По материалам журнала "Разведчик" за октябрь 1917 г.
Причины упадка дисциплины *)
*) Редакция, помещая эту статью, не разделяет некоторых мыслей автора.
Июльские события как в Петрограде, так и на фронте заставляют серьезно призадуматься над вопросом о войсковой дисциплине и причинах ее упадка, последовавшего с такою непомерною быстротою после февральских дней и не поддающегося, казалось бы, ликвидации, на которую многие перестали даже надеяться. Рассуждать ныне о причинах падения дисциплины, а не о мерах поднятия ее может показаться несвоевременным. Но, приходилось встречаться на счет того и другого с такими странными и неверными взглядами, что поговорить об этом хочется.
Неужели же можно думать, что, в самом деле, после войны, армия (хотя бы не в миллионных, а в более ограниченных размерах) не понадобится больше государству и вопрос о воспитании защитника его не станет первостепенным? Такое мнение было бы ошибочно, а потому исследование всех, делавшихся в этом отношении, промахов, приведших к развалу армии, не только может, но должно быть сделано уже теперь—сознание своих ошибок, это первый этап на пути возрождения!
Одною из главных причин подрыва дисциплины принято обыкновенно считать агитацию. Это верно, но лишь отчасти. Агитация, конечно, сыграла громадную роль; не забудем однако, что она пришлась по душе солдату именно вследствие того, что почва для ее успеха была—не без вины начальства—давно уже подготовлена, о чем речь ниже. Оттого-то агитаторы сбивают без труда с толку темные массы солдат, готовые поверить всякому постороннему, не умеющие отличить добра от зла, способные на бесчинства, граничащие недавно еще с наглым разбоем, равно как на подвиги, удивлявшие весь мир (Карпаты, Балканы, Альпы). Таков этот народ, душа которого еще не разгадана.
Главная причина упадка дисциплины, как постараюсь доказать ниже, это слишком резкий—когда-то—и неумелый переход от длинных сроков службы к коротким и, может быть, то, что большинство офицеров не начинало, как это имеет место почти что во всех западных государствах, службы на общих основаниях в рядах, а со льготами или юнкерами в школах, пользуясь с первого дня ничем еще не заслуженными привилегиями и обособленностью, не дающими возможности изучить психику солдата и казарменную жизнь вне служебных часов, испытать условия последней, хотя бы в течение короткого, как за границею, времени на себе. Это ставило раз навсегда между офицером и солдатом какую-то непреодолимую преграду (не имеющую ничего общего с классовой рознью), которую не знает Запад, которую не могла устранить война, сближающая всегда борцов различных рангов. Эта преграда была также причиною того, что дисциплина во многих частях отличалась и в мирное время преимущественно внешними признаками (чего большинство не сознавало, не хотело, или не могло сознавать), а потому эту, не вполне прочную, дисциплину удалось расшатать так головокружительно быстро, несмотря на то, что офицерство, в смысле храбрости и самоотвержения, может, как в этой войне, так и в прежних, служит доблестным примером и выдержало с достоинством весьма тяжелое испытание!
К несчастью, однако, люди и в мирное время верили агитатору иногда больше, чем ближайшему начальству, которое мы сплошь и рядом видели: чрезмерно занятым своими делами, которое играло слишком много в винт, бридж, поглощено было мыслями о собственной карьере, относясь в большинстве случаев к службе слишком формально, часто халатно, не любя своего ремесла и не вникая достаточно в условия солдатской жизни.
Последняя, опять-таки, связана была с массой невыносимых стеснений и ограничений, совершенно лишних, ничего общего со службою не имеющих, ни на чем не основанных, не существующих нигде в Европе и вызывавших всегда крайнее удавление иностранцев. Даже унтер-офицер, представляющий из себя везде за границею «свободного гражданина», что-то в роде военного чиновника или, как кто-то выразился, «полуофицера», одним словом, человека, опытного и компетентного, составляющего промежуточное звено между офицером и солдатом, «спайку их», служащею проводником строгой, но разумной дисциплины, был в России не помощником офицера, а таким же, почти что бесправным, приниженным, лишенным всякого авторитета лицом, как и рядовой солдат.
