В. О. ЛИХТЕНШТАДТ-МАЗИН

15-го октября, во время наступления белых пал в бою на Красном Ямбургском фронте, при деревне Кипень, тов. В. О. Лихтенштадт-Мазин. Ему было около тридцати семи лет, но облик его казался совсем юношеским. Казалось, что вся жизнь у него еще впереди, что его глубокая, сложная натура, непрерывно обогащаемая умственным трудом, только еще ждет возможности по настоящему раскрыться в широкой ответственной деятельности.

В прошлом у него были суровые испытания: присуждение к смертной казни, с заменой ее бессрочной каторгой, десять лет заточения в Шлиссельбургской крепости. Но его светлый дух преодолел всю тяжесть этих испытаний, и когда в начале марта 1917 года народ разбил двери его тюрьмы, он вышел оттуда как будто совсем даже не постаревшим. Все так же, как в годы его самой первой юности, умный, мягкий и застенчивый взгляд его темных глаз освещал его бледное лицо, а в чарующе-нежной, сдержанной улыбке чувствовалась та же, почти детская чистота души.

Тем, кто мало знал его, он мог показаться с виду спокойным, уравновешенным, предназначенным для той научной, кабинетной работы, к которой он уже в ранние годы проявлял исключительные дарования. Но на самом деле в нем таился огромный, взрывчатый темперамент и готовность безоглядно отдаваться революционной борьбе. И тут его безусловная, нетронутая никакими жизненными соблазнами, нравственная честность и цельность, его способность жить и гореть в чистом кислороде захватившей его боевой идеи совершенно незаметно для него самого превращали его в изумительного практического работника, с легкостью бравшего на себя и с легкостью выполнявшего самые трудные, самые смелые организационные и технические задачи.

Впервые он был захвачен революционной войной в начале 1905 года. Незадолго перед тем он вернулся из Лейпцигского университета. Его увлекали научно-философские идеи Авенариуса, Маха, и можно было думать, что в этом русле пойдет его дальнейшая работа. Но в воздухе уже чувствовалось приближение грозы, и он томился, был неспокоен, недоволен самим собой и своим существованием.

9-ое января — день боевого крещения петербургского пролетариата — был днем боевого крещения и для него. С самого утра до позднего вечера он ходил по улицам Петербурга взволнованный, возбужденный, поспевая в самые опасные места, где над головой его свистали пули. В ближайшие же дни он устроил у себя небольшой, превосходно действовавший множительный аппарат, на котором были отпечатаны для широкого распространения первые бюллетени о совершившемся.

За этим последовала систематическая, продолжавшаяся изо дня в день работа по печатанию революционных листков и обращений к войскам. Огонь борьбы захватывал его все глубже. Через несколько месяцев он оказался в ряду максималистов. Со своим обычным ясным спокойствием во всем поведении и с сосредоточенной энергией он взял на себя исполнение ответственных задач в таких революционных предприятиях, как нападение на почту в Фонарном переулке и взрыв дачи Столыпина.

Через некоторое время он был арестован вместе со своей юной женой и заключен в Петропавловскую крепость, где провел около десяти месяцев.

Ожидание суда он переносил со свойственным ему стоическим самообладанием. Он ушел в умственную жизнь, читал, писал своим близким удивительные по глубине и мудрости письма, переводил Вейнингера и Штирнера. День суда приближался; все ценившие и любившие его были охвачены тревогой, а он спешно и внимательно заканчивал свой труд. Ему предлагали лучших защитников, но он решительно отказался от какой-либо защиты и, представ пред военными судьями царского режима, не только не сделал попытки оправдаться в их глазах, но для того, чтобы спасти от наказания некоторых товарищей, взял на себя и их вину.

Приговором ему была смертная казнь. Его нравственное обаяние коснулось, однако, и заматерелых в беспощадности военных судей: они сами постановили ходатайствовать о замене казни бессрочной каторгой. Он был закован в кандалы и отправлен в Шлиссельбургскую крепость.

Десять лет заключения в крепости, несмотря на все тяжести сурового тюремного режима, прошли для него в возбужденной внутренней и внешней деятельности. Он учился и учил других, создавал Шлиссельбургскую библиотеку, переводил и писал, работал в огороде, в саду, в мастерских; он ободрял, поддерживал, защищал товарищей.

Воспоминания товарища Ионова о нем, напечатанные в „Петроградской Правде" в день его погребения, ярко рисуют его облик с этой стороны:

„Среди всех товарищей Владимир пользовался исключительной любовью,—говорится в этих воспоминаниях. В какую бы камеру он ни попадал, всегда как-то незаметно вокруг создавалась атмосфера нежности и внимания. Среди восьмисот каторжан Владимир выделялся своей революционной непреклонностью, крепостью ума и души. Малейшая обида, нанесенная кому-либо из нас тюремными церберами, вызывала с его стороны самый горячий протест, за который он часто платился тридцатисуточным сидением в темном и зловонном карцере.

На работах, на которые нас выгоняли по утрам, первым помощником в какой-нибудь беде являлся Владимир... Но не только в таких случаях проявлялась отзывчивая и самоотверженная натура Владимира. Чтения, занятия, уроки—за всем поспевал Владимир, неутомимый и добрый на самой черной каторжной работе и внимательный, как никто, к нуждам товарищей"...

