ПЕТРОГРАД, 4-го мая (21-го апреля).

Насыщенные кровью и безмерными человеческими страданиями годы войны упорно разрушали светлую мечту о братстве народов и грохотом пушек заявляли о непрекращающейся вражде и озлоблении, но вера в воскресение человека, в возможность его восстания из темных глубин падения, уничтожения и подавления личности к безграничному развитию всех заложенных устремлений к новой жизни, - эта вера никогда не умирала в людях и вспыхивала особенно настойчиво в пасхальную ночь.

Для людей, отрешившихся от традиционных верований, пасхальная ночь не возбуждала мистической веры в человеческую способность одним порывом к братскому единению и одним призывом к братской любви сделать из несчастной, залитой кровью и грязью земли светлый одухотворенный рай. Для этого требовались новые люди, с новыми навыками мысли, новыми методами работы. Но вера в грядущее воскресение человека в подлинном смысле этого слова, в его способность к безграничному творчеству и неуклонному порыванию к далекому идеалу,— эта вера всегда была присуща и людям, остававшимся глухими к радостному гулу пасхальных колоколов и церковных напевов.

Эта вера в страшные переживаемые нами дни у некоторых начинает колебаться.

Растерзанная, поруганная лежит перед нами родная страна,—страшный призрак былой России. Униженная, переживающая всенародный позор, получающая все новые, и новые удары по окровавленному телу, наша родина гибнет.

Где выход?

Как собрать раздробленное страшным молотом истории?

Как заставить почувствовать мучительный стыд и боль за поруганные надежды, за несбывшиеся ожидания?

Как всем страдающим объединиться в великом чувстве протеста и негодования против насильников?

Дня чего приносились великие жертвы и переживались великие страдания теми, кто долгие годы по тюрьмам жил мыслью о свободной России?

Для чего проливалась горячая кровь тех бесчисленных безымянных защитников родной земли, которые лежат теперь забытыми, отделенными немецкими кордонами и заброшенными на захваченных немцами русских полях?

Для чего неутешное горе, невыплаканные слезы и безысходная скорбь матерей, жен, детей, стариков?

Для чего?

Быть может, теперь больше, чем когда-либо прежде, нужна вера в будущее, вера в народ, в воскресение России, в восстание ее от позора, унижения и скорбных дней.

И нужны напоминания о братстве народов и призывы к неустанной творческой работе во имя возрождения униженной страны.

Дело народа 1918, № 035 (4 мая (21 апр.))

Голод

Итак, волей большевистской власти, с 1-го мая население революционного Петрограда, получает хлеба по 1/4 фунта на человека; притом выдаваться будет не настоящий хлеб из ржаной или пшеничной муки, а хлеб из смеси, полученной из перемола крупы и овса.

Фактически, стало быть, Петроград остается без хлеба, в прямом, буквальном, страшном смысле этого слова. Если вспомнить, что налицо полное отсутствие других продовольственных продуктов, то без всякого преувеличения можно сказать, что трехмиллионное население вдовствующей столицы стоит перед непосредственной угрозой голодной смерти, на границе таких страданий и лишений, каких оно не видало никогда, даже в самые неурожайные годы, в самые темные времена самодержавного владычества. Да и не один Петроград, а вся северная и средняя Россия, с водворением коммунистических порядков, судорожно бьется в тисках настоящего, доподлинного голода.

В Петроградской губернии уже давно выдают в среднем по восьмушке фунта хлеба на едока в день; есть целые волости, где население получает хлеба лишь по одному фунту на едока в месяц. Вся губерния за февраль месяц получила вместо 1.100 тысяч пудов только 19 тысяч пудов.

В Псковской губернии население голодает. За февраль и март прибыло туда хлебных грузов, вместо потребных 600 вагонов, только 28.

В Вологодскую губернию было доставлено в октябре 112 вагонов, вместо 600, в ноябре—30 вагонов, вместо 300, в декабре—47 вагонов, вместо 200, в январе—16 вагонов, вместо 400, в феврале—ни одного вагона, вместо 600.