Разве что нибудь подобное мыслимо где-либо за границею? Мундир солдата и унтер-офицера там действительно в почете, а в России он закрывал обоим доступ всюду; накануне же поступления на службу стеснений для них не существовало. Как же солдат мог верить нам, твердившим ему на словесных занятиях о почетности воинского звания, когда он на каждом шагу видел воочию, что это «чистое воображение»? Волны революции смыли, правда, все стеснения, но они потопили и многое хорошее, полезное, необходимое, без чего надежность войска немыслима **).
**) „Разведчик" не раз уделял свои страницы обсуждению подобных вопросов, но, к сожалению, все оставалось гласом вопиющего в пустыне.
Введя около полустолетия тому назад, по примеру Запада, общую воинскую повинность, мы увлеклась только внешнею, формальною стороною вопроса, не вникнув в суть дела. Упустили из виду массу весьма важных подробностей: необходимость, надлежащего унтер-офицерского кадра, — главного залога сохранения дисциплины принятие ряда мер по воспитанию в патриотическом духе молодежи, подлежащей призыву, а также мер по поддержанию воинского духа, сплоченности и известной «гражданской дисциплины» во время нахождения в запасе (гимнастические, стрелковые общества, союзы воинов и т. д.).
Не позаботились, наконец, о перемене законоположений с целью установления правильного взгляда общества и властей на солдата, не представляющего из себя уже подонков населения, ибо солдатом, в случае всеобщей мобилизации, делался каждый способный носить оружие обыватель, а в мирное время воинская повинность отбывалась огромным процентом населения.
Не позаботились также о создании достаточно сильного кадра офицеров запаса. Сократили сроки службы подобно тому, как, пригоняя сюртук со старшего брата на младшего, обрезывают полы и рукава его, и этим удовлетворились. Почти что все остальное осталось по-старому, сохранялись взгляды, существовавшие в те времена, когда в солдаты сдавались на 25 лет порочные субъекты. Разве кто-либо в военных кругах и в обществе отдавал себе отчет в том, что вся эта перемена сроков службы требовала массы сельских школ и коренных реформ вообще?
О чем же мы думали, добравшись с таким старомодным багажом благополучно до XX столетия? Может быть, о подлежащем воспитания нашего отличного людского материала?
Нет, а по крайней мере недостаточно, но везде, и не имея понятия о том, какое серьезное внимание уделяется этому делу везде заграницею. Мы застряли на муштровке, долбежке непонятных солдату уставных фраз, на валовом обучении, думали больше о парадах и смотрах, чем о настоящем деле. Занимались охотно пустяками, но не серьезным делом. За два или три года до войны увлеклись, например, «гимнастикою под музыку»—новинкою, не знакомой ни одной из европейских армий, вызывавшей саркастические улыбки у всех иностранных военных агентов!
Серьезность унтер-офицерского вопроса, на котором вся Европа, при введении кратких сроков службы, построила, так сказать, свое военное благополучие, не принята была совсем во внимание, не сознавалась многими офицерами, хотя везде на Западе давно твердили, что говорить о возможности какой-либо дисциплины, при 2-х и 3-х летних сроках службы, не имея сверхсрочных унтер-офицеров, прямо смешно. Сколько об этом появлялось в разные времена статей и брошюр, указывавших даже на давно опередивших нас в этом отношении Турцию, Китай, но все напрасно! Полки в складе Березовского гнутся от массы книг на эту тему, но книгами этими мало кто интересовался.
А кто не помнит пресловутой «игры в потешных», при которой искажено было прекрасно задуманное и, во всем мире отлично понятое, «скаутское дело» ***), чуждое, строго говоря, малейших признаков милитаризма, но имеющее огромное воспитательное значение.
***) На этот вопрос и у нас за последнее время обратили более серьезное внимание, но, конечно „скаутское дело" должно получить еще более широкое развитие. Ред.
