Письмо из Москвы

(апрель 1920 г.)

«Внешний вид московских улиц необычен. Они большей частью дня пустынны. Люди идут толпами в девятом, десятом часу утра — на службу, в полдень — кормиться, к вечеру — домой.

Большие дома жителями покинуты. Деревянные дома на некоторых улицах (напр. на Бронной) разобраны: зияют дыры, торчат трубы. Зато оживление царит на площади у Сухаревой башни.

«Сухаревка» растянулась далеко за Спасские казармы и Красные ворота, по Садовой к Земляному валу, с одной стороны, к Самотеку, — с другой. Это уже не рынок, а целая ярмарка, — питающая, обувающая, одевающая, снабжающая всем, чем угодно, не только Москву и ее окраины, но частью и другие города и села центральной России.

Здесь можно достать все, начиная с тканей, галош, гвоздей, орудий, машин и кончая тертой картошкой, сбитыми сливками, осетрами, зернистой икрой, духами, мехами и т. д. и т. д. Свежее пирожное стоит 275 р., фунт икры — 10 тыс. р., галоши мужские — 12 тыс; дамские —9 т. Полный недостаток ощущается в мыле и, главное, в соли.

В Москве можно встретить шикарный выезд; сохранившийся заводский рысак мчит холеных седоков, в котиковых пальто, в свежем крахмальном белье. А рядом с этим бывшие профессора ходят без белья: костюм надет на голое тело.

Бывшего товарища московского городского головы, присяжного поверенного Г. В. Филатьева (народный социалист) до его ареста можно было встретить в полдень на театральной площади, едящим тертую картошку деревянной ложкой из общей посуды.

А рядом, на глазах у всех, у голодных народа и публики, проносят громадных осетров в бывшую гостиницу "Метрополь» для стола старших советских чиновников. Живут в Москве хорошо только три категории: народные комиссары, высшие советские служащие, особенно, из Совнархоза и подрядчики. Из народных комиссаров, не считаясь с предрассудками и молвой, выделяются своим вызывающим образом жизни Троцкий и Луначарский.

Умственной и культурной жизни в столицах нет. Не о том люди думают. Кто может, уезжает в деревню; в крайнем случае, — перемещается в провинциальный город — подальше от центральной власти, поближе к источнику питания.

В деревне

В деревнях замечается повышенный интерес к книге, к просвещению, к культуре. Те, кому довелось наблюдать деревню в последнее время, единодушно свидетельствуют об этом, отмечая в то же время значительно улучшившееся отношение крестьян к интеллигенту и выросшее политическое самосознание.

Комбеды окончательно упразднены. Советы существуют, но «советизировать» деревню не удается. Деревня живет куда лучше и спокойнее, чем город, хотя также испытывает острую нужду во многом.

Сохранение советской власти это — политическая нелепость. Ее никто не хочет. Но она существует. Видимо, потому, что нет решительно никаких других организованных сил в стране. Организации не могут сложиться не только потому, что мешает система организованного сыска и надзора, осуществляемого последовательно и жестоко, — эту отрасль большевикам удалось поставить лучше, чем царскому департаменту полиции, мешает полная разобщенность центра и мест.

Каждый город и округа живут своею жизнью, иногда совсем непохожей на жизнь соседей. Транспорта нет, нет почты, нет газет, кроме большевистских, —нет возможности согласованного решения и действия, даже в том случае, если бы все мысли, чувства и вся воля не были устремлены лишь на пищу и топливо.

Даже там, где железные дороги еще не совсем остановились, где хлеб собран и лежит неподалеку от полотна, — доставить его в города советская власть не в силах: совершенно чудовищная бюрократизация всех служб и учреждений делает бесплодными самые лучшие намерения и попытки.

И Москва остается голодной, загаженной и неумытой, несмотря на все торжественные заклинания и объявления о «недели чистки», «недели мытья» и т. д.

Родина. - Лозанна, 1920, № 8, 5 июня