По материалам периодической печати за август 1917 год.

Все даты по старому стилю.

Строители жизни

МОСКВА, 1 августа.

Один из горьких и тяжелых вопросов дней наших, над которым стоит задуматься, это вопрос, отчего так фатально не везет нашей революции, отчего, вместо прекрасного лица богини свободы, мы видим какую-то страшную маску из театра ужасов и вместо всеобщего счастья революция внесла несомненную горшую разруху во все дела наши — военные, продовольственные, железнодорожные и иные? Мучительно хочется решить вопрос этот:

— Почему там и здесь неудача? Почему?

И еще возникает один вопрос, допустим, второстепенный, но без решения которого немыслимо решение главного вопроса. Вопрос этот:

внешние ли условия мешали успеху работы строителям нашей новой жизни или причины неуспеха лежат в них самих?

Как это ни горько, но, к несчастью, приходится сознаться, что для успеха революционного строительства не было никаких внешних помех. О контрреволюции только кричали на всех социалистических перекрестках, но нельзя же отрицать, что никаких контрреволюционных выступлений, хотя бы раз смешавших карты революции, не было и нет. Контрреволюцию социалистическим листкам приходилось выдумывать, сочинять и, несмотря на все усилия и потуги, ничего ни сочинить, ни выдумать не удалось.

Не мешала ли революции тяжелая, лежащая на плечах России, война? Нет, приходится отметить, что и война не мешала. Враги наши как будто бы возрадовались даже российской революции не хуже самых ярых революционеров, великодушно дали нам время привести в порядок, благоустроить все наши революционные дела, не делали никаких нажимов на наших фронтах и вообще до нашего собственного наступления вели себя тише воды, ниже травы.

Таким образом, абсолютно никто не мешал работе строителей нашей новейшей жизни. И если строительство их постигла печальная неудача, остается думать, что единственная причина этой неудачи лежит в них самих.

Так ли это и было на самом деле?

Сколько ни вдумывайтесь в это грустное строительство — именно так. Один из весьма либеральных журналистов на днях очень метко определил коренную ошибку наших революционных строителей жизни.

Коренная и, к слову сказать, не подлежащая оспариванию в виду ее, так сказать, наглядной общепонятности ошибка эта заключается в том, что за строительство жизни у нас взялись те же революционные силы, которые выполнили задачу разрушения старого строя, но ни к какому строительству, ни к какой созидательной работе силы эти по существу своему неспособны.

Давно известно, что нельзя служить двум господам, в данном случае—разрушению и созиданию, но этого простого обстоятельства у нас почему-то не учли.

Нельзя не отметить еще одного верного сравнения революционеров наших с штурмующей колонной, с ударным батальоном, которые смелым порывом могут взять неприятельскую позицию, какой-нибудь хорошо укрепленный пункт, но затем должны отойти и предоставить работу по закреплению взятого другим силам:    саперам, инженерным войскам и т. п. Всеобемлющи в своей деятельности только люди исключительного таланта; таких талантов среди деятелей революции, к сожалению, нет. Для людей же средних способностей совершенно немыслимо и разрушать цитадель старой власти в качестве ударного батальона, и созидать что-то новое в качестве саперных войск.

Сидя годами в революционном подполье, революционные деятели, выйдя на свет, могли внести в свое дело только психологию революционного подполья, принцип разрушения, но не созидания. Устами „нигилиста" Базарова Тургенев много лет тому назад определил эту психологию. Базаров, как известно, ничего не собирался созидать и на недоуменный вопрос, что же собственно означает линия подобного поведения, спокойно объяснял, что, по его мнению, «прежде нужно место расчистить". Именно при подобной расчистке места нам и приходится присутствовать теперь.

Приказом за № 1-м была произведена расчистка места в нашей армии. Место, действительно, было расчищено, но не было создано взамен ничего, и от армии осталось пустое место. При первом же натиске врага она побежала, отдавая врагу стоверстные, полутороставерстные пространства безо всяких разумных оснований, безо всяких реальных причин.

В деревне была известная власть и законность, в наши дни место расчищено, но не осталось ни порядка, ни власти, ни законности и царит такая анархия, какой не царит и в Центральной Африке, и на островах, населенных одними дикарями. Нельзя без содрогания слушать о том, что творится теперь в деревенской глуши, на местах: это какая-то сплошная эпопея насилия, грабежа и бесчинства.