Архангельская губерния со времени октябрьского переворота не получила ни одного вагона хлеба.

В декабре месяце на всю Олонецкую губернию был доставлен один вагон хлебных грузов.

По всей северной и средней России вспыхивают стихийно голодные бунты, трещат красногвардейские пулеметы и ружья, льется кровь обезумевших от голода крестьян и рабочих.

Большевистская власть суетится, хлопочет, сердится, стреляет, мечется из стороны в сторону, хватается за все, чотобы как-нибудь смягчить продовольственный кризис, но голод надвигается с неумолимой, роковой необходимостью, призрак голодной смерти для многомиллионного населения северной и средней России делается все реальнее, конкретнее, становится уже не призраком, а тяжкой действительностью.

Где выход, где спасение? Чтобы как-нибудь вырвать революционный Петроград из костлявых, цепких когтей голода, правящие коммунисты прибегают к самым отчаянным и последним средствам: они всюду разослали срочные телеграфные требования о присылке хлеба, позаимствовали несколько тысяч пудов хлеба у голодающей Москвы, задержали продовольственные грузы Финляндии; если верить газетным сведениям, взяли несколько вагонов с посылками, адресованными на имя умирающих от голода военнопленных, благо последние не в состояний даже словесно защитить своих интересов.

Но это—не выход, не спасение, такими мерами можно на несколько дней затянуть мучительную, страшную голодную агонию, но не избавить население от ужасов голодного вымирания.

Причины продовольственной катастрофы коренятся в самой системе большевистского управления, которое сделало все от себя зависящее, чтобы продовольственная катастрофа стала неизбежной.

Большевики без колебаний разрушили сложную продовольственную организацию, выросшую за первые восемь месяцев революции, и взяли все дело в свои руки. Как работали и работают большевистские продовольственные органы, красноречивее всего свидетельствует откровенное заявление самого продовольственного комиссара Мануильского: на закупку продовольствия государство затратило три с половиной миллиарда рублей, а обратно не получило ни копейки. Ни хлеба, ни денег. Слова Мануильского слишком ярко и определенно рисуют колоритную картину большевистской организации продовольственного дела, так что излишни какие-либо дополнения, разъяснения, рассуждения.

Но после Бреста и самый усовершенствованный продовольственный аппарат оказался бы до беспомощности в затруднительном положении, ибо Россия фактически осталась без хлеба.

Весь юг и юго-запад России, ее житницы, перешли в распоряжение держав центральной Европы. Они отрезали Россию от Донской и Кубанской областей, где где имеются большие хлебные запасы. Гражданская война, утихшая там и теперь, лишает возможности вывезти оттуда хлеб даже окольными путями.

Чтобы иметь хотя бы некоторое представление о том, какие безнадежные условия создались для продовольственного дела после Бреста и отделения Украины, достаточно привести данные из доклада г. Шуба на северном областном съезде совдепов:

«В общем урожай, при соблюдении полуголодной нормы, даст около 356 миллионов пудов избытков, но 538 миллионов пудов хлеба находятся на Украине; так что вместо избытка получается недостаток в 182 миллиона пудов».

О сибирском хлебе теперь перестали мечтать и сами большевики.

Наша промышленность разрушена до основания; ни товаров, ни других ценностей правящие коммунисты не имеют. При всем желании они не в силах наладить хотя какой-нибудь натуральный обмен между городом и деревней.

Но где же выход? Голод не ждет, он уже у дверей, он прямо в упор всему населению северной и средней России, в упор революционному Петрограду, грозит всеми своими бесконечными ужасами.

Выход один: в стране должна быть власть, сильная не штыками и пулеметами, а неограниченным доверием всего народа. Лишь такая власть сможет вызвать в стране общий подъем живых творческих сил, настроение жертвенности, лишь такая власть в силах предотвратить буквальное вымирание населения от голода и эпидемий.

Иными средствами хлеба не достать; голод явится неустранимой, роковой неизбежностью.

Д. Раков.

Дело народа 1918, № 035 (4 мая (21 апр.))

Еще по теме