Ген. Н.Н. Духонин со штабом Юго-Западного фронта. (Перед отъездом в Ставку)

Последняя русская ставка

(Воспоминания)

4-го ноября 1917 года, накануне атаки, назначенной командиром XIX армейского корпуса моему полку, я получил лаконическую телеграмму из штаба 7-й армии.

„Ударный революционный полк назначен на охрану ставки. Немедленно донесите место и время посадки и расчет эшелонов для отправки в Могилев".

5-го ноября полк перешел походным порядком к станции посадки, а 6-го ноября погрузился двумя эшелонами и выехал в Могилев на Днепре.
    
В это время (12 ноября) северный и западный фронты уже отказались признавать генерала Духонина Верховным Главнокомандующим, удовлетворившись прапорщиком Крыленко.

Сам Крыленко находился где-то около Двинска, где пытался заключить от своего имени за всю русскую армию мир с Германией на формуле „без аннексий и контрибуций", но германцы не пожелали говорить с прапорщиком и потребовали, если уж нет правительства, чтобы от имени русской армии говорил ея Верховный Главнокомандующий.
Вот тут и возник вопрос о назначении товарища Крыленко Верховным Главнокомандующим.

Юго-западный, румынский и кавказский фронты сохраняли спокойствие, и их комитеты еще не перешагнули за грань большевизма, хотя быстро шли к ней.

Духонин, выдающихся способностей генерал и военный техник, по характеру своей натуры не отвечал моменту и требованиям жизни от вождя бунтующих армий.

В моменты великих потрясений нужны особо сильные и мудрые люди,—чья вина, что их у нас в решительный момент не оказалось, а оказавшиеся сделали ряд ошибок.

Судить не нам. Ответ даст история.

Окружающие Духонина люди не только не помогали ему в тяжелый момент, но, как крысы тонущего корабля, искали канатов, чтобы перебежать на берег.

Ближе всех к Духонину стоял генерал квартирмейстер ставки генерал Дидерикс, высокообразованный, я бы сказал—талантливейший генерал русской армии, но который, как создалось у меня впечатление, вместо того, чтобы поддержать Духонина морально и заставить его решиться на какой-нибудь твердый поступок,—стоял рядом с ним, как оракул, не видя выхода или, вернее, гипнотизируя Духонина своим убеждениям, что выхода нет. В личном разговоре со мной на 2 или 3 день приезда, когда я спросил, как он думает о грядущем,—он сказал:

— Волна большевизма неизбежна, как стихия; бороться против нее—это значит увеличивать число жертв. Она, как пламя, должна распространиться, чтобы спалить все, что ей препятствует, но, не имея пищи для пожара, потухнет сама, и только тогда, но не раньше, тем, кто уцелеет, можно будет начать работу на восстановление разрушенного.

Тогда эта мысль представлялась мне неправильной, мне казалось, что должно и можно бороться с надеждой на успех.

Ныне, вспоминая слова ген. Дидерикса, я должен согласиться с ними.
    
Волна фактически прокатилась, и, насколько можно верить газетам, ген. Дидерикс сейчас занимает не большевистский пост на востоке России.

Помощником начальника штаба, т. е. самого же Духонина, был Вырубов,—штатский человек, честный, умный, русский, но не больше. Он был бы очень хорош в нормальной обстановке, но в хаосе всего происходящего ему чего-то не хватало.    

Он работал с несколькими честными русскими деятелями, как будто они знали, что делают.

С Вырубовым работал армейский комитет под председательством шт.-капитана Перекрестова, умного, энергичного и честного офицера, но, сохранившись сам, армейский комитет этого времени, состоявший из представителей всех армий, по одному от армии, потерял почву под ногами и растерянно метался, ища возможностей.

Таков был круг наиболее значительных лиц вокруг Духонина, как я его понял за короткое время своего пребывания в ставке.    

Впрочем, был еще генерал Бонч-Бруевич, ясно игравший грязную двойную игру. Было ли это известно ген. Духонину—не знаю, но этот низкий человек продолжал занимать должность начальника гарнизона г. Могилева.