А рядом с этим шла у него и непрерывная умственная работа. Он изучал книгу за книгой, науку за наукой. Многочисленные толстые тетради—целые томы, исписанные его рукой, — свидетельствуют о том, как широки были его умственные интересы. Здесь конспекты и заметки из области естествознания и социологии, истории, политической экономии и философии, здесь и перевод книги Чемберлена о Канте, и статья о Геббеле — предисловие к переведенной им „Юдифи", богатые, собранные им среди каторжан материалы по дополнению "Словаря великорусского языка" Даля, и подбор, в переводе, естественно-научных статей и заметок Гете с вводной статьей — обширный труд, ожидающий в настоящее время своего появления н печати.

Когда февральская революции открыла ему возможность вернуться в жизнь и прошли первые горячечные дни в Шлисссльбургской крепости - вокруг разрушенной народом тюрьмы, откуда нужно было вывести библиотеку и другие культурные ценности, он вернулся в Петроград, к матери, к друзьям, словно несколько опьяненный свежим воздухом, взволнованный совершающимся вокруг кипением политических и социальных идей, но склонный более всего отдаться организационной работе в области народного просвещении.

Ему грезился открытый для всех дворец науки, строгой и свободной от академической рутины, дисциплинирующей и просветляющей не только умы, но и души. За такое дело хотелось ему взяться. Но нельзя было ждать этой возможности посреди окружающего водоворота жизни,—и, откликаясь внутренне на все явления разрастающейся революции, разрешая для себя целый ряд встававших на очередь больших жизненных вопросов, он вместе с тем временно взял на себя скромную работу по обслуживанию культурно-просветительных нужд Рождественского городского района.

Весной 1918 года его увлекла организации летней земледельческой колонии для учащейся молодежи под Петербургом. Поэтическая любовь к природе толкала его за город; вынесенные из крепости навыки к работе на земле, в огороде и в саду, давали ему возможность взять на себя руководительство в этом новом для него практическом деле. Но планы его уже ширились, росли, окрашивались социальными идеями.

Основанная им летняя трудовая колония должна была превратиться в обширное постоянное учреждение с школой для подрастающего поколения и земледельческой академией для местного крестьянского населения. Работа, выпавшая при этом на его долю, была огромна, и издали могло показаться, что он весь, с головой ушел в нее. Но в нем уже назревала неудовлетворенность ею. Вновь пробуждалась в нем революционная стихия.

Марксист по своим воззрениям, он все глубже захватывался центральной идеей коммунизма. События европейской жизни, ни на минуту не ускользавшие из поля его зрении, укрепляли в нем веру в то, что настал момент мировой пролетарской революции, и все более влекла его мысль целиком отдаться борьбе за коренное обновление социальной жизни.

В начале 1919 года он вступил в партию коммунистов. В нем продолжалось еще глубокое умственное брожение: его сложная интеллектуальная натура должна была многое заново пересмотреть, самостоятельно оформить для себя партийную идеологию. Но совершая эту внутреннюю работу, он уже горел новым огнем.

Когда в марте 1919 года ему было предложено взять на себя обязанности секретаря Петербургского отделения Бюро Коммунистического Интернационала — по организации редакции журнала и его технической части, —он отдался этому делу с юношеской страстью. Днем в редакции, ночью в типографии, он работал без устали, торопя, подбодряя и увлекая всех окружающих. Какой радостью сияло его лицо, когда он принес из типографии только что отпечатанный первый номер "Коммунистического Интернационала", выпущенный, несмотря на все трудности, в определенный им срок!

Но и эта работа не могла вполне удовлетворить его охваченную революционным пожаром душу. Судьба пролетарской революции решается на фронте; нужны тысячи, может быть, миллионы жертв для торжества ее, но тот, кто посылает на смерть других, должен быть прежде всего сам готов к смерти, говорил он окружающим. И бесконечно далекий по всему складу своей натуры от военного дела, он стал учиться стрельбе из винтовки и пулемета. Неодолимая сила влекла его на фронт, товарищи по работе не могли удержать его, и в середине августа он был назначен комиссаром штаба 6-ой дивизии 7-ой армии.

Какова была его роль там? Об этом говорят посвященные ему строки товарища Флиора и некрологе, напечатанном 20 октябри в «Петроградской Правде". Энергия, настойчивость в проведении намеченной работы соединялись у него с бережным отношением к людям.

"Это был один на редких комиссаров, в отношениях как со "спецами", к которым он был приставлен, так и с другими сотрудниками и организациями дивизии".

И при этом нужно представить себе и его обычную неутомимость, беспощадность к себе, и его ласковое внимание к окружающим, особенно к солдатам. Простые сердцем и разумом люди всегда тянулись к нему, как к источнику тепла и света, чувствуя вместе с тем какую-то особую значительность его разума и воли.

Он погиб от пули, мужественно выдерживая натиск неприятеля с небольшой горсточкой солдат. Но образ его будет всегда жить в памяти звавших его, и оставшиеся от него личные материалы— письма из Шлиссельбургской крепости и небольшие тетрадки -дневники — останутся замечательным памятником ему самому и драгоценным документом эпохи.

Коммунистический интернационал : Орган Исполнительного Комитета Коммунистического интернационала. -  1919 №7-8