Письмо из Москвы

Наружность Москвы с поэтической и прозаической стороны и ее впечатление на заезжего петербуржца.— Студентские беспорядки.—Археологический съезд.

Если бы я был постоянным жителем Москвы, то начиная мои корреспонденции в вашу газету, я верно не вздумал бы говорить о том, о чем хочется мне теперь сказать несколько слов; я разумею наружность Москвы, оригинальность этой наружности и ее резкие особенности и отличия от наружности нового и европейского Петербурга.

В качестве человека заезжего, гостя Москвы, я невольно остановил свое внимание прежде всего на ее внешности и, сознаюсь вам искренно, загляделся и залюбовался этой внешностью. Очень уж велик контраст в известном смысле между Москвой и Петербургом.

Физиономия Москвы, далеко не отличающаяся такой правильностью черт как физиономия Петербурга, пленяет главным образом своей исторической осмысленностью и глубоким выражением народности. Для кровных москвичей эти прелести Москвы не существуют или, по крайней мере, не действуют на них, но на заезжего петербуржца (если только он не окончательно выветрил в себе русскую натуру), они производят глубокое впечатление. Сначала, может быть, не без некоторого конфуза замечает он, что чувствует себя в Москве, в сердце России —иностранцем, и притом чуть ли не больше иностранцем, чем чувствовал себя приехавши в Берлин.

С смешным для москвичей любопытством глазеет он и дивится на Кремль многособорный, на этот Иерусалим Московский, на Красную площадь с ее раскрашенным Василием Блаженным, на зубчатые стены города, со многими тяжелыми воротами и прекрасными подворотными башнями, на множество церквей старинных, маленьких, странных, расписанных образами и текстами по стенам. Всего этого нет в Петербурге и вся эта старина давит и радует своей новизной петербуржца. Смешно звучат сначала и московские названия различных частей города и улиц, все эти Плющихи, Вшивые горки, Сивцовы вражки, Николы на курьих ножках и т. п.

Но не в одной этой археологической, нежилой стороне Москвы заключается ее особенность от «столицы севера»; нет, и в формах быта современного, жизни текущей, есть свой характер и оригинальность, достаточно ярко сказывающиеся даже наружностью улиц и домов. Чуть вы свернете в сторону от больших улиц, Невских проспектов или Морских московских, как попадаете в сеть перекрещивающихся под разными углами переулков, уличонок, на половину глухих и кривых. В уличонках этих стоят перемешиваясь дома каменные, барские—с домиками деревянными; в высоту не пошли ни те ни другие,— все больше двухэтажные; половина из них не вышла на улицу, а стоит далеко отступивши в широкий двор; двор этот отделяет от улицы забор, каменный или деревянный, смотря по дому. На дворе этом виднеются разные хозяйственные постройки, службы, конюшни, кладовыя; при многих домах есть сады или садики.

Задний план такой городской усадьбы примыкает к подобным же владениям другого домика, или заслонен забором от какого-нибудь пустынного переулка или подошел вплотную к боковому или заднему фасаду низенькой, каменной церкви, почтенная древность которой не может быть скрыта даже свежей краской. Церковка эта не высится горделивым храмом над окружающими ее зданиями, не подавляет своих скромных соседей грандиозностью размеров форм, а добродушно выглядывает из-за зелени деревьев, скромным пастырем, снисходящим к слабостям своих прихожан, живущим с ними одной жизнью. Уютной домовитостью и тихим довольством веет от этих обиталищ.

Народ, живущий в них, не сбит, не скучен, как фабричные, как обитатели какого-нибудь громадного пятиэтажного петербургского дома, занимающего чуть ли не целый квартал и похожего более на какой-то огромный завод, нежели на жилой дом. В таких домиках могут жить одно, два семейства со своими домочадцами.