Место несомненно расчищено, но строители жизни устами бывшего премьер-министра Г. Е. Львова говорят страдающим от насилия и грабежа: „мы вас защитить не можем; сорганизовывайтесь сами".

На разрушение, как и везде, сил хватило; на созидание их не нашлось.    

Старая власть должна была перейти из бытия в небытие потому, что нашлось слишком много недовольных ею. Строителям нашей жизни не мешало бы пораздумать над тем, что и их строительство плодит более недовольных им, чем довольных. Конечно, на всех угодить нельзя, но можно различать вздорное, неосновательное недовольство от такого, которое имеет под собой солидную почву.

Возьмем хотя бы приказ за № 1-м. Строители жизни уверяют теперь, что они выпустили приказ этот единственно для того, чтобы поднять боевую мощь армии, и не знали, что „так выйдет", то есть, что вместо поднятия мощи он приведет к ее падению. Но ведь и наивность должна же иметь свои пределы. Как мог приказ, разрушающий дисциплину, поднять мощь армии, это, конечно, вне пределов человеческого понимания. А люди подполья, видите ли, искренно верили, что, разрушая, они что-то создадут.

Недовольных плодит продовольственная разруха, длинные хвосты и очереди, которых, несомненно, возможно бы было избежать, тыловое мародерство, борьбы с которым не видно было в старое время, да не более видно его и в наши дни. Страшно сказать, но дело дошло до форменного расхищения интендантских складов. Какие-то прикосновенные к складам лица ходят по обывателям и предлагают им устроить отпуск из интендантства на тысячи рублей круп и муки. Еще на днях изловлена целая шайка, занимавшаяся—опять-таки с помощью прикосновенных к интендантству лиц—мошенническим получением из интендантских складов военных грузов и чуть-чуть не захватившая партию шерстяной диагонали на сумму в миллион рублей.

А эти расправы без суда и следствия, жестоко осужденные при старом режиме, которые тем не менее позволяют себе творить строители новой жизни, разве не служат для увеличения кадра недовольных?

Назовем два первыя имени, пришедшия на память: ген. Брусилова и ген. Гурко.

За что, собственно, удален от должности верховного главнокомандующего ген. Брусилов, никто в России до сих пор не знает; да, кажется, и сам ген. Брусилов не знает. Услужливые перья неведомых журналистов поспешили оповестить общество, что ген. Брусилов чересчур пессимистически смотрел на положение дел на фронте и на чрезвычайном заседании в Ставке остался в меньшинстве. Причины не особенно уважительные, но все же—причины. Однако, из беседы с ген. Брусиловым в Москве выяснилось, что и этих причин нет: и в меньшинстве ген. Брусилов не оставался и никаких особо пессимистических взглядов на состояние фронта он не держался.

За что же он удален?

Еще изумительнее то, что проделано с ген. Гурко. Боевой генерал этот был схвачен, ввержен в узилище, переодет в арестантское платье, а когда прокурор ознакомился с предъявленными к нему обвинениями, оказалось, что в деяниях ген. Гурко нет состава преступления и судить его не за что.

В конце - концов, от всей истории с ген. Гурко отдает какой то трагической шуткой. Но ведь эти шутки безмерно тяжелы для тех, кто затянут в их сферу, и не всегда кончаются добром. Вспомним, что говорит о них Василий Шуйский в известной хронике Островского:

...„я шуток не люблю,
Для шуток стар я.
Вывесть на потеху
Народную седого старика,
Боярина, опору государства,
Под топором держать его на плахе,
Потом дарить непрошеным прощеньем!
Я осужден соборным приговором:
Казни меня, но не шути со мной!
С врагом шутить и глупо и опасно"!

Строители жизни как будто не понимают трагизма всего, что переживает Россия, и трагизма того, что выпадает на долю отдельных лиц.

Возврата к прошлому, конечно, не может быть. Но, несомненно, чтобы новая жизнь наладилась, некоторым строителям нужно будет отойти к сторонке и передать дело строительства в новые руки. С призванием в министерство членов партии народной свободы власть как будто вступила на новый путь. Но для успеха дела ей, кажется, придется по этому пути делать и новые шаги...

"Московские Ведомости", № 167, (2) 15 августа 1917 г.

Три полосы

ПЕТРОГРАДЪ, 1 (14) августа.

Три полосы послереволюционных дней.

Три фазиса, через которые прошло общественное настроение.

