Ростов

В одном доме

(Советские дни в Ростове)

Дом, в котором я имею честь жить—высокий и следовательно с первого же дня появления большевиков в Ростове все  большевистски настроенные элементы в городе решили, что у нас на крыше установлен пулемет.

К нашему дому несколько раз подвозили тяжелые орудия и хотели нас бомбардировать, по мы вовремя успевали своими ходатайствами о тщательном осмотре, всех чердаков, закоулков, лестниц, труб и щелей отвлечь от себя наставленные на нас дула орудий.

Тем не менее в Пасхальную ночь, когда шла из Заречной бомбардировка Ростова, два снаряда удостоили нас своим вниманием. Первый снаряд разрушил ниже этажом подо мною комнату, а второй угодил ко мне на подоконник.

Это было в 2 часа ночи, я спал, но от грохота бомбардировки проснулся.

Слепой снаряд! Он не разорвался.

Отчего? Отбив солидный кусок штукатурки, он, очевидно, жалея бедного журналиста и сам чувствуя нелепость своего поступка, спокойно улегся на окне и проявил запасы своей энергии только тем, что дымился.

Этому снаряду, однако, пришлось стать в некотором роде историческим.

Ко мне приходили соседи полюбоваться на этого неудачливого визитера, а, в конце концов, он быть взят бережно в руки и, как особа нежная, но могущая вспылить, отнесена в водопроводный колодец для охлаждения ее темперамента.

Тут мне, однако, придется несколько коснуться религии.

Рядом с окном в моей комнате висит старинная икона, оставшаяся мне на память о дорогих мне умерших людях.

Жертвы «советской» революции

И вот религиозные люди, посещающие меня, утверждают, что меня спасла икона. Специалисты, техники, химики, физики, артиллеристы всякого рода и вида утверждают обратное: т. е. что здесь дело не в религии, а в химическом бессилии снаряда.

А я сижу, как профан, среди религиозных людей и среди артиллеристов моргаю глазами и если хотите знать мое сокровенное мнение... то готов склониться на сторону религии...

И кроме того не забудьте, что это было в Пасхальную ночь. Вы знаете и помните, хотя бы из дней вашего детства, какая это ночь!

Но я вижу ваши насмешливые глаза. О, я знаю хорошо эту иронию глаз у людей, готовых расчленить небо на составные химические элементы. Поэтому, оставим религиозный романтизм в покое и вернемся к дальнейшему описанию жизни в нашем доме.

Большинство жильцов проводило свои ночи на лестнице, в особенности, в часы усиливавшейся в городе стрельбы и бомбардировки. Брали с собою тюфяки и подушки и лежали на ступенях.

Ночное движение на лестницу обыкновенно начиналось часов в 9. Первым делом выходил из своей комнаты мой сосед, скрипач. Впереди с подушками шествовала его супруга, а за нею скрипач, держа в правой руке ребенка, а в левой—скрипку.

Ребенок недоумевал, почему его берут из теплой и уютной кроватки на лестницу и смотрел на нас большими, полными страха и упрека глазами.

Скрипка в своем футляре молчала, но, вероятно, тоже негодовала на человеческую несправедливость. Скрипач нам говорил, что это—очень дорогая скрипка и что она происходит из благородного рода Амати или Страдивариуса—точно не помню ея генеалогии.

И вот ей приходилось ночевать на лестнице!

Узнав, что скрипач со своей женой, подушками, ребенком и скрипкой уже вышел, все остальные соседи, забрав своих детей, подушки, чайники и т. д., направлялись туда же. И лестница к 10 часам вечера становилась оживленным клубом.

Некоторые индивидуалисты, в том числе и я, предпочитали, однако, оставаться у себя. Я обыкновенно занимался чтением. Несколько разрозненных томов Гейне, Эрнест Ренан, Анатоль Франс. Вокруг стрельба,—пули влетали не раз в наши окна,—а я лежу на кровати и читаю Ренана. И Ренан меня утешал более, чем все другие авторы. Не знаю, почему. Мой любимец Гейне был для меня в эти часы как-то беспокоен. Ренан успокаивал своим философскими эпикурейством.

Несомненно, Ренан, этот огромный философский ум, постиг и знал, понимал в совершенстве жизнь и все ея предельные фатальные исходы и, однако, он не был ни пессимистом, как Шопенгауэр, ни объективистом, как Гете.

Он был весь как бы от Эпикура или Петрония, но неизмеримо глубже и тоньше их и постоянно и тонко улыбался. Вероятно, он и умер с улыбкой и смехом на губах.