Его обратили в «кукольную военную комедию». А как эта комедия муссировалась в столице «балующими пером»! При малейшей попытке возражать, указать на огромный вред, приносимый всей этой «игрой в солдатики», дисциплине, нас готовы были забросать грязью в печати. Но тут виновата вся пресса, все общество, а не одни военные.
Как в этих вопросах, так и во многих других в военной среде, да и в обществе, царило какое-то непонятное легкомыслие и сумасбродство, а также нежелание брать пример с тех стран, где все это было давно испытано. Если же попадался тут или там какой-нибудь фанатик, человек, видящий священное дело «в усердном выковывании или выпиливании» из довольно-таки податливой в общем солдатской души чего-нибудь путного (полезного для службы), то его считали полуненормальным, а то и совсем сумасшедшим. В то же время акции какого-нибудь «винтёра» пли «покериста» и, так называемого «ловкача» или «доброго малого» высоко котировались на биржах: общества, начальства и даже товарищей способствуя нередко движению по службе.
Таким образом, наилучшие, может быть, но очень не дальнозоркие люди разрушали собственными руками постепенно старое здание, не воздвигая нового, более подходящего, разрушали дисциплину, сами этого не замечая, не желая упорно сознавать своих ошибок, не прислушиваясь к разумным, предостерегающим голосам, хотя их было много, а ныне готовы обвинять кого угодно, что угодно, только не самих себя! Создать теперь, не прибегая к строгим мерам, железную дисциплину, очевидно, трудно! И при строгих мерах не наладишь ее в три дня! Дело не в строгости, а в целесообразности.
Многие возмущаются известным приказом С. Р. и С. Д. № 1. Но, будем откровенны, можно ли удивляться его появлению? Не могли обойтись без солдат, когда затеяли мартовский переворот—так ведь? А совершив его с их участием, при их помощи, должны были вознаградить их, дав им что-нибудь в смысле свободы, которою пользуются, без ущерба боевым качествам, воины и народы всего мира? Вернее, надо было помириться с тем, что солдаты или их представители возьмут себе сами «порцию свободы» и перейдут, пожалуй, в этом отношении меру. Либералы из более умеренного лагеря смотрели на это далеко не доброжелательно, но они не могли обойтись без левых партий, а те повлияли на редакцию вышеупомянутого приказа.
Относительно поведения солдат в столице, разрушившего основы дисциплины в первую же революционную неделю, могу, как старый служака, высказать только мое личное беспристрастное мнение и нарисовать картину так, как она мне представлялась в качестве зрителя. Я тогда не стоял у дела, не имел в своем ведении солдат — строевую службу я кончил еще до войны. В возможность мартовского переворота я не верил, он явился для меня полной неожиданностью, но полагаю, что был основательно подготовлен.
Мне это дело представляется приблизительно в следующем виде:
Проникнутые желаниям совершения этого переворота люди считали, что некоторым офицерам могло бы удаться удержать, хотя бы частично, в своих руках солдат и воспрепятствовать победе революции, или значительно затруднить ее. Это не только грозило страшным кровопролитием, но могло привести к неуспеху, как 12 лет тому назад. Поэтому им, по-видимому, надо было, для того, чтобы восторжествовала революция, обеспечить себя с этой стороны, сделав значительную часть офицерства безопасной в этом отношении. Это не оказалось затруднительным, ибо со времени японской войны дисциплина была уже очень расшатана в русской армии. С этим большинство старых офицеров не согласно, но опи, как сейчас увидим, ошибаются.
Если, как уверяют многие, идеалом повиновения считается дисциплина времен Николая I, то могу на это ответить, что и она не была основана на правильном сочетании разума, патриотизма и сознания долга с боязнью перед карой, как в других странах—что даст известную гарантию «на всегда»— а держалась почти что исключительно одним страхом перед палкой и другими суровыми наказаниями. Такая дисциплина (от которой дореволюционная далеко не ушла) в наше время ненадежна. И в те времена ведь были уже доказательства ее негодности, хотя бы небывалый до того в истории бунт военных поселений.