Первая полоса—полоса праздничная, полоса безоблачной радости и светлых, немного наивных ликований. Много романтизма и приподнятости, много искреннего увлечения, чуть-чуть самолюбования и гордости, чуть-чуть позы. В общем и целом—атмосфера свежести, дышания полной грудью. Для нетронутых сердец—полоса мощного, стихийного, здорового роста. Как простой, скромный, полевой цветок, полурасцветший росным вешним утром, эти сердца тянутся к живительному восходящему солнцу свободы.

Всеобщее ликование природы, музыка стихий, упоение расцветом и ростом всего, что слишком долго было сковано и спало под мертвящим белым саваном лютой зимы...

Вторая полоса—полоса революционного угара. Вино свободы бросается в голову, туманит разум. Хмель пьянит, и пьяному—по колена море. Все кажется возможным, все— достижимым. Бурлят чувства, колобродит воля. Напрягаются мускулы, хочется сделать что-то такое, чего никогда не бывало и не будет.

Все, что мешает, все, что ни попадется поперек дороги, кажется досадной помехой, которую надо смахнуть одним метким ударом. Хочется идти напролом, хочется ссориться со всеми несогласными, хочется все взмутить, все взбулгачить, все поставить вверх дном. И громоздятся ошибки на ошибки, и делаются ужасающие глупости в моменты, когда допускать ошибки и глупости—преступно. Но голос разума, взывающий к сознанию ответственности,—глас вопиющего в пустыне. Непоправимое должно свершиться — и свершается...

Третья полоса—полоса тяжелого, муторного похмелья. Придавленность, пришибленность. Одни смотрят в оцепенении, изумляясь плодам собственных рук. Другие мрачно созерцают, как сбываются самые худшие их пророчества, вместо утешения получая возможность прочувствовать, как тщетны бывают порой самые прозорливые предостережения. Третьи просто приняли на чужом пиру похмелье. Живут как в чаду, со свинцовой тяжестью в голове, когда противно глядеть друг на друга, противно глядеть на свет Божий, когда сам себе становишься в тягость. Душная, спертая атмосфера, в которую проникают и которую начинают отравлять болотные миазмы злобы, ненависти, мстительности. Со всех сторон кричат: «распни его»! Из подворотен, из-за углов начинаются всевозможные подзуживания, науськивания и натравливания. Змеею стелется, вьется и ползет клевета, и ее шипу вторит прямое и косвенное, наглое и трусливое, явное и скрытое ренегатство.

Три полосы. Последняя не изжита до сих пор.

В атмосфере, созданной третьей полосой, родилось Правительство Спасения Революции.

Родилось оно, казалось бы, не под знаком капитуляции перед обывательским катцен-яммером от революции, а под знаком сознания тягостного, рокового характера переживаемого момента.

Родилось оно, казалось бы, не как бесцветное сборное «деловое» правительство, а как правительство объединения живых сил страны для спасения революции.

Таким образом родившееся правительство—правительство,    вооруженное вотумом всеобщего доверия вплоть до диктаторских полномочий,— не может долго топтаться на одном месте.

Оно—средоточие напряженного внимания всей страны. Да, вся страна как бы сделала над ним «стойку». От него ждут, что оно введет страну твердою рукою в четвертую полосу ее после - революционной жизни. От него ждут, что оно властно ликвидирует не только следы квази-революционного угара второй фазы, но еще более—следы третьей фазы— мутного, озлобленного обывательского послереволюционного похмелья, чреватого задопятничеством и самой настоящей, органической, «нутряной» контрреволюцией.

Его действуй ждут.

Действий творческих.

Действий, оздоровляющих атмосферу.

Русская музыка и революция

I.

Русская музыка явилась, по моему глубокому убеждению, одним из значительнейших факторов великой русской революции.

Прав я или нет — не знаю, но верится мне, что начало великой революции положено было, может быть бессознательно, но самим народом, силой его великой души, его чудных былин, сказаний, поговорок и песен, — особенно песен.

Русский народ долго страдал и томился под гнетом рабства, но он никогда не был рабом. Он никогда не проявлял тех отрицательных качеств, которые присущи натуре раба: он не лукав и не подобострастен, не лжив, не изменчив; он был порабощен, но не был рабом.

