В  Батайске

1. Рассказ очевидца

Возвращаясь с юго-западного фронта, после шестнадцатидневных скитаний и мыканий по советской республике, я наконец попал в Батайск 6 февраля.

Здесь буйствовала пресловутая 39-я дивизия, пришедшая с Кавказского фронта. Я постарался скорее убраться в село, где жили мои родители. Моя серая папаха, двубортная шинель и чемодан заставили косо смотреть на меня тогдашних властителей судеб.

Около полотна железной дороги, невдалеке от железнодорожных ледников, под откосом лежал в одном белье труп красивого молодого человека.

Его руки были разбросаны по снегу, голова была разбита, как видно, прикладом, а мозги лежали подле нее. Снег был обрызган кровью. Под самим же трупом снег от теплоты тела подтаял. Потом я узнал, что это был труп офицера добровольческой армии.

— А какой он был в последние минуты,—передавали очевидцы,—бледный, глаза опущены и лицо такое страдальческое.

Рассказывают еще, что, когда его стали раздевать, то он сказал:

— Братцы, отпустите меня, ведь я же родину защищал и люблю ее не меньше вас.

Вместо ответа его ударили прикладом в спину и он со стоном опустился на снег. Один из палачей выстрелил ему в грудь, но несчастный оставался еще живым. Тогда другой палач прикладом по голове покончил с ним. Стащили с трупа сапоги и брюки и ушли.    

—Таким пролежал более суток. Проходившие мимо были в ужасе от такого зверства, не исключая даже и тех, кто и сочувствовал большевикам. Кто его убрал и куда неизвестно и до сих пор.

На станции был другой случай:

Красноармейцы задержали «кадетов»: врача и его жену, фамилия которых неизвестна, и повели их в военно-революционный комитет.

Врач предложил единственные деньги, которыя при нем были,—около 10 тысяч.

Конвоиры деньги взяли, но не освободили пленников.

Их расстреляли. Жена врача долго умоляла, чтобы пощадили ее мужа, а вместо него расстреляли ее, если это необходимо. Но «красные» были неумолимы. Убитые были раздеты и одежда их здесь же была продана, а в особенности— женская и эти жертвы были брошены без погребения. Через несколько часов к ним прибавилось еще несколько трупов, были здесь и офицеры и люди, признанные почему-либо кадетами.

Трупы валялись на мерзлой земле, проходившие мимо красногвардейцы ругались над ними, а ночью к трупам пришли собаки.

На утро стали собираться толпы у места расстрела, чтобы посмотреть на работу собак. Голодные собаки оторвали у трупа врача руки и обглодали его, терзали и тело, не тронув только лица.

— Нужно бы убрать трупы и не давать их собакам на съедение,—сказал кто-то робко из толпы.

Красноармеец стал в боевую позу и сказал:

- Раз их собаки едят, значит собаке и собачья честь, и трупы лежали еще два дня неубранными.

Стрельников.

2. 17 июня—день скорби

17 июня этого года уныло и протяжно гудел церковный колокол; звуки его далеко-далеко разносились по окрестностям, призывая людей горячо помолиться за мучеников.

И церковь была переполнена народом; здесь были офицеры, интеллигенты, мужички и воинские части, пришедшие отдать почести падшим борцам за право и справедливость.

После заупокойной литургии процессия из церкви под скорбные звуки похоронного марша направилась к кладбищу. Там на приготовленной братской могиле перед погребением священником Н. Дублянским была произнесена трогательная речь, заставившая многих рыдать.

— Невиданное на Руси зрелище! Печальное зрелище!— при гробовой тишине начал священник.—Мы погребаем мучеников, святых праведных мучеников, принявших лютую смерть от руки озверевшего народа!

Мы погребаем офицеров русской армии и прочих верных сынов родины, погибших от людей, потерявших честь и совесть, предавших родину, грабящих ее и избивающих ее последних защитников!

Ах, зачем нам даны глаза, чтобы видеть этот позор отечества! Зачем нам даны уши, чтобы слышать то, что мы слышим!