Волнения в наилучших частях бывали и позже, но дела о них заминались; крупные беспорядки, которых скрыть уже не удалось, имели место в войсках Туркестана за 2-3 года до войны. А возвращение пленных из Японии или путешествие на родину уволенных после той же войны в запас, разве это не ясные доказательства неумения воспитать солдата и привить ему разумную, не идущую в разрез с цивилизацией, дисциплину? А дни ежегодных увольнений в запас за последний десятилетний период мира, разве это не сплошные беспорядки, бунты, полубунты и скандалы, достаточно иллюстрирующие ненормальность казарменной обстановки и недостаток дисциплины?
Разве это не «кинематографические представления», изображающие последствия бестолковости и полной несостоятельности военной школы, проходимой простолюдином? Видел ли кто-нибудь такие картины где-либо за границей? Разве эти ежегодные зрелища не обязывали призадуматься над этим вопросом серьезно, предвидеть, что это добром не кончится? Что-нибудь да было неисправно в «механизме»—не видеть это могли лишь слепые! Неужели нельзя было принять радикальных мер к пересозданию условий жизни и способа воспитания солдата новых, кратких сроков службы, раз старая система давала такие плачевные результаты? Разве об этом, в рамках прежних цензурных условий, не писали?
Но на все это закрывали преспокойно глаза, оно многим казалось чуть ли не вполне естественным,—дисциплина, между тем, катилась вниз ускоренным темпом,—а теперь всю вину приписывают изданию приказа № 1. Я отнюдь не намерен защищать этот приказ, он сыграл свою роль—это несомненно,—но главным виновником упадка дисциплины его нельзя считать. Думаю, что почва для этого упадка подготавливалась уже давно, и надо было весьма немногого, чтобы вызвать его.
Итак, я еще раз заявляю: «дисциплина сильно хромала», оттого-то она и рухнула сразу—иначе продержалась бы, очевидно, хоть немного дольше!
Дисциплина второй половины прошлого столетия была, может быть, вполне современною, но от нее пахло крепостным правом (многие черты ее сохранились до февральской революции). Она, правда, способствовала победам русского оружия, покрывшегося славою—еще недавно войска дрались храбро в Галиции с голыми руками против отлично вооруженного врага, оспаривая с остервенением каждую пядь земли. Было ли все это заслугою тогдашней дисциплины или природные качества русского солдата и офицера, сыграли в этом первенствующую роль—еще неизвестно! Вероятно, и то и другое вместе взятое давало нередко блестящие результаты. Но ведь победу одерживали и полчища Чингис-хана и у них была, надо полагать, своя (своеобразная) дисциплина; неужели же в XX веке ставить и ее в пример?
В том то и дело, что разумной, не претящей цивилизации, дисциплины не было в февральские дни, доверия к офицеру тоже не было—о последнем только громко трубили разные крикуны и талантливо писали всевозможные краснобаи (краснобайство вообще виновато во многом: в оценке нашей мирной работы и дисциплины, в оценке противника в эту войну и т. д.). Привязанности к офицеру не могло быть при старых законоположениях и архаических (если сравнить нас с Западом) отношениях между офицерами и солдатами.
Исключения не идут в счет, но эти отношения и всю вообще дореволюционную дисциплину можно назвать «каким-то компромиссом» или «смесью» Милютинского псевдо-либерализма с аракчеевщиною и, вообще, с остатками рабства времен крепостного нрава. И провалилась же эта дисциплина с треском на февральском экзамене! Возвращение войск из Манжурии было серьезным предостережением, существенных, однако, перемен в укладе жизни войск с тех пор не последовало, и теперь за это приходится расплачиваться.
Но завзятого поголовного недоверия к офицеру опять-таки никогда не было. Поэтому, чтобы достичь цели (обезвредить офицеров), очевидно, надо было это недоверие вызвать искусственно, что, по вышеупомянутым уже причинам, не представляло затруднения. Рисую себе картину так, что подразделяю офицерство тыловых учреждений (не касаясь фронта) на три группы:
Первая. — В нее войдут, кроме организаторов переворота, все горячо сочувствующие движению, преимущественно молодые офицеры и занимавшие «средние должности». Когда начнутся волнения—думали—они сами объявятся солдатам и народу. На это, полагаю, рассчитывали, но немного ошиблись, как увидим ниже.