Эта обособленность, самостоятельность жилищ составляет немалое условие комфорта и в этом отношении Москва имеет много общего с Лондоном, где, как известно, каждый жилой дом представляет собою отдельную квартиру. Эта домовитость и уютность Москвы кладут на нее тот теплый характер, которым она отличается от Петербурга—как отличается хороший, обжитой кабинет от сухой официальной приемной; в последней будет разумеется больше чистоты и менее беспорядка, чем в первом, но в кабинете все-таки каждый чувствует себя удобнее и приятнее.

По мере того как заезжий (хотя бы и впервые) петербуржец вглядывается и вживается в Москву, ему начинает казаться, что эти формы быта и обстановка ему как, будто уже знакомы и сродни, словно он не то слышал, не то и сам когда-то видел их и жил в них, да позабыл, а теперь только переживает вновь. Когда только это было? В детстве ли своем видел он все это, няня ли ему рассказывала об чем-то подобном, во сне ли снилось, или он в книжке прочел — но только странно как близки кажутся ему эти люди, эти нравы, весь этот странный город...

И разрешается недоумение тем, что под впечатлением окружающего, пробудился в нем русский человек, а что этому человеку не может не быть близка и родственна та русская среда, в которую он попал.

Для такого петербуржца, (я, как вы видите, беру экземпляр чуткий и способный на восприятие внешних впечатлений), за такого рода ощущениями и переживаниями не сразу станет заметна та сторона московской жизни, которая составляет обратную сторону ее типичной медали, не сразу проснется в нем требовательный европеец, готовый сердиться на всякое нарушение привычного для него порядка.

Только зажившись до прозаического, будничного отношения к окружающей его обстановке, заметит он нарушения разных правил городского благоустройства: вроде грязи и нечистоты на улицах, отсутствия на углах надписей с именами их, или на домах нумеров; заметит охранные стеснения вроде приказания ехать шагом по крепким каменным мостам; увидит может быть давно забытые в Петербурге сцены ручной расправы полиции с извозчиками или вообще с простым людом. Не только что заметит, но верно и жаловаться начнет петербуржец на чрезмерную дороговизну жизни, особенно некоторых ее сторон, напр. дороговизну трактиров и извозчиков; также на дикий обычай последних рядясь запрашивать вдвое и втрое того, что действительно стоит конец и многое другое из таких неудобств. которых немало в любом городе.

Изучая в качестве наблюдательного человека типы московского населения и всматриваясь для этой цели в проходящих и проезжающих, петербуржец заметит вероятно сравнительно демократический характер московских улиц. На них попадаются гораздо реже петербургского блестящие военные костюмы, изящные франты и гандены, а двигается по большей части народ рабочий, деловой, торгующий; фуражка или картуз здесь решительно торжествуют над высокой шляпой или так называемым «цилиндром», а длиннополый купеческий сюртук, чуйка и даже армяк пользуются полными правами гражданства.

Аристократию коренного московского населения составляет богатое купечество, которое можно наблюдать по Воскресеньям и праздникам на парадных прогулках; медленно и с достоинством шествует по бульвару чета, состоящая из Серафимы Карповны, разрумяненной, расфранченной, толстой, откормленной и ее самодовольного сожителя, не уступающего ей в дородстве и благолепии.

Если предполагаемый нами петербургский наблюдатель человек с эстетическими наклонностями и следовательно поклонник женской красоты, то очень может быть, что он заметит и сравнительную бедность Москвы на хорошенькие женские лица. Нельзя сказать, чтобы тип москвитинок был из особенно счастливых; а к тому еще и те красивые головки, которые попадаются, вставлены в такую дурную рамку безвкусного костюма, тяжелой обуви, движутся такой неловкой и неуклюжей походкой, что тонкий вкус петербуржца никак не получит полного удовлетворения.

