Статья проф. С.Н. Булгакова

I

Великая европейская война зажигает своим пожаром новые и новые страны и, если не стала еще мировою, то все более ею становится. Но среди многих борющихся сил, своей равнодействующей определяющих ход и исход войны, основную политическую магистраль истории устанавливает соотношение трех мировых держав, из которых каждая силою вещей притязает или же принуждена притязать на мировое влияние, если только не господство.

Это три великих империи: Германия, Англия и Россия.

Сравнительно с ними даже такие державы, как Франция, Италия, Австро-Венгрия, как бы ни оценивалось их культурное значение, в смысле политической мощи и влиятельности занимают второе место. Во всяком случае, если что делало европейскую войну назревавшею и, быть может, неотвратимою, то это именно соотношение трех указанных держав. Вот почему для понимания характера войны и ее значения, прежде всего, надо всматриваться в духовный лик Германии, Англии и России, ибо, хотя война эта ведется средствами материальными, но в ней действуют и определенные, духовно окачествованные силы. Каковы же эти силы?

И, прежде всего, что являет собой современная Германия?

Еще недавно казалось, что современный «немец» есть, прежде всего, буржуа и филистер, расчетливый скопидом и первоклассный техник, – мастер своего дела, сила которого лежит, однако, в ограниченности, соединенной с дисциплиной труда. Таков самый поверхностный слой современной Германии, который легче всего поддается наблюдению. Однако, глубже его лежит более значительный и крепкий слой, который обнажается в религиозно-философском самосознании германства: его можно определить как инстинктивное стремление германского духа стряхнуть с себя чуждое бремя христианства и путем всеобщей «секуляризации» жизни, и особым его приспособлением или германизацией, чтобы затем перейти к открытому, сознательному его отвержению.

В начале этого пути стоит арианствующий протестантизм с германской мистикой, в середине его – философия Канта, имеющая завершение, с одной стороны, в классическом идеализме, а с другой – в новейшем неокантианстве, в конце же находится уже боевое антихристианство Штрауса и Фейербаха, Штирнера и Ницше, завершающееся попытками «монистов» создать новую религию специально германской расы. В этом стремлении даже в религии установить марку made in Germany явно обнаруживается человекобожие и титанический мятеж, постепенно назревавший в недрах германского духа и осуществившийся, наконец, в теперешнем исступлении гордости, явившийся духовной причиной этой войны.

Наконец, еще глубже, чем этот слой германизации религии с его защитной окраской протестантизма и философии, которые еще вели пререкания с церковным христианством, оказывается последний, самый глубокий и мощный пласт, который естественно обнажается последним и выявился только теперь, во время войны. Это – дохристианская или же внехристианская стихия германского духа, которая осознала себя в германской мифологии, а в творческом самосознании Р. Вагнера запечатлелась в мифах «Кольца Нибелунгов». Она уже не нуждается в философских и церковно-исторических предлогах для отвержения христианства. Свое выражение она получила в духе германского милитаризма, в германской воинственности, которая не есть случайное только, вызванное внешними обстоятельствами свойство, но выражает исконную стихию германства, furor teutonicus, волю к мощи и власти, жажду завоевания и поглощения, расовый вампиризм1. И новейшая «Kultur» стала средством для утоления этой изначальной жажды.

Поэтому-то германский империализм угрожает в своем усилении решительно всем и каждому, и с ним не может быть ни примирения, ни компромисса: он должен быть раздавлен, или же мир задохнется в «культурной» паутине воинствующего пангерманизма. То, что у других исторических народов является уклоном, историческим грехом, вынужденной мерой обороны, здесь составляет содержание упругой и сознательной воли: хотеть всемирного господства, жить, не давая жить другим, стереть индивидуальные черты народов и весь мир прикрыть прусскою каскою.

Поэтому существует такая существенная разница между германскою опасностью и, например, татарским или турецким игом, которое было преимущественно внешним, оставляя нетронутой внутреннюю жизнь. Иного духа был и римский империализм, который как будто более всего напрашивается на сравнение с германскими притязаниями: Рим стремился к единой мировой империи, pax Romana, к объединению человечества под куполом римской государственности на основе священной идеи права. Его правилом было собирание народов в государстве (а богов их в пантеоне), а не воинствующий империализм расы, считающей все покоренные народы «minderwertig», только этнографическим материалом. Новейший языческий ренессанс Германии пробудил в ней ту лютость, коварство и хищность, которая отличала мистических героев Валгаллы.