Эту черту гениального человека очень хорошо подметил Жюль Леметр, но, подметив, не мог понять ее и в своей характеристике Ренана пишет о нем:    

„Горе смеющимся!—Как говорит писание. Этот смех я слушал уже в Одиссее: это не произвольный хохот женихов, которые должны погибнуть".

Но ведь все должны погибнуть, а не только женихи в „Одиссее".

Общая участь!

Вот эта-то общая участь, которую сознавал Ренан, отчасти, может быть, успокоивала и меня под свист пуль в моем одиночестве.

— Как вы можете лежать так спокойно и читать?— говорили мне.—У вас нет нервов.

— Не знаю.

Нервы у меня, конечно, были и есть, но их надо подчинять себе, а не предоставлять себя в их власть.

— А вы все лежите и читаете?—говорил другой.—А я только что иду по Н.-Садовой мимо - витрин с вашим портретом. Стоят два извозчика и один тычет пальцем на ваш портрет и говорит; „вот этого уже расстреляли". Как вы можете так спокойно лежать?
— А что же мне делать?
— Да и я сам не знаю, что вам делать.

Иногда ко мне в комнату забегала соседка, сердечной потребностью которой было наводить панику на всех.

— Ах, Боже мой, что я видела сейчас на улице!

Коли не на ее глазах всех расстреливали, то будьте уверены, что она через две минуты проходила мимо этого места расстрела. Как губка впитывает в себя воду, так она впитывала в себя все факты, слухи и ужасы. Одним словом, с нею в смысле душевных ощущений и переживании всевозможных ужасов, нельзя было скучать, а можно было только ужасаться.

Но я все же предпочитал свои книги, а потом в поздний ночной час спускался по лестнице на улицу.

Утомленное население нашего дома почти все спало. Проснется от артиллерийского выстрела или брошенной кем-нибудь где-нибудь бомбы, вздрогнет и опять заснет. Сны, однако, были не легкие, а тяжелые.

Хорошо в поздний ночной час выйти на улицу. Тихо. Звезды безгрешные глядят на землю. Все такие же, как и раньше. По Большой Садовой время от времени проносятся автомобили.

Это - комиссары делают свою ночную таинственную работу. Никогда пешком, а все на автомобилях. Везут на расстрелы или с расстрела возвращаются в „Палас-Отель" ужинать.

Приятного аппетита!

Как хорош ростбиф с кровью. Побольше крови только.

По утрам я иногда изменял свое чтение и перелистывал „Историю парижской коммуны" Лиссагарэ. Там, однако, все это иначе, т. е. даже ничего общего нет с тем, что творилось в Ростове. Хотя бы одно такое убийство, как у нас убийство профессора Колли.

„История парижской коммуны", - да ведь это история сплошного социалистического целомудрия. Это какие-то романтики.

Впрочем мне передавали мнение одного активного ростовского большевика о парижской коммуне. Он прочитал Лиссагарэ, уже после того, как вступил в число деятелей ростовской коммуны и прочел, как говорили мне, внимательно.

И вот что он сказал:

— Эта книга научила меня многому, а, главное, научила тому, как не следует поступать, устраивая коммуну. Парижские коммунисты были детьми и боялись крови. Наша же ростовская коммуна далека от таких предрассудков.

И, конечно, это было не только теоретическое мнение. Таково было практическое увлечение человеческой кровью всех ростовских большевистских вождей и главковерхов. Они купались в крови и потом эту кровавую ванну запивали в „Палас - Отеле" шампанским.

Сирена из красного штаба—Зявкина, увлекавшая офицеров в сети советской контрразведки.

Меня иногда навещал в моем одиночестве мой добрый друг, много перевидавший на своем веку драматический актер П. И вот однажды он пришел ко мне, взволнованный и потрясенный, и говорит:

— Я сейчас переходил Таганрогский проспект и видел, как оттуда сверху от Палас-Отеля текла ручьями по трамвайным ложбинкам кровь. Знаешь, как во время дождя течет вода. И я вспомнил, как я был однажды на скотобойне и там по впадинам асфальтовая пола тоже текла кровь зарезанных животных. Только там на скотобойне было меньше крови.

Дни ростовской коммуны, этой коммуны „без предрассудков" были несомненной скотобойней.

Мы, запертые в своих квартирах и домах, играли для этих вождей и главковерхов роль скота, предназначенного на убой.

И в антрактах от своей работы мясников эти главковерхи запивали человеческую кровь шампанским.

Это был блестящий революционный кутеж и сам Нерон устыдился бы позора и подлости такого ремесла.

Лоэнгрин.

Донская волна 1918 № 08

Еще по теме:

В одном доме (Советские дни в Ростове). Часть 1.

В одном доме (Советские дни в Ростове). Часть 2.