Прозорливость генерала М. В. Алексеева
Год тому назад, когда Керенский объявил себя Верховным главнокомандующим, а большевизм в Петрограде уже назрел до полной готовности к перевороту, в Париже предполагалось общее военное совещание союзников по многим важным вопросам, связанным с войной.
Вопрос о том, кого послать на это совещание в качестве представителя русской армии, чрезвычайно остро обстоял в ставке, где вокруг него сгруппировалось много честолюбий.
Имя генерала Алексеева, конечно, было выдвинуто прежде всех, но Керенский некоторое время колебался, будучи недоволен генералом Алексеевым за отказ последнего от должности начальника штаба ставки.
Однако вскоре же определенно выяснилось, что никого кроме генерала Алексеева послать нельзя.
Этого мало: в английской и французской миссиях Керенскому дали определенно понять, что для союзников желателен только генерал Алексеев.
Генералу Алексееву была послана телеграмма, вызывавшая его в ставку.
Момент был чрезвычайно тяжелый: после ареста генерала Корнилова и многих генералов дисциплина в армии пала окончательно, комитеты фактически забрали в свои руки власть над всем командным составом. Участились случаи убийств офицеров, фронт начинал уже оголяться, а против Риги обнаруживалось стремление неприятеля к прорыву.
Я получил телеграмму из газеты „Утро России", в которой был в то время корреспондентом, непременно повидаться с генералом Алексеевым и просить его дать для газеты несколько строк беседы, освещающей положение армии и России.
Генерал Алексеев прибыл в ставку вечером, принял участие в секретном совещании, происшедшим в ставке под председательством Керенского, а на другой день утром принял меня в своем вагоне.
Простота в обращении генерала Алексеева всегда очаровывала всех, и тут он попросту, как любезный хозяин, предложил мне выпить с ним чаю.
Как и всегда, он был наружно спокоен, как и всегда ласково-грустно смотрели его глаза, но под этой наружной тишиной чувствовалось большое волнение.
— Я очень тороплюсь сегодня,—сказал мне генерал, и поэтому скажу вам обо всем лишь в общих чертах. Они хотят послать меня на совещание в Париж, но ставят такие условия, что я не в состоянии буду принять на себя эту миссию. Поговорим подробнее в другой раз.
Положение таково, что еще месяц—и у нас не будет никакой армии. Раздутое и спровоцированное дело Лавра Георгиевича долило последнюю каплю в чашу. Я убеждал Керенского, но он ничего не хотел слышать. Вчера я заявил им определенно, что я не могу ехать с теми краплеными картами, которые они хотят мне всучить. Я им поставил определенные условия, при наличии которых только и смогу принять на себя роль представителя.
Было ясно, что эти определенныя условия—последняя попытка к ликвидации большевизма, главари которого лихорадочно готовились к выступлению, даже не скрывая этого.
— А если они не согласятся?—спросил я.
— Тогда все должно рухнуть,—ответил генерал,—и я-то ни в коем случае не поеду. Пусть посылают кого хотя и... умнее меня, добавил он после небольшой выдержанной паузы.
А дальше будет следующее.
И покойный генерал произнес буквально:
Большевики овладеют Россией и заключат с Германией сепаратный мир, который, однако, не помешает тем же германцам считать Россию завоеванной.
Украина отделится от России, отделится Финляндия, Грузия со всем Закавказьем, где Турции будут развязаны руки. Армяне будут вырезаны.
Япония высадит свои войска во Владивостоке и займет Сибирь. Богатейший Уссурийский край будет навсегда потерян для России.
Мы не имеем никакого права, ни нравственного, ни политического, ни экономического порывать с нашими союзниками, ибо без них мы, особенно в настоящем положении, ничто.
Лавр Георгиевич говорил, что если большевики захватят власть, то они продержатся не более трех-четырех месяцев, а потом их сбросит само население, ибо режим их будет абсолютно ни для кого невыносим, но и другого мнения:
большевизм продержится у нас до тех пор, пока будет длиться война, ибо большевики примут все меры к сохранению своей власти, овладеют всем оружием, а помощь извне может быть подана России очень нескоро. Нам для сохранения хоть кусочка России останется только надежда на Дон и Кубань.
Генерал торопился и я откланялся, сейчас же поехал на телеграф и послал в Москву депешу.
Телеграммы тогда подавались и принимались без цензуры, но о моей телеграмме каким-то образом узнали в ставке господа, танцевавшие перед Керенским на задних лапках, сообщили о ней самому Керенскому, и против меня поднялась буря.
Было высказано недовольство самому генералу Алексееву, который принужден был заявить, что он не давал мне беседы для печати, а говорил со мной частным образом, а я тотчас дал в редакцию вторую срочную телеграмму о том, что прошу мою первую телеграмму не печатать.
Видеть генерала Алексеева в тот же день я уже не мог, так как он отказался принять на себя представительство в Париже, и тотчас же уехал к себе в Смоленск.
Однако по тогдашним условиям телеграфа моя вторая депеша запоздала, и первая была напечатана, произведя в министерстве Керенского целую бурю. „Великий" Александр и рвал и метал, но ничего уже нельзя было сделать: моя телеграмма была срочно передана в Англию и Францию, где на другой же день появились статьи, посвященные политике Керенского.
А я получил от своей редакции наистрожайший нагоняй по телеграфу, и требование тотчас же ехать к генералу Алексееву с извинением в происшедшем инциденте.
На все это ушло несколько дней.
Я приехал к генералу Алексееву в Смоленск и был, тотчас же им принят в его маленькой скромной квартире.
— Мой друг,—сказал он мне,—вы немного поторопились, нужно было бы еще раз поговорить со мной, но я не только не в претензии на вас, но вам очень благодарен. Вы поступили хорошо, и как журналист, и как русский. Пусть общество вперед знает всю правду, которую я им говорил давно, говорил много раз, но они не хотят меня слушать.
И на глазах генерала показались слезы.
— Они губят Россию, или не сознательно, или, еще хуже—вполне сознательно. Мне с ними делать более нечего.
— Значит, Россия погибла?—спросил я с волнением.
— Да, мы должны пережить тяжелые потрясения,—ответил мне генерал, и блаженны те, кто выдержит это жесточайшее испытание. Будем, все-таки, верить в Россию.
По моей просьбе, генерал дал мне письмо в редакцию нашей газеты, в котором благодарил за помещенную беседу и просил ни в чем меня не винить.
Я простился с генералом, и не пришло мне на ум, что я вижу его в последний раз.
Все произошло так, как предсказал этот великий прозорливец и великий русский человек.
Бурно начал свое шествие по обезумевшей стране шквал большевизма, полилась кровь, пала ставка, продержавшаяся некоторое время, и я был свидетелем ее кровавых последних дней, был зверски убит генерал Духонин, армия перестала существовать.
А великий русский патриот, генерал Алексеев, в штатском платье,—маленький скромный старичок—пробрался на Дон, и здесь бросил первое зерно надежды своей и России—зерно, из которого выросла и продолжает расти наша славная Добровольческая армия.
Б. Марков.
Донская волна 1918 №19
| 