Конечно, необходимо отличать то духовное цветение германского гения, которое мы имеем в его великих созданиях, прежде всего, музыке и поэзии, а затем в научном его подвиге, от этой новейшей «культуры» Германии. Первое совершенно независимо от вампиризма, не имеет никакого отношения к этому расовому империализму, воле к власти и поглощению, к царству от мира сего, чем дышит современная Германия. Для носителей германского гения, для прекрасного и чистого сердцем Зигфрида, свободного от злых чар, культура есть самоцель, для нибелунгов же она становится средством для увеличения милитарной мощи: наука стала военным средством, как и промышленность и железные дороги; воля к власти стала определяющей. Но такая Германия духовно представляет собой некоторый исторический атавизм, ожившее язычество, которое окончательно, очевидно, никогда и не умирало, и в галицийской фаланге невольно видится окруженное роями Валькирий воинство Одина.

Согласно Вагнеровскому «Кольцу Нибелунгов» судьба людей и богов зависит от обладания похищенным «золотом Рейна», магия и волшебство в мифологическом сознании германства дают и власть, и победу, но проклятое золото, в конце-концов, губит тех, кто его власти отдался, как гибнет и светлый герой Зигфрид, не освободившийся во время от рокового кольца. Магизм дает силу, которая не стоит в зависимости от духовной мощи человека, но приобретается выучкой, тренировкой, дисциплиной, внешним обладанием. Новая Германия овладела кольцом Нибелунгов, и пока оно поддерживает ее своею магической силой, однако, оно медленно, но верно ведет ее к гибели, делая ненавистным всему миру обладателей рокового кольца.

Германия сильна и побеждает своей техникой, к которой больше всего и сводится в существе своем новейшая германская «культура». Эта мощь, созданная капитализмом, который именно и пустил в оборот и приумножил «золото Рейна», куплена дорогой ценой – господством вещей над человеком. Магия техники, отдаваясь в распоряжение человека, требует, чтобы и он отдался ее власти. Душа же техники, а вместе и основа германского могущества, есть система, система в науке и жизни, в атаке и в жестокости, в шпионаже и пытке, в отравлении и потоплении. Она содержит в себе ничто магическое, чуждое живому, душевному, органическому, она абстрактна и бездушна. Она дает мощь, но ее нужно принять в себя, сделать своим естеством, подписать договор о душе своей с Мефистофелем.

Техника и система, сполна овладевающая человеческим духом, становятся уже черной магией, волшебством. До известной степени такой характер присущ и всему европейскому капитализму с его индустриализмом, нельзя отрицать, что чары «золота Рейна» распространились далеко за Рейн, но лишь Германия отдалась этой магии с необычайной последовательностью и методичностью. Такова основа германских успехов, такова духовная сила, представляемая теперешней Германией, которая лучшим естеством своим и сама, наверно, задыхается в плену магических чар и жаждет освобождения от них солнечного своего героя – Зигфрида.

II

Германии в соперничестве на мировое господство противостоит Англия. Как бы мы ни оценивали всемирно историческое значение Франции на поприще создания культурных ценностей, неоспоримо, что новейшая Франция уже не притязает на такую роль, которую имела при Наполеоне и ранее. Она живет по преимуществу своей местной жизнью и, хотя и представляет одно из важнейших слагаемых в состав противогерманской коалиции, однако, она только защищается, но не соперничает с Германией в ее экспансивных стремлениях (что даже и невозможно для страны с остановившимся приростом населения).

Только Англия в прямом и точном смыслов соперничает с Германией. Какова же духовная сущность этого соперничества? В чем исходное различие между этими двумя видами империализма – хищническим империализмом Германии и либеральным миродержавством владычицы морей? На это можно ответить лишь исходя из понимания души современной Англии. Страна, консервативная в лучшем смысле этого слова, не знающая и не хотящая знать разрывов с своим прошлым, современная Англия все-таки сама родилась из такого разрыва, – глубочайшего, который произошел в Западной Европе (и равного которому не знает русская история, даже несмотря на дело Петрово), именно из реформации.