Вообще европейской цивилизации, даже в ее наружных внешних требованиях, предстоят еще много завоеваний в Москве. Москва гораздо менее уступчива по своей натуре чем Петербург, гораздо устойчивее в своих формах и потому, даже перенимая какое-нибудь явление, перерабатывает его по своему, кладет на него свой отпечаток; возьмем для примера дам полусвета или кокоток, этот букет современной цивилизации и ярых последовательниц, а кое-где, как говорят, даже законодательниц моды; мы увидим, что у московских кокоток есть своя особенная мода и сохраняется свой шик, давно отвергнутый Петербургом; они вовсе не стремятся походить, на порядочных женщин и не стараются быть ни прилично-скромными или скромно-приличными, как это принято в Петербурге камелиями высшего полета; они, напротив, появляются перед толпой с дымом и треском—на лихих извозчичьих рысаках, в ярких цветах, с невозможным шиньоном, развевающимися сзади локонами, с смелым взглядом, вызывающей улыбкой и курящейся папироской,—вообще во всей поэзии разудалого ухарства, столь свойственной широкой русской натуре.

Но все эти более или менее тонкие замечания и наблюдения пора прекратить, так как я не этюд московских нравов и не картинки московской жизни собираюсь вам писать, а известия о московских новостях и событиях. Но если б вы знали как это трудно, как мудрено выбрать из текущей московской жизни материал для хроники сколько-нибудь интересной читателям, особенно в настоящее время затишья поста.

Смерть некоторых видных деятелей, как-то князя В. Ф. Одоевского и московского коменданта П. П. Корнилова, представляется новостями настолько старыми, что возвращаться к ним теперь больше не приходится. Замечу только по поводу смерти Корнилова, что «Москов. Вед.» ошибкой назвали его родным братом севастопольского героя, которому он вовсе не был родственником.

В последнее время тревожили несколько москвичей студентские беспокойства, но к счастью и они стали уже прошедшим и в университете теперь совершенно спокойно. В московском университете состоялась только одна студентская сходка, да и та, к чести студентов, разрешилась совершенно благополучно и разумно. Мы слышали от самих студентов, что большинство из них, особенно высшие курсы юридического факультета, пошли на эту сходку с целью не допустить неразумное и малолетнее меньшинство до каких-нибудь неловких выходок, которые бы могли скомпрометировать всех. На сходке этой предложения некиих петербургских «депутатов» поддержать их требования были отвергнуты по причине несерьезности и несвоевременности этих требований и студенты, вняв голосу благоразумения своих же представителей, спокойно разошлись но домам и больше собираться по-видимому не намерены, чем лишают газету «Весть» случая помещать эффектные и раздражительные прокламации, письма и телеграммы о студентском возмущении, для ради приобретения пятаков и других авантажей.

Другое крупное событие московской жизни представляет съезд археологов, открытие которого последовало 16 марта, что для вас конечно не представляет новости. Известия о заседаниях этого съезда, вопросах на нем обсуждающихся и мнениях по этим вопросам, доходят в такой короткой форме конспектов, что не дают возможности сделать сколько-нибудь интересные выписки.

Надеясь, что речи произнесенные на этом съезде, записки прочитанные и протоколы заседаний будут собраны и напечатаны особой книгой; заметим покуда, что польза этого съезда, кроме научных приобретений, скажется еще без сомнения тем, что заставит вновь обратить внимание кого следует на сохранение в целости русских древностей, на предохранение их от повреждений исправлениями или переделками. Вопрос о необходимости принять нужные к тому меры был поднят на заседании 19 марта графом М. В. Толстым и горячо принят. Нельзя действительно не желать от всего сердца, чтобы наши памятники древности, эта драгоценность для всякого народа, живущего историческою жизнью, были хотя на будущее время защищены от руки невежества и бездушного формализма или меркантильности.

Заметив, что письмо мое вышло изрядно длинно, спешу его кончить, обещаясь в следующем послании исправиться от недостатков этого, т. е. представить большее количество известий на меньшее число слов.
    
Л—н.

Всемирная иллюстрация, № 15 (5 апр. 1869 г.)