Без столицы

С переездом Петрограда в Москву Петроград ныне перестал быть столицей России. Политическая жизнь отошла от былого центра и пульс его замер. Но и Москва не сделалась столицей. Правда, видимое средоточие политической работы и административный аппарат были перенесены в Москву—сюда переехали совет народных комиссаров, центральный исполнительный комитет, сюда переехали почти в своем полном составе многочисленные былые министерства и департаменты, но как будто этой механической, внешней стороной дело и ограничилось.

Внешне, действительно, московская жизнь как будто несколько изменилась. С большим, чем раньше, оживлением начали сновать по московским улицам автомобили с новыми гостями, и Москва сейчас же это отметила, невежливо и вопреки своему прославленному гостеприимству переименовав автомобили в «хамокаты» или «хамовозы».

Уплотнены были жизнь и квартиры московского обывателя, который, кряхтя и вздыхая, вынужден был сжаться и посторониться под натиском незваных гостей. На улицах появились невиданные раньше отряды латышских стрелков и иных охранителей нового строя, чаще и интенсивнее стала по ночам ружейная пальба. Но Москва все-таки осталась Москвой— все той же добродушно-медлительной, расплывчатой и провинциальной. И эти особенности не только сохранились за Москвой, но—чем дальше, тем больше—начала оказывать влияние и на пришельцев из Петрограда.

Перерождение большевистской власти давно уже отмечено, и в этом перерождении, несомненно, московские влияния сыграли немалую роль. Петроградский период в  истории большевистской власти миновал— ему на смену пришел период московский. Былая петроградская стремительность, бурнопламенность и острота большевистской власти в Москве замедлилась, обмякла и обломалась. Бесформенность и расплывчатость Москвы, ее даже большая серость оказались для большевизма опаснее сопротивляемости петроградских недругов большевистской власти. И здесь, в Москве, до нас нередко доходили раздраженные отзывы большевиков—

«Бог ее знает, эту Москву, ее не поймешь: здесь все так неопределенно, что мы чувствуем себя в Москве менее уверенно, чем в Петрограде, и ждем всякой неожиданности».

Немалое влияние на самочувствие большевиков в Москве оказывают московские торгово-промышленные настроения и все еще не утраченная связь Москвы с коренной, глубинной провинцией. Незаметно для большевиков эта обыденная жизнь торгово-промышленной России начала их засасывать и они с изумлением начали чувствовать на себе мелкобуржуазную, мещанскую стихию глубинной, сермяжной Руси.

Смелые—вопреки рассудку и наперекор стихии—социалистические новаторы начали постепенно перерождаться в дельцов, заговоривших о контакте с буржуазией, об использовании ея технических сил; социалистическая национализация какими-то неисповедимыми путями начала превращаться в прозаическое капиталистическое трестирование промышленности, раздались неслыханные речи о порядке и дисциплине, самоограничении и самообуздании, об усиленной работе и деловых задачах.

Ларин начал разрабатывать компромиссные экономические планы, грозным предостережением прозвучал в ц. и. к. финансовый доклад Гуковского, поблек и потускнел даже неистовый Троцкий, совсем правые позиции занял среди большевиков сам Ленин, большевистское железо превратилось в кисель. Политический курс большевиков грозит принять слишком деловой характер. И московские большевики уже начинают с недоумением пожимать плечами, когда из Петрограда к ним доносятся неизменные твердокаменные речи Зиновьева и Володарского, которых порой они уже вынуждены бывают одергивать и поправлять.

А неутомимая жизнь идет своим чередом. Во исполнение своего тонко продуманного и неуклонно выполняемого плана германский хищник постепенно, город за городом, провинцию за провинцией поглощает Россию и гордой поступью завоевателя вступает вглубь страны, оторван уже едва ли не все ее окраины; промышленность и торговля гибнут, безработица растет, над народом черной тучей навис голод, Россия разобщена и раздроблена, города, области, провинции, деревни живут своей обособленной жизнью, почти ничего не зная друг о друге; всю страну охватывает распад, едва ли не смерть. И политическая мысль беспомощно мечется, не находя выхода из того тупика, куда Россию загнала большевистская политика.

