жизнь только газетно-анкетный "гвоздь" и для него за этой обыденной формой репортерского действия исчезает, стушевывается подлинная, голодная и кровавая, бесчестная и несчастная русская жизнь.

Равнодушие? Неосведомленность? Непонимание?

Если все существующее—разумно, в буквально словестном значении этой глубокой максимы, если разумно всякое красноармейское «бывание» и разумно всякое казацкое или полицейское погромное «становление», если к погребам чрезвычайки и камерам контрразведки привеснуть оправдательный ярлык Тендеции, тогда равнодушные реплики американского журналиста и разумны и естественны.

Президент ли Нильсон, итальянские ли социалисты, английские ли торговцы, поверхностный ли американский корреспондент, — все они, большие и малые иностранцы, подходящие к нынешней России в равнодушном аспекте традиционной и в нынешних условиях такой бессмысленной развесистой клюквы -  не хотят, не пытаются и не могут понять, что в России сейчас речь идет уже не о тех или иных уклонах коммунистической ереси, не о смешных контроверсах, смахивающих на средневековый спор о количестве умещающихся на булавочном острие ангелов, а о людях, русских людях, живых, терзаемых и мучимых людях.

В России за вычетом небольшой горсточки идеологов, масса населения уже не ищет политических идеалов; проблему лучшей общественной жизни и гордое стремление выстроить «воздушные замки на земном фундаменте» сменил животный агностицизм подлого, но такого простительного лозунга—"прежде всего жить, жить, существовать".

В России гибнут люди, несчастные и голодные люди с двойными паспортами и мандатами, с двойной беспомощной тягой к всесильному комиссару и влиятельному лихоимствующему полковнику, гибнут несчастные люди в своем безысходном агностицизме, растерявшие программы, позабывшие политические путеводители, гибнут избиваемые, терзаемые люди, расстреливаемые и громимые попеременно всякой очередной предержащей властью; гибнут женщины вдовствующие и сиротствующие, гибнут подростки взрощенные на сыске и ударах прикладом, гибнут дети, мрущие от голода, от болезней, от случайных снарядов. И уже не о политических молитвенниках, не о катехизисах социальной веры, а о живых физически имманентных живых русских людях, схватится высшая надисторическая печаль.

Кто думает об умирающем, независимо от всякой «политики», от сменяющихся сумбурных режимов, о гибнущем, истребляемом народе? Даже в те, давно минувшие годы, Монталамбер патетически провозглашал, что «Россия — враг христианского общества», когда наблюдательный Кюстин, вернувшись из России спрашивал, —«что сделал Богу человек, чтобы жить в России», когда казенные памфлетисты озаглавливали свои оплаченные проклятия «Россия—враг Европы», даже и тогда, независимая западная пресса, при всем своем возмущении ужасами и преступлениями царской России, с великой грустью скорбела о русском народе, о несчастных людях «невинно сосланных в Россию».

Но теперь за формальной внешней стороной советских экспериментов, за банальной распивочно-закусочной риторикой официальных офицерских банкетов, запад не видит русской жизни, голода, взорванных мостов, опрокинутых паровозов, запертых фабрик, нетопленных темных жилищ, миллионов бесхлебных кандидатов расстрела и вырождающихся дикарей.

В России гибнут люди. В России истребляются и душевно расстреливаются стонущие, молящие и проклинающие люди.

Пожалейте людей! Помогите людям! Думайте о людях!

Бор. Мирский

Общее дело. - Париж, 1920,  № 68, 14 апреля