Не мог быть рабом народ, из среды которого вышли: Ломоносов, Иванов (крепостной и гениальный художник-живописец), Каратыгин, Щепкин, крепостной и гениальный актер), Петров, (крепостной и гениальный певец) и целый ряд великих писателей, поэтов, художников, артистов и музыкантов.

Вся почти великая и правдивая русская литература — тот же продукт народной души.

Все почти великие произведения наших великих писателей — ничто иное, как картины и типы живой народной жизни.

Достоевский называет русский народ „Богоносцем”. Немыслимо дать более верное и более прекрасное определение русского народа. Он всегда носил „Бога в сердце”, и его душа всегда оставалась чистой и свободной от злобы и лжи.

Глубоко веря в „справедливого Бога”, который велит любить, терпеть, верить и надеяться, он долго терпел своих угнетателей, сносил нечеловеческие муки и верил и надеялся, что придет час восхода солнца правды и справедливости. И свою веру и любовь он ярко выражал в наивных думах и песнях. И от хижины до тюрьмы распевал он песни о приволье и просторе, о „вольной волюшке”...

II.

Уже в начале расцвета нашей литературы, когда прозвучал призыв „к народу и для народа”, Глинка откликнулся оперой „Жизнь за Царя”. Ее принято называть „патриотической”. Опера, конечно, патриотическая, но в ней нет ничего ..верноподданического”. Надо помнить, что в то время, когда русские цари были, действительно, русскими, а не немцами, для темных масс русского народа царь означал Россию, и Сусанин, отдавая свою „Жизнь за царя”, глубоко верил, что этим он „спасет Россию”.

Трудно угадать, какие чувства и побуждения руководили Глинкой, когда он решился написать „патриотическую” оперу „Жизнь за царя” но из всего, что он создал в продолжении всей своей музыкальной деятельности, нет повода считать его фанатиком-верноподданным; а вспомнив как охотно и убежденно он отказался от влияния запада, заявив: „мы-русские”, — не рискованно будет заключить, что и династия Романова — Гольштинского не особенно любезна была его сердцу. И в своей „патриотической” опере он является только русским гением, свободным от угодничества, полным любви и энтузиазма к родному русскому искусству и к России.

Финал последнего акта оперы (фуго-хор) несмотря на приклеенные слова „славься, славься, русский царь” — звучит таким могучим гимном освобождению, таким гордым сознанием могучей силы России и русского народа, что немыслимо допустить оскорбительное предположение, что Глинка создал его силою своего „верноподданического” чувства...

После Глинки другой гений русского музыкального искусства, Даргомыжский, не только отказывается от влияния запада, но уже протестует, бичует его со всей силою своего гения, что ясно выражено в его опере „Русалка” — например, в дуэте Наташи и Князя, когда последний говорит ей:

„Видишь ли, князья невольны жен себе по сердцу брать”.

Сколько укора и презрения к этому бездельнику выразил Даргомыжский в звуках!... И в следующей сцене Наташа, перед тем когда она бросается в реку — какой благородный взрыв негодования оскорбленной и обесчещенной девушки,— когда она повторяет с горечью: „Видишь ли князья невольны” — и т. д. и спрашивает: „а обесчестить, обмануть князьям можно?... и тут же сбрасывает с себя все драгоценности, которые этот „князь-невольник” ей подарил, как плату за бесчестье.

Разве это не явный протест против установившегося режима?

Но настоящими революционерами в области русского музыкального искусства следует назвать членов, так называемой, „могучей кучки”. Их имена давно стали гордостью русского музыкального искусства: Балакирев; Бородин, Римский-Корсаков, Кюи и Мусоргский. Деятельность этих могиканов поистине грандиозна и в высшей степени благородна. Как истые апостолы, они, свято храня заветы Глинки и Даргомыжскаго, в то же время оставались безупречными и чистыми от желания „выслуживаться” или угождать „сильным мира”. Во всем, что они создали, нельзя найти чего-либо похожего на „хваление” и „прославление” или „верноподданническое посвящение”.

Я не буду здесь касаться характера деятельности вышеназванных композиторов каждого в отдельности,—и коснусь в следующей статье лишь одного из них — М. П. Мусоргского,—а здесь отмечу пока небольшой, но красноречивый факт из жизни Римского-Корсакова. Во время всеобщей забастовки в 1905 году, когда забастовали ученики Петроградской консерватории, он был единственным из профессоров, приставшим к бастующим...

А. Риензи.

Вестник Америки, август 1917 г.

Еще по теме