Новейшая Англия определилась реформациею, хотя последняя здесь, как и повсюду, конечно, не в состоянии была уничтожить духовных сил, накопленных в дореформационный период истории. Реформация в Англии осуществилась даже более решительно и последовательно, нежели на континенте, особенно в Германии, и сильнее выявила здесь свою духовную сущность: индивидуализм, с его сильными и слабыми сторонами. Она, если не разрушила, то надломила чувство церковной кафоличности, отчего и доселе еще, к счастью для Англии, болит ее духовное тело, в отличие от успокоившихся в своем протестантизме стран континента (что выражается внешне не только в успехах High Church и католичества, но и в трогательном и многозначительном влечении англичан к православию). Реформация в Англии была одновременно и политической революцией, вопрос о религиозной совести был поставлен неразрывно с вопросом о правах человека и гражданина и, что еще важнее, об его обязанностях и ответственности.

Английская свобода получила религиозное помазание, она родилась не из стихийного бунта, но из духовного подъема и религиозного энтузиазма. Англичане – единственный народ в Европе, который может считаться политически свободным, и он действительно достоин своей свободы, уже за одно свое уважение к прошлому, за свой консерватизм. Из того своеобразного, конечно, одностороннего и духовно обедненного, но величественного в своей высоте и напряженности, духовного подъема, каким была реформация, родилась воля к свободе и достоинство в свободе, какое отличает новую Англию. Здесь была совершена выковка личности, которая имела столь определяющее значение в новейшей политической, экономической, империалистической жизни Англии.

Дисциплина личности и воли, которая поражает и восхищает в «гордых сынах Альбиона», стоит в связи с направлением религиозности, приданным ей реформацией, с тем общим религиозным чувством жизни, которое у англичан и сейчас остается все-таки сильнее, нежели у других народов Запада. Об этом совсем недавно еще свидетельствовал нелицеприятно наблюдатель новейшей Англии, который менее всего может быть заподозрен в пристрастии к Англии и скорее может быть отнесен к числу представителей воинствующего германизма, – проф. Шульце-Геверниц (находящийся в рядах германской армии). Он отмечает, что всемирная мощь Англии в значительной степени опирается на крепкую личность, а последняя стоит в связи с религией, «и теперь составляющей основу англосаксонской культуры».

«Превосходство англо-саксонского типа основывается на капиталистической, половой, национальной и социальной дисциплине. Но эту культурную работу совершил, а также внутренне скрепил сильное государство фактор религиозный»

Свобода для Англии есть как бы религиозный догмат, и притом один из основных, а его нарушение ощущается не только как ошибка против политической мудрости, но и как грех. Там, где немцы располагают личною годностью, понимаемой как способность превратить себя в техническое средство, приспособить себя в качестве подробности механизма, там англичане располагают годною личностью, которая хотя иногда и выпирает из рядов, зато никогда не исчезает и не растворяется. Если Германия сильна тем, что вся она – есть человеческий механизм, управляемый единою волей, – тот Левиафан, которого исповедовал реакционный англичанин Гоббес, – то Англия есть совокупная организация отдельных, не утрачивающих себя воль: психологическая структура того и другого коллектива глубоко различна. Там дурное единство, здесь согласованная (хотя и не преодоленная) множественность. Обе они воодушевлены волей к власти, хотят imperium'a, но хотят по разному и различного.

Не нужно закрывать глаза, что и британский индивидуализм имеет свою десницу и шуйцу, – подвергаясь перерождению, тогда обнаруживает свою изнанку. Теряя свой религиозный пафос и этический закал, он оставляет тренированную и сильную волю, направленную к достижению целей себялюбивых и ограниченных. Рационализм в самой прозаической форме и холодный, расчетливый эгоизм, – homo oeconomicus, «экономический человек», который был введен в основу своих построений английской политической экономией, как единственная норма экономических отношений, – являет собой выражение тех угрожающих уклонов сильной воли, которые получили осуществление и во внешней политике Англии, в пресловутом ее «коварстве».