Поразительное дело—небывалую за все свое историческое существование трагедию переживает сейчас Россия, но государственной жизни в ней нет сейчас совершено. Петроград превратился в захолустную провинцию, но и Москса не сделалась государственным центром— Россия сейчас просто оказалась без столицы.

Совет народных комиссаров обретается, правда, в Москве, но разве это общепризнанная государственная власть, разве этот «совнарком» управляет Россией, разве с ним связана провинция?

Ц. И. К. тоже собирается в Москве, но разве в нем средоточие борьбы мнений, интересов и влияний социальных и политических групп, слоев и партий?

Не превратились разве уже давно эти «совнаркомы» и «цики» просто в партийные организации, которых так много на Руси?

И только для партийных кругов интересны те доклады, та борьба мнений и те скандалы, которые в них имееют место, страна в них не заинтересована, страна их игнорирует. Ц. И. К. меньше всего походит на парламент, в котором проявляется и формируется политическое мнение страны, совет народных комиссаров меньше всего похож на правительство, в котором проявляется воля страны.

Многочисленные газеты, которые, несмотря на большевистский террор, народились сейчас в Москве (их насчитывают сейчас—ежедневных, утренних, вечерних, понедельничных и субботничных—до сорока), выражают сейчас не столько мнения партий и политических групп, сколько мнения отдельных кружков и группок, которые приютились в Москве—и дальше Москвы ее газеты почти не распространяются.

Петроградские газеты влиянием в Москве не пользуются, московских газет не читают в Петрограде, те и другие не доходят до провинции, точно так же, как и провинциальных газет почти не видят ни в Москве, ни в Петрограде. И получается впечатление, что в России нет больше государственной жизни, нет столицы, нет политической борьбы—вместо жизни один еле слышный ее шелест.

Такова видимость. Но, конечно, это— только видимость. Великая страна умереть не может. Как ни велик распад, охвативший страну, как ни велико ее унижение, как ни поблекла ее политическая жизнь, не может Россия умереть, как государство. Жизнь на местах— пускай, приглушенная, полузадавленная— идет своим чередом. И в последнее время, преодолевая почти непреодолимые затруднения на своем пути, начинают в Москву приходить живые вести, что период апатии и растерянности отходит в прошлое.

Из центральных губерний, с Поволжья и с Урала пробиваются к нам бодрые вести о начинающемся оживлении. Растет и высится волна негодования на тех, кто Россию привел к позору и загнал в тупик. Все чаще сообщают о столкновениях между носителями большевистской власти, их агентами и исполнителями и широкими слоями населения.

Демобилизованные солдаты, превратившись снова в крестьян, дают жестокий отпор местным большевистским советам и их красным гвардиям, реквизирующим у них хлеб. Кое-где началась уже внутренняя партизанская война, происходят и стычки целыми отрядами с убитыми, ранеными и взятыми в плен. Весна несет нам, по-видимому, на местах новый взрыв гражданской войны, и кто знает, чем и как кончится эта война между переболевшей уже большевизмом стихией и перерождающейся в своего антипода большевистской властью.

Результаты этой войны, во всяком случае, Москва учтет первой.

В. Зензинов.

Дело народа 1918, № 035 (4 мая (21 апр.))

На Кавказе

По полученным в Петрограде последним сведениям, анархия на Кавказе продолжается. Сообщения между Баку и Тифлисом прерваны. В Елизаветпольской губернии терроризовано христианское население. Рагромлены и разрушены все русские деревни, находящиеся в мусульманских районах; население частью приютилось в армянских селениях, частью разбежалось в города.

После победы советских войск в Баку, они двинулись по направлении к Тифлису для борьбы с турками, двигающимися на Карс, но близ станции Адусигабул против них выступил мусульманский корпус под командованием ген. Шихлинского. В настоящее время идут бои между Евлахом и Елизаветполем.

В Баку убит известный общественный деятель с.-р докт. Л. Атабекян, когда он, во главе советской делегации, пошел в мусульманский лазарет для переговоров о прекращении братоубийственной войны. После убийства Агабекяна начался второй кровопролитный бой на улицах Баку, который кончился полным поражением татар.

Взяты в плен известные миллионеры Тагиев и Мусан-Агиев. Мусульмане сами просили мира и выдали все оружие, взятое ими из крепостного склада.

Татарскими наемниками ночью, накануне выступления армянскаго корпуса на фронт, ранен в ногу известный ген. Багратуни. Около гостиницы, где он остановился, на него напали трое вооруженных, по-видимому, хотевших взять его живьем. Началась рукопашная схватка, во время которой и был ране Багратуни.

Житие нижегородское

Нижегородцам не везет. В истории Нижнего есть яркая по многострадальности полоса—хвостовщина: время, когда губернией, как заблагорассудится, правил всесильный сатрап, впоследствии министр, Хвостов. Потом Хвостова убрали, заменив другим, а потом—год тому назад — нижегородцы облегченно вздохнули: слава Создателю, избавились от сатрапов вообще!

И вот, оказывается, рано порадовались. Пришел октябрь семнадцатого года, а с ним — «октябристы» новейшей формации. Пришли—и возродилась во всей привлекательности хвостовщина. Правда, называться должна она не хвостовщиной, а «сибиряковщиной», но дело не б слове, а в том, что методы управления губернского комиссара Сибирякова с присными ничуть, по существу, не отличаются от методов губернатора Хвостова.

Было это ясно раньше, за все время полугодового большевистского хозяйничанья; еще непреложней стало это теперь, после советских перевыборов в Сормове.

Уже самая обстановка выборов живо воскресила в памяти нижегородцев старину недобрую. Высокого давления кипучую деятельность развила власть предержащая, чтобы по всем правилам «твердой государственности» «сделать» выборы. Неугодные газеты (эс-эровские и меньшевистские) пресекались, новые выходом «не допущались»; приезду оппозиционных агитаторских сил со стороны чинились неодолимыя препятствия, неприятныя собрания срывались. А в то же время из Москвы была затребовала «тяжелая артиллерия» — большевистские звезды первой величины (Раскольников и «сам» Троцкий).

И все-таки, вопреки героическим усилиям, выборы окончились не в пользу власти: хоть и в слабом большинстве, прошли представители антибольшевистских течений. Таково же, в общем, настроение и самого Нижнего, где тоже предстоят перевыборы.
Получив афронт, власть махнула рукой на всякие там «соотношения сил» (благо, соотношение сил физически не изменилось) и править по-прежнему, не считаясь не то чтобы с господствующими настроениями масс, (где уж там!), а игнорируя подчас и самую Москву.

Так это случилось, например, в отношении пресловутой контрибуции. Известно, что здешние купцы и промышленники были обложены пятимиллионной контрибуцией. Потом решили их «пощипать» еще и заломили другую, уже совсем многомиллионную контрибуцию. Все не уплатившие контрибуцию (и не успевшие покинуть пределы сатрапии) по сей день пребывают за тюремной решеткой и отбывают арестантские работы. Между прочими «арестантатами», кстати сказать, есть один гимназист, повинный в том только, что не уплатил неустойки и скрылся за пределы досягаемости... его родитель.

При таких и многих подобных проявлениях твердости курса со стороны благополучно правящей сибиряковщины— удивительны ли господствующие в Нижнем настроения? А они, вообще говоря, не лишены любопытности.

Дело в том, что нижегородец,—и, пожалуй, не только из чистокровных обывателей, — уверовал (судя по многому, не без оснований), что дальнейшим этапом развития нижегородской истории должно быть пришествие анархистов. А раз так, то пускай уж являются поскорее. Все, мол, равно—один конец, а хуже не будет, потому... не может быть.

Эти настроения настолько резко проявляются, что предстоящие выборы не внушают и самой правящей большевистской партии сколько-нибудь розовых надежд, а потому с выборами и не торопятся. Видимо, решили сперва расправиться с «гидрой анархии». К этому делаются заметные приготовления. И от этого в городе неспокойно. В общем, состояние можно определить так: перед бурей но без затишья. Ибо анархисты, предвидя открытое против них выступление власти, тоже всемерно готовятся.

Судя по тому, что в своих первых выступлениях, направленных к разоружению некоторых анархистских групп, власть потерпела неудачу, борьба должна разыграться не шуточная.

Так живет нижегородец. Можно сказать, как на вулкане.

Туземец.

Дело народа 1918, № 035 (4 мая (21 апр.))

Еще по теме