В ставке, ко времени моего приезда, был еще генерал барон Врангель, рыцарь без страха и упрека.

Он к этому времени в поисках выхода из создавшегося тупика, с благословения Дидерикса, Вырубова и Духонина, работал над проектом организации русской народной армии, во главе которой должен был стать Вырубов и которую предполагалось создавать из ударных частей.

К сожалению, проект этот запоздал.

Были в ставке и несколько министров Временного Правительства, потерявших портфели, говорили, что был даже селянский министр Чернов; по крайней мере, армейский комитет проектировал составление и объединение нового правительства в ставке, во главе с Черновым, как наиболее популярным.

Хорош ли был этот проект —судить не берусь, но он существовал.

Дальше, были генералы, штаб и обер-офицеры ставки, устранявшиеся от какого бы то ни было участия в политике и не желавшие выступать, близоруко полагая, что такая линия поведения есть вернейшая на случай каких бы то ни было перемен.

В гарнизоне Могилева были: Георгиевский батальон, из которого две роты старых георгиевцев, ездивших в свое время с ген. Ивановым в Петроград - были нейтральны, а две роты молодых революционных георгиевцев—явно большевистскими в опытных руках великого провокатора генерала Бонч-Бруевича.

Был какой-то казачий полк, но он заботился лишь об отъезде в родные края.

Все команды ставки были настроены большевистски.

Был еще центральный комитет по формированию ударных революционных батальонов и при нем несколько представителей частей смерти Северного и Западного фронтов, в том числе и представитель Корниловского полка. Этот комитет присоединился к моему полку.

В этой обстановке 12 ноября в ставку прибыл мой первый батальон в 300 штыков с 16 пулеметами.

Ознакомившись с положением вещей, я откровенно сообщил о нем моим волонтерам и решил, по возможности, усилиться.

Колебания перед исполнением долга между волонтерами не было,—и могилевские большевики притихли.

Я просил ген. Дидерикса вызвать в Могилев с фронта возможно более ударных батальонов, но он дал согласие на вызов лишь 2 оренбургского батальона, сославшись на то, что образование при ставке целой группы ударных войск фронта, да и самая перевозка не будет выполнена Викжелем.

Батальон к 17 ноября довезли только до Жлобина.

В 15-ти верстах от Могилева стояла 1-я финляндская стрелковая дивизия, в которой я лично знал командира ударного батальона полковника Бахтина.

Я послал Бахтину записку, приглашая его явочным порядком привести батальон в Могилев на защиту ставки, сообщая, что приказа не последует, но если он придет, якобы по воле самих солдат, никто ему ничего не скажет. 16 ноября ударный батальон 1-й финляндской стрелковой дивизии, на основании единогласного постановления общего собрания батальона, прибыл в Могилев.
    
В это же время в Могилев неожиданно, явочным порядком, прибыли эшелоны 4 и 8 ударных революционных батальонов западного фронта, прорвавшиеся через Минск с потерей командира, половины состава и всего обоза 4-го батагьона.
    
Всего, считая находившийся в Жлобине 2 оренбургский, батальон полковника Блейша, в районе ставки собралось до 2000 ударников при 50 пулеметах.

Силы, совершенно достаточные для самостоятельных действий, тем более, что это были уже испытанные на фронте части из лучших отборных людей, с крепкой дисциплиной, полным доверием к своим начальникам, и совершенно исключалась возможность успеха большевистской пропаганды; наоборот, любой ударник мог и готов был говорить с толпой, обличая большевизм, и ни один не выпустил бы из рук оружия перед угрозой.

Так как полк. Бахтин был старше меня чином, я предложил вступить в командование всем ударным отрядом 1-й финляндской стрелк. дивизии полковнику Янкевскому, а на должность начальника штаба к нему —генер. штаба подполковнику Дорману.

Янкевский согласился и был утвержден ген. Дидериксом, Дорман отказался.

За время составления этого отряда произошли следующие события:

Крыленко потребовал от Духонина передачи ему верховного командования, и из Петрограда выехало шесть эшелонов матросов. Западный фронт совершенно вышел из повиновения, и начались убийства офицеров. Дезертиры запружали все железные дороги. Решался вопрос о переводе ставки в Киев.

