Смольный пред лицом великой трагедии
Итак, свершилось. Мыльные пузыри большевистской фразы лопнули от первого дуновения железной действительности.
На „гениальный шаг" ни войны, ни мира, сделанный Смольным, немцы ответили другим шагом,— тем тяжелым шагом, каким ступают теперь, по лицу когда-то русской земли, войска Гинденбурга, сметая пред собою, как мякину, „революционизированную" армию большевиков.
Эти „революционеры“ бегут в беспорядке. Крепости берутся какою-нибудь сотнею немцев. Неизвестно, где остановится завоеватель.
И Смольный, стратеги которого одерживали до сих пор такие блестящие победы над безоружными манифестантами, обнаружил свою подлинную природу, увидя вооруженного врага:
— Сдаюсь, камрад, сдаюсь на каких хочешь условиях!.. Все подпишу, что потребуешь!..
Надо сказать, что рассудительный немец сначала даже несколько усомнился, точно ли вся эта честная компания большевистских делегатов, кривлявшаяся в Бресте на глазах генералов и дипломатов в роли Робеспьеров и Сэн-Жюстов, могла проделать такой, с божье помощью, стремительный поворот, как переход от львиных рыканий к заячьим делам.
Немцы запросили Ульянова и Троцкого, точно ли их именами подписана телеграмма, молящая о мире, а пока презрительно ответили: посылайте ваши условия письменно в завоеванный нами Двинск, а там—посмотрим!..
Итак, сепаратный мир, тот самый мир, за один намек на возможность которого со стороны Троцкого Смольный привлекал нас, как за клевету!
Казалось бы, пора закрывать балаган. Пора бросить все эти мнимо революционные фразы. Пора всему этому правительству исчезнуть с подмостков и забиться в какую-нибудь дыру, чтобы не попадаться на глаза честным людям.
Не тут-то было. Балаган по-прежнему открыт. по-прежнему раздаются оттуда звуки якобы интернационалистских бубнов и литавров. И по-прежнему в воздухе висит нестерпимая, лживая фраза.
В своем обращении „к трудящемуся населению России" совет народных комиссаров принужден сознаться, что
„рабочий класс Германии и Австрии... еще не сумел справиться со своими империалистами".
Позднее признание!..
Но из этого делает тот вывод,
„что нам не оставалось другого выбора, как принять условия немецкого империализма",
хотя и пытается смягчить ужас своего позорного решения словами:
„пока европейская революция не изменит и не отменит их".
Мы знаем и этот припев!
Во всяком случае горделивый Смольный покорно
„ждет предъявления германских условий и готов на величайшие жертвы",
связанные с сепаратным миром.
Готов на все, кроме одной для него действительно
„величайшей жертвы — уйти, исчезнуть, провалиться в бездну небытия и всеобщего презрения».
О, в таком случае—в случае угрозы комиссарской власти—„трудящееся население России" должно быть „готово к отпору".
А средство
"для воссоздание армии: все развращенные элементы, хулиганы, трусы должны быть беспощадно изгнаны из рядов армии, а при попытках сопротивления — должны быть стерты с лица земли"
(Как? Или—смертная казнь?).
Этого, впрочем, нечего особо декретировать: „хулиганы и трусы" уже изгнали себя в достаточном количестве „из рядов армии", и немец подвигается с молниеносной быстротой по обнаженной от защитников России.
И все эти упоминания о „строжайшей дисциплине, которую надо установить „в рядах армии и во всей стране", звучат горькой издевкой над теперешним положением вещей.
Но, конечно, обращение не обошлось без новых грозных, умышленно неопределенных фраз по адресу „буржуазии", которая
„должна быть привлечена к выполнению своего долга самыми решительными и беспощадными мерами" и о „поддержании порядка железной рукой".
Итак, сепаратный, позорной мир, жалкие фразы о воссоздании армии, изъявление покорности перед врагом, угрозы всем, кого большевикам будет угодно причислить к буржуазии.
Вот пока—последнее слово Смольного в самые трагические моменты русской и мировой истории!
Н С. РУСАНОВ
Дела народов 1918, № 001 (22 (9) февр.).
Еще по теме
| 