Вторая. — Беспартийные, однако со слабою волею, но не враги переворота. Сюда можно еще включить и тех, которые, понимая серьезность момента, или пошли сразу заодно с революцией, или попрятались, прикинувшись больными, удрали на время, а когда все выяснилось, носили с гордостью красные кокарды. Я, между прочим, видел так разукрашенными и некоторое число поклонников реакции!
Третья категория. — Сторонники старого строя и либералы, слишком пожилые, чтобы принимать участие в перевороте, а то и завзятые черносотенцы, может быть, и просто сильные характеры или беспартийные люди с развитым до щепетильности сознанием долга службы, хотя бы и в разрез с внутренним их убеждением. Всю эту группу пришлось, очевидно, объявить «врагами свободы».
Не знаю, делили ли действительно на такие категории офицеров и должностных лиц или нет, но, анализируя происходившее на моих глазах, такое, приблизительно, впечатление легко могло получиться.
Последнюю из упомянутых групп надо, по-видимому, было (не щадя ни в чем неповинных и даже единичных, весьма либеральных лиц) во что бы то ни стадо принести в жертву общему делу: отобрать у них всякое оружие, устранить тем или иным способом, арестовать, лишить хотя временно возможности ведения контр-пропаганды, сместить с должностей и т. д.
Так как разбираться в деле должны были сами солдаты, которых сбивали еще с толку выпущенные из тюрем хулиганы, и воры, то не обошлось без ошибок. Отбирали оружие у своих же деятелей, даже у самых ярых революционеров, а в то же время удалось ускользнуть от всяких неприятностей не одному завзятому реакционеру,—но, в общем, все как будто и удалось. Появились, конечно, страшные злоупотребления, алкоголь был причиной многих насилии и зверств, большого кровопролития, однако, избегли, но дисциплина рухнула! Рухнула постройка, казавшаяся всем до нельзя прочной, но скорость, с которою она рассыпалась в пух и прах, свидетельствует о том, что прочность эта была сомнительной и не делает чести ея строителям. Удастся ли восстановить ее? К этому я и хочу теперь перейти.
Что считать дисциплиною?—Отдание чести?—Нисколько!—Но, как это ни странно, масса лиц, в том числе много офицеров, склонны видеть в этом даже главный, чуть ли не единственный признак дисциплины. А ведь это только частица ея и далеко не главная, хотя очень желательная.
Дисциплина—это исполнение служебного долга, а также приказаний, касающихся его. Все уже сознают, что излишек свободы не оправдал надежд, и сами войска начинают понимать, что без строгих, но разумных мер не может быть спасения. Безответственные люди и темные силы наталкивали солдат на разные бесчинства и насилия, подорвавшие совершенно понятия о дисциплине.
Нужно принять во внимание, что начальника или несколько таковых можно по приказанию свыше арестовать с соблюдением формальностей, можно и расстрелять по приговору суда— такие случаи бывали во всех революциях, но если солдат тащит ни в чем неповинного старого, больного генерала безнаказанно за шиворот по улице, а другой подгоняет старика прикладом, то этим развиваются в народных массах только хулиганские наклонности, кровожадные инстинкты и уничтожается надолго понятие о престиже и власти всякого начальства! Как же вы хотите, чтобы этот солдат или даже тот, кто видел подобные сцены, послушался потом офицера и шел по его приказанию в огонь?
Офицерству предстоит теперь как на фронте, так и в тылу огромный труд. Требуется от него и такт, нужен житейский опыт и гражданская подготовка для того, чтобы вызвать к себе доверие и наладить новую, но строгую дисциплину. Задача эта не всем по плечу, но поддержать офицерство надо всеми мерами, иначе армия очень скоро подвергнется полному разложению. Опытный глаз не может не заметить, что здесь в тылу (фронта я не касаюсь) дело все-таки подвигается вперед и с каждым днем является все больше и больше надежды на то, что, в конце концов, все образуется и дисциплина, вероятно, окрепнет, тем более, что решительные меры приняты). Не все замечают успехи в этом направлении, но это не значит, что их нет. Позволю себе маленькое сравнение: мы с вами не в состоянии увидеть невооруженным глазом Коховскую бациллу, а знаменитый ученый, пользуясь сложными микроскопами «поймал таки этого микроба за хвост!»—Так и тут, успехов, может быть, не замечается, ибо выражаются они, пока «не в саженях», а «в миллиметрах»!