Духонин страшно колебался и переживал один тягчайшую драму гибели России, свидетелями которой были все мы.

Бонч-Бруевич составлял гарнизонный комитет, на который я послал своих представителей от полка, выяснивших, что это — начало военно-революционного комитета; они заставили ген. Бонч-Бруевича назвать этот комитет комитетом защиты порядка и остановили его работу.

Мои роты ходили по Могилеву для демонстрации порядка и приняли на себя караул на вокзале.

Я просил у Духонина и Дидерикса разрешения, несмотря на малое число и тяжесть наряда, принять караулы при дворце, но они отказались.

В Могилев начали прибывать переодетые матросы.

В Георгиевском батальоне под опытной рукой Бонн-Бруевича брожение разрасталось.

Ген. Духонин отдал приказ начальнику 1-ой финляндской дивизии занять железную дорогу севернее Могилева, чтобы задержать эшелоны Крыленко, но дивизия объявила нейтралитет, а, по сведениям, две тяжелыя батареи заняли позицию в сторону Могилева.
    
Я просил разрешения сделать на грузовых автомобилях ночной набег на батареи, чтобы снять замки. Но две ночи подряд, когда силой взятые из гаража автомобили с моими шоферами и разведчиками выезжали,—первый раз ген. Дидерикс по телефону запретил выезжать, второй раз из-за подсыпанного в гараже песка на автомобиле сгорели буксы.

Я выехал с разведчиками на паровозе на Оршу, чтобы взорвать мост, т. к. эшелоны Крыленко уже были в Орше, но на первой же станции был задержан распоряжением Духонина.

Полковнику Блейшу я передал в Жлобин ни чьих приказаний, кроме моих и полк. Янкевскаго,—не исполнять, т. к. кругом измена.

18 ноября утром Духонин решил перевести ставку в Киев. Мне было приказано дать по одной роте для двух эшелонов, из них первый с союзными военными миссиями.

Но георгиевский батальон по распоряжению ген. Бонч-Бруевича задержал автомобили миссий.

Я немедленно приехал в ставку, прошел через караул, который меня не останавливал, т. к. две моих роты еще были в городе,—и спросил оставшегося за ген.-квартирмейстера полковника Кусонского—не нужна ли им помощь силой, но получил ответ, что в ставке все в порядке.

Дидерикс ныне уже сдал должность, но оставался при Духонине.

Вечером 18 ноября Духонин собрал на совещание всех чинов ставки.    

На этом позорнейшем совещании присутствовали к-ры ударных частей и члены нашего центрального комитета по формированию.

Председательствовал какой-то прапорщик. Генералы, полковники, штабные офицеры, писаря и шоферы стояли тесной толпой.

Духонин объявил, что им получена телеграмма за подписью представителя одной из союзных миссий о том, что союзники, видя безысходность положения русской ставки, разрешили начать переговоры о мире.

Очевидно, Духонин искал поддержки у совета, он говорил, что что бы ни случилось, он, русский человек и главнокомандующий, исполнит свой долг до конца.

Ему отвечали молчанием.

От имени всех ударников я заявил, что мы готовы умереть до последнего, защищая ставку и Верховного Главнокомандующего, и просим отдать нам приказ.

Полковник Инцкирвели поднял вопрос, что мы за люди и какия цели преследуем.    

Я объяснил, что мы честные русские люди, служащие Родине, защищая ее от гибели.

Полковник Бахтин сказал о настроении своего батальона. Один из наших делегатов сказал о всех ударниках. Больше нас никто не спрашивал.

Духонин поблагодарил и вышел.

Мы пошли за ним.

„Совещание" постановило: сдаться без боя, во избежание напрасного кровопролития.

Вечером же я узнал, что телеграмма от союзников оказалась подложной.

Волонтеры требовали: или идти драться, иди уходить.

Полк. Янкевский со мной вновь ходил к Духонину и просил приказаний, но Духонин от ответа уклонялся.