Если нужно назвать имя, в котором наиболее типически выражается это направление мысли и воли в Англии, это – Бентам, основатель школы утилитаризма или расчетливого, практичного эгоизма, – печать его духа лежит на целой стороне английской жизни с ее капитализмом и колоссальной политикой. Однако, духовному влиянию Бентама и вскормленной его духом политической экономии противостоит проповедь таких тоже типичных англичан, как Карлейль и Дж. Рёскин. Никогда Англия не становилась до конца Бентамией, но оба направления вели в английской душе борьбу, при чем, конечно, ее духовная мощь и жизнеспособность связаны не с эгоистичной расчетливостью,– о, как ошибается такая расчетливость, как уже посрамлена она на примере Германии в эту войну! – но на жизнетворческом энтузиазме и одушевлении. И, надо думать, дух не одного Бентама, но и великих духовных вождей осеняет ныне армию и флот Англии в борьбе народов. И если относительно Бентамовской Англии и может возникать тревога среди тех, кому придется иметь дело с британским империализмом, то от Англии, полной иных духовных сил и прежнего энтузиазма к свободе, можно ожидать другого imperium, – imperium свободы, благодаря которому столь единодушно объединились теперь под ее знаменем ее колонии.

Империализм Англии, вытекающий так же, как и германский, из воли к власти, представляется совершенно иным по способам своего осуществления. Не покорять силою, но привязывать к себе свободой – такова политическая мудрость Англии. Этот пафос британского империализма получил красноречивое выражение в лекциях проф. Крэмба, читанных почти накануне войны и посвященных именно сопоставлению  Германии и Англии. Крэмб не жалеет красок, чтобы показать преимущества, достигнутые Германией сравнительно с Англией, хотя это имеет, конечно, значение лишь патриотического предостережения. В заключительном же чтении он формулирует существо британского империализма в таких словах:

«Если бы меня спросили, как выразить в одной фразе общую цель британского империализма в течение последних двух с половиною веков, я ответил бы: дать всем, живущим в пределах Британской империи, английское мировоззрение; сделать их всех способными смотреть на жизнь человека, в прошлом и будущем, с точки зрения англичанина; распространить в пределах империи ту высокую религиозную терпимость, которою отличалась эта империя со времен своего основания; то почтение и вместе с тем смелость перед таинственностью жизни и смерти, которой отличались наши великие поэты и мыслители; ту любовь к свободным учреждениям; то стремление к увеличению справедливости и свободы, которые, основательно или неосновательно, мы приписываем темпераменту и характеру нашей расы всюду, где она господствует».

Таково понимание Англией мирового господства, понимание, остающееся неизменным, несмотря на переменчивую судьбу партии и на падение кабинетов. Оно переживает поколения людей. Подобно бессмертной энергии, оно связывает одну эпоху с другой. Этот бессмертный дух представляет собой подлинную Англию, подлинную Британию, за которую люди борются и страдают всюду и во все эпохи, которая молчаливо управляет их действиями и определяет их характер наподобие внутреннего закона». Этот дух определяет и стальную волю британских моряков и сухопутной армии и, вместе с негодованием на низость врага, вселяет в них нерушимую волю к победе, – к борьбе до конца.

Так самоопределяется душа Англии в высшем аспекте своего империализма. Конечно, наряду с ним остается и низший, в душе Англии пуританская мораль всегда и напряженно борется с Бентамией, и никто не может сказать, что возьмет верх. Можно сказать одно, что в великой борьбе народов достойна победить современный германизм Англия Карлейля, а не Бентама, ибо бентамизм есть лишь разновидность того же самого духа, которым отравила себя Германия.

III

Какова же духовная сила России?

Есть ли то железная пуританская воля, в себя верящая и на себя опирающаяся? Очевидно, нет. Не волевой уклад определяет нашу стихию. Или техническая годность и достигнутые успехи на поприще цивилизации? И опять нет.

При всей одаренности русского народа, которую хорошо сознавал еще современник Петра Великого крестьянин Ив. Посошков, на поприще внешней цивилизации мы проходим все еще ученические годы. То, что является нашей истинной силой, – есть бессилие с точки зрения наших западных соседей, ибо воистину сила наша в немощи совершается. Наша вера в Россию и надежда на благой исход войны менее всего опирается на наши технические достижения. Победа, если она суждена, то дана будет нам, а не взята будет нами (как хотят взять ее германцы). Мы все должны сделать, чтобы ее достигнуть, но у нас нет и не должно быть чувства, что победа дается, а не берется. В этом столкновении народов полчищам Нибелунгов противостоят русские рати, – потомство Микулы Селяниновича, оторвавшиеся от сохи, не выдающие ни техники, ни системы.