И честь начинают отдавать чаще. В вагонах железной дороги, в трамваях давно уже сторонятся, дают мне место. Раз желая пробраться в трамвай при страшной давке, я махнул уже на дело рукой, начал осаживать, ибо не видел никакой надежды на успех, как вдруг два здоровенных солдата растолкали публику, схватили меня чуть ли не под руки, и я, сам не зная, как это вышло, очутился на середине площадки в то время, как человек 20 наверное, когда трамвай тронулся, осталось на мостовой! И другой, еще более характерный случай в этом роде я мог бы рассказать. Сбитый с толку и забывший свой долг солдат, по-видимому, еще не окончательно испорчен—исцеление армии, пожалуй, возможно!
Вернется—ни сегодня, ни завтра, конечно,—но вернется, я думаю, и поголовное, хотя и добровольное, отдание чести.
Ведь еще недавно, неважно обстояло, дело с отданием чести друг другу офицерами. Неужели вы думаете, что в семидесятых годах прошлого века хоть один офицер козырял другому? Нисколько. Только генералам отдавали честь, так как те могли отправлять под арест. Потом уже, когда всевозможные приказы о необходимости взаимного приветствия не помогали (хороша была, значит, дисциплина), начали требовать отдания чести штаб-офицерам, дав им право делать замечания и арестовывать обер-офицеров. Тогда стали, по необходимости, козырять им, но прочим, к удивлению всех посещавших Россию иностранцев, ни—ни! Наконец, 12-15 лет тому назад литература взялась за это дело—стали писать, критиковать, конфузить офицерство, ссылаясь на всю Европу, где это принято, в лет 10, как офицеры козыряют друг другу, а после переворота гораздо больше, аккуратнее, чем раньше, хотя пикто их к этому теперь и не обязывает. Так будет, вероятно, и с солдатами.
Какие бы грехи ни числились за прежним кадром офицеров, не сумевшим, как я уже заметил выше, привить современному солдату правила разумной дисциплины, изучить его психику, надо, тем не менее, признать, что среди этого, доблестно сражавшегося, почти целиком погибшего на войне или выведенного из строя, кадра было все-таки много лиц, знавших солдата, умевших читать в его глазах и говорить с ним. Для укрепления дисциплины они было бы теперь неоценимы. Неоценимым был бы для этого и кадр сверхсрочных унтер-офицеров, о котором хлопотали, писали люди со строевым опытом, но их к несчастью, не слушали! Будь в России сверхсрочные, дисциплина, пожалуй, не рухнула бы!
Нынешний молодой, новый офицерский состав обладает боевым опытом; он храбр, значительная часть его (студенты, учителя и т. д.) образованнее прежних офицеров — все это важные качества, однако, медленной казарменной школы он не проходил, «воспитательской опытности» у него нет, житейского опыта тоже мало, говорит он иногда не солдатским языком. Но эти молодые люди преисполнены добрых намерений, и скоро втянутся в это дело.
В иностранных армиях дисциплина не расшатывалась и во время политических кризисов, так как там имелся всегда огромный надежный сверхсрочный кадр унтер-офицеров, чего в России не было и нет. И офицер, как уже говорилось, начинал везде за границею службу в рядах, приходил, на правах товарища, в близкое соприкосновение с солдатом, которого, поэтому, знал хорошо, имел, следовательно, уже в день производства опыт, не был теоретиком, «комнатным растением», не «посмаковавшим» настоящего строя, а потому требующим времени для «акклиматизации».
Во всем перечисленном следует, как мне кажется, искать главные причины развала армии, оздоровление которой является, в буквальном смысле, вопросом жизни или смерти всего государства!
Старый служака.
Еще по теме
|