Эшелоны Крыленко остановились в Орше. Мы заняли позицию севернее Могилева.

19 ноября от Крыленко для переговоров приехал—на роли Иуды—генерал    Одинцов в салон-вагоне и в штатском платье».

После нескольких часов беседы с Духониным и Дидериксом, он доносил Крыленко из аппаратной Духонина по прямому проводу.

Я ждал конца разговора.
    
Духонин решил сдать верховное командование Крыленко.

Полк. Янкевский просил отпустить наш отряд, как уже ненужных ставке людей, т. к. волонтеры заявили, что без боя не сдадутся.
    
Генерал Духонин согласился, но подписывать приказание колебался.

Как сейчас, помню его слова:

— Я готов умереть, но сделаться куском мяса... Это ужасно...    

Мы послали Крыленко предупреждение, что по первому же его эшелону будет открыт огонь нами, и ни один из наших волонтеров не сдастся без боя.

В ответ получили гарантии военно-революционного Комитета, что до тех пор, пока последний ударник не уедет из Могилева,—ни один матрос не приедет!

Одновременно бронированный поезд из Минска был направлен на Жлобин с двумя эшелонами, чтобы отрезать нас с тыла.

Полк. Янкевский, наконец, добился приказа о перевозке нашего ударнаго отряда на кавказский фронт.
    
Этот маршрут мы избрали, чтобы попасть на Дон, и послали вперед к генералу Каледину своего представителя для получения его согласия.

Ничего определенного про Дон и Каледина мы не знали.

Мы искали лишь уголок родной русской земли, где мы были бы не чужими и где бы могли остановиться, пополниться, организоваться и начать борьбу против тех, которые разрушали Россию.

19 ноября началась наша погрузка. Из ставки к нам присоединились прапорщик Кузминский, состоявший комиссаром при верх. главнокомандующем по формированию Георгиевских войск, войсковой старшина Гнилорыбов, в. ст. Ткачев, летчик кубанец, и наш центральный комитет революционных бат. во главе с матросом Рыбасом, впоследствии расстрелянным своими же братьями-черноморцами.

Перед отправлением последнего эшелона я еще раз был у Духонина, и предложил ему ехать с нами.

На моем автомобиле было два моих разведчика, из них один ждал меня во дворе, другой в прихожей.

Я гарантировал генералу полную безопасности и обещал доставить его, куда он сам пожелает, указывая на то, что в тот момент, как он решил сдать Крыленко свой пост,—он уже свободный человек.

Он поблагодарил, но сказал, что ему очень тяжело, и он хочет подумать. С этими словами он вышел в другую комнату.

Через пять минут ко мне вышел ген. Дидерикс и спросил, предлагаю ли я генералу Духонину ехать со мной, ехать как верховному главнокомандующему или как Николаю Николаевичу Духонину.

Я ответил, что не беру на себя смелости указывать верх. главнокомандующему, и предлагаю ехать с нами уважаемому мной генералу Николаю Николаевичу Духонину.

На это Дидерикс ответил, что генерал Духонин, как верховный главнокомандующий, не может оставить свой пост и скрыться до сдачи должности, и что он полагает, что опасность для жизни ген. Духонина не так велика, как мы думаем.    

С тяжелым сердцем вышел я в последний раз из ставки.

В 5 часов утра отошел наш последний эшелон.

В 6 часов утра прибыл первый эшелон матросов, а в 11 часов дня 20 ноября генерал Духонин, как мы узнали потом, был растерзан на вокзале в присутствии Крыленко, генерала Одинцова и, вероятно, и Бонч-Буевича.

Роковое предчувствие было у генерала Духонина, и он не мог решиться сам подписать себе смертный приговор, но злой гений не позволил ему уклониться от жертвы.

Честь без пятна была сохранена, последним русским Верховным Главнокомандующим, но погиб великой душа человек с истинно-русским сердцем.

Что лучше? Так было суждено...

В. Манакин.

Донская волна 1918, №24

Еще по теме:

Последняя русская ставка (1917 г.)

19 ноября 1917 года