В газетах передавались трогательные случаи, как наши солдаты, проходя мимо пашущих галичан, просили позволения «попахать», коснуться матери-земли, а затем пахари-воины шли на бой и там обнаруживали свою обычную доблесть. Не из воинственности, присущей германству, проистекает эта доблесть русского война, а из готовности его на жертву смирения и великодушного послушания, – такова эта духовная сила, которою простая умом, но мудрая сердцем сермяжная Русь борется с исступленными сынами Альбериха и с их легионами пушек, принимая на себя все удары их техники и системы.

Мы страдаем от недостаточности снаряжения и, конечно, всеми силами должны стремиться к тому, чтобы улучшить это положение. Справедливо устремляется в эту сторону общественное внимание, – нельзя же с германской фалангой сражаться оружием Ильи Муромца или Добрыни Никитича. Однако, когда мы при этом сравнении предаемся чрезмерному унынию или через чур охотно и легко находим виноватого, надо помнить, что в этом отношении мы, вообще, не можем сравняться с немцами, мы не можем этого даже захотеть, потому что даже для того, чтобы стать и второразрядными немцами, нам надо было бы отказаться от своего духовного естества, проглотив волшебный аршин магической «системы». Это значило бы духовно умереть, отравившись наиболее удушающим газом из всех выдуманных немцами; сравнявшись с ними в этом отношении, мы потеряли бы духовную почву для борьбы с ними, а тем самым и духовный источник нашей силы и непобедимости. Ибо как свободные духом, как живые люди, рассыпным строем, боремся мы с этими человеческими машинами новейшего изобретения, – «фалангами», и свою человеческую личность не продадим ради сомнительных даров технической магии.

И если мы непреложно веруем в победу, то вера эта основана не на том, что мы надеемся сравняться с немецкой техникой, но на уверенности, что исход мировой войны не может быть решен силами черной магии и что последняя обессилена будет духовной мощью русского воинства, поддержанной помощью союзников. Та неистовая и пьяная отвага, которую немцы обнаруживают в своей «фаланге», обычно рассеивается в единоличном бою рассыпным строем и должна рано или поздно окончательно сломиться.
Война имеет для нас совершенно иное содержание, чем для немцев. Нам чужды и их завоевательные стремления, и немецкая воинственность, мы принимаем войну как необходимость, вынужденные к защите, почему нападающий на нас первое время естественно получает преимущество. Так бывало, кажется, во всех наших войнах с европейскими державами.

Нам свойственна не агрессивная «воля к власти», а скорее некоторая застенчивость в отношении к своей государственной силе и народному величию, мы всегда как будто извиняемся, а не упиваемся им. Просто нам дана могучая государственность, дано то, что нас так много, вышло, что нам принадлежит всемирно историческая роль, помимо нас, наших заслуг и нашей воли. Так, поднявшийся Илья Муромец несколько неожиданно для себя и простодушно, без зависти, но и без всякого сладострастия власти, ощутил свою силу, подобно тому, как наследный принц, который никогда не добивается своего положения, не знает, что значит его не иметь.

Свою силу, свою государственную мощь мы скорее ощущаем, как служение и долг, как ответственное наследство, почти как бремя или опасный, всегда подстерегающей соблазн. Поэтому мы имеем империю, но лишены духа империализма, и имеем естественные богатства, но лишены духа, экономизма его системы и техники. Эти качества враг наш считает слабостью и некультурностью, но хочется верить, что они глубоко связаны с духовной природой нашей, с некоторой свободой от «мира», ей свойственной.

И спасает Россию, побеждает на поле брани, в конце-концов, не техника и не снаряжение, как ни важны они, но свет и святыня души народной, «святая Русь». Если бы угас в нас этот свет, не помогла бы нам никакая техника.

Будем же мужественно встречать неизбежные временные неудачи войны, беря пример в этом и с нашего врага, который, имея против себя союз могучих государств, не только не поддается естественному унынию, но находит в себе самообладание и силу наносить удары, развивать успех, вести наступление.

Враг наш силен и он должен быть сломлен не одной магией его же техники и системы, но чистотой и правдой наших целей. Не дано подземным гномам до конца овладеть Божиею землею.