Мы погребаем доблестных мужей, ради спасения отечества оставивших своих верных жен вдовами, мы хороним юношей, оставивших своих плачущих матерей и пошедших на кровавую ниву! Мы хороним русских женщин и нежных девушек, которые имели мужество смело смотреть в глаза смерти и не дрогнули в смертную минуту!

Все они погибли напрасно, невинно, только потому, что озверевшему народу захотелось напиться святой человеческой крови, но они погибли трогательно и мужественно, как герои.

Корнет Новосильцев, расстрелянный в Батайске

Вот, например, офицер Новосильцев! Единственный взрослый сын у своих родителей! С далекого фронта спешит он обнять свою мать и отца, но в Батайске его схватили красногвардейцы. Сидя под арестом, он говорил своему товарищу по несчастью:

— Я смерти не боюсь, но что будут делать мои бедные родители?! Впрочем, жить хочется. Ах, как хочется жить!

Его вывели во двор... грянул выстрел предателей в спину. Молодой офицер упал, обливаясь кровью... подбежал матрос и выстрелом в голову докончил жертву.

Вот ехал, например, военный чиновник Вавилов с женой с кавказского фронта домой, в Ростов. Его задержали в Батайске возле Никольской церкви и приказали раздеваться. Когда же он медлил, один красногвардеец всадил ему штык в спину, а другой в грудь. И когда умирающий окровавленной рукой пытался вынуть из груди штык, выстрелы докончили его. Принялись за его жену и приказали раздеваться. Та на коленах умоляла не раздевать ее, как женщину, а расстреливать в платье. Ее оставили только в белье. Когда же заметили у нея на груди золотой крестик, то они стали срывать его. Напрасно несчастная женщина умоляла.

— Я ведь христианка, убьете, тогда и крест возьмете!

Крест все-так сорвали. Тогда огорченная женщина воскликнула:

— Мерзавцы! Вы думаете, что я боюсь смерти? Нет!

Бросила им в глаза кошелек с деньгами.

— Вот вам за то, что убили мужа.

Потом сорвала золотые серьги и другие украшения и, бросивши, сказала:

— А это вам за то, что меня убьете.

Ее, как и мужа, пристрелили, а потом изрубили шашками... Белье окровавленное, ботинки, галоши сейчас же сняли и продали тут же стоявшим батайским бабам, радовавшимся тому, как расправляются с «кадетами» и «буржуями».

Вот супруги: молодой военный врач с женой. Его расстреляли за то только, что лечил офицеров; ее оставили. Но верная жена не хотела пережить любимого мужа и сказала:

«Расстреляли мужа, стреляйте и в меня: мне незачем теперь жить».—

«Нет, пусть живет»,

—сказали даже звери-солдаты, но подскочил матрос и со словами:

«Что тут разговаривать»,

застрелил молодую женщину.

Из отряда полковника Ширяева, чтобы предупредить самосуд, отправлено было в волостное правление шесть офицеров и среди них переодетая в офицерскую форму девушка-доброволица. Они пошли спасать чужую жизнь, но все заплатили за это своею жизнью. Они были схвачены, предательски схвачены народом. Их били палками, поднимали вилами, добивали сапогами, и я имел несчастье видеть их растерзанные еще трепетавшие тела.

Милые, дорогие, нежные юноши и девушки!

Снилась ли вашим матерям ужасная ваша смерть под грязными сапогами озверелого народа?

Вечная, вечная, память вам дорогие и незабвенные.

Так кончил свою проповедь священник.

После речи при общем стоне и плаче в обширную могилу, засыпанную цветами, был опущен 51 гроб с телами замученных.

В числе этих страдальцев был похоронен вахмистр Митякинского полка Никита Ковалев, убитый в боях против большевиков на Батайском фронте.

Его отец старый казак, закаленный воин, с женой убитого сына приехал за телом последнего. Но когда увидел почетные похороны, он решил тело сына не брать, сказав:

— Царство ему небесное! Он честно выполнил свой долг перед родным Доном, и теперь пусть его тело покоится в этой братской могиле вместе с другими героями-мучениками, похороненными по христианскому обычаю и с воинскими почестями!

Сказав это, старик отошел в сторону, чтобы скрыть слезы.

Старик не плакал, не велел плакать и вдове сына.

А. Павлов

Донская волна 1918,  № 09