Письмо А. Н. Апухтина к гр. Л. Н. Толстому - 3 Декабря 2018 - Дневник

В тетради Георгия Павловича Карцева, близкого друга поэта Апухтина, в которую этот друг вписывал «настойчиво, прилежно, терпеливо» плоды музы автора «Года в монастыре», кроме стихотворений нашлось письмо Апухтина к Л. Н. Толстому.

Оно было написано поэтом по поводу «Крейцеровой сонаты». Когда появилось это произведение, Апухтин, ценивший высоко Толстого, восхищавшийся каждой новой вещью, был обескуражен. Отношение поэта к личности Толстого совершенно изменилось. Он долго таил свою скорбь. Но вот в «свете» заговорили о «Крейцеровой сонате» и ждали, что скажет Апухтин, и поэт не вытерпел, написал Толстому нижеследующее письмо, которое затем и продиктовал Карцову для его тетради и сам пометил:

«Отправлено 1 Ноября 1891 г.»

Алексей Николаевич ждал нетерпеливо ответа, «хотя бы самого резкого, заготовив уже материал для дальнейшей переписки», но Толстой не отвечал, хотя, вопреки своему обыкновению уничтожать письма, ему адресованные, этого письма не уничтожил, и письмо было в свое время найдено в бумагах «великого писателя земли русской».

Такова история этого письма. Прав или неправ был его чуткий автор,—но оно представляет интересный документ для истории литературы.

Вот это письмо, за сообщение которого приносим г. Карцову глубокую благодарность.

Н.Б.

1-го Ноября 1891 года.

Многоуважаемый и многолюбимый Лев Николаевич!

Много раз я собирался и даже начинал писать Вам, но весьма понятная робость удерживала меня. Теперь я просто не в силах молчать.

Давно уже я смотрю на Ваше превращение из художника в проповедника, как на свое личное горе. Поверьте, что это чувство разделяют со мною весьма многие люди. Конечно, я не принадлежу к тем из них, которые считают Вашу проповедь вредной: проповедь любви и единения между людьми не может быть вредной. Беда, напротив, в том, что она не достигает цели.

Для нас, изучавших Вас с детства, проповедь эта не представляет ничего нового. Главные мысли Ваши разбросаны во всех Ваших произведениях, даже в самых ранних. И в свое время эти мысли принесли большую пользу, потому что были истинны, как по существу так и по форме. Вы не только величайший из русских писателей, Вы были самый правдивый и трезвый художник. Нельзя сказать того же о Вашей проповеди: будучи истинной по существу, она, по способу изложения, полна всевозможных преувеличений и софизмов, а потому-то и не достигает цели.

Приведу для примера вопрос о прелюбодеянии. Ни в одной литературе нельзя найти произведения, в котором этот вопрос был бы затронут так правдиво и ярко, как в «Анне Карениной». Роман этот произвел глубокое впечатление и принес громадную пользу. Недавно Вы опять коснулись этого вопроса в «Крейцеровой сонате». Впечатление было гораздо более шумное, даже крикливое, но отнюдь не глубокое. «Анна Каренина» остановила и спасла многих, «Крейцерова соната» вряд ли кого-нибудь спасла, и, как всякое преувеличение, только вызвала реакцию.

На это мне возражают, что Ваше произведение имеет огромное распространение. Это правда, но почему? Все-таки вследствие Вашего обаяния, как художника. Иногда читаешь какую-нибудь Вашу парадоксальную статью,- книга вываливается из рук, а все-таки читаешь и думаешь: «не может быть, чтобы тут не было правды; вероятно, я только не дорос до ея понимания. Ведь это писал Толстой, тот самый Толстой, которому я обязан столькими высокими наслаждениями, тот самый Толстой, который столько раз удерживал меня от дурных поступков». И опять читаешь и перечитываешь эти парадоксы, пока разум не отринет их после долгой борьбы.

Вы великий живописец, но плохой декоратор, а проповедник, если только действительно хочет приносить пользу, а не заниматься «проповедью для проповеди», должен быть декоратором, то-есть, не терять из виду расстояния, отделяющие его от зрителя. Вы часто забываете, для кого пишете. Люди нашего общества не могут не видеть коренного противоречия в том, что, проповедуя благоволение к людям, Вы хотите лишить их всех радостей жизни, от самых высоких до самых обыденных. Для них Ваша философия гораздо безотраднее, чем философия Шопенгауера. Тот раз навсегда решил, что жизнь—юдоль скорби, но, все-таки, показывает людям какой-то призрак счастья, хотя и отрицательного, состоящего в избежании лишений и бедствий.

Вы силитесь доказать людям, что их радости—не радости. Но как же они Вам поверят, когда чувствуют, что это радости? Лишения Вы им рекомендуете, как идеал, к которому они должны стремиться... для чего? Потому что другие люди бедствуют. Но лучшим людям нашего общества гораздо доступнее мысль приобщить других людей к своим радостям, чем идея об устройстве одной общей каторги для всех. На пути преувеличения Вы заходите так далеко, что даже недовольны, когда люди едят «вкусное». Можно понять, когда Вы восстаете против излишества или даже известного сорта пищи, но какая беда произойдет от того, что простая и умеренная пища будет вкусна? Неужели и для тюри требуется, чтобы квас был скверный, а огурцы тухлые?

Крайнюю грань преувеличения представляет Ваша статья о вине и курении. Ратуя против злоупотребления тем и другим, Вы бы еще могли принести кое-какую пользу, но когда вы утверждаете, что всякая папироска затмевает совесть и одурманивает разум, вся статья теряет значение, а когда Вы приводите в пример самого себя, читатели делают вывод как раз противоположный.

Они соображают, что когда Вы курили и пили вино, Вы написали «Войну и мир» и «Казаков», когда Вы стали воздерживаться от того и другого,— Вы написали «Плоды просвещения». Просто не понимаешь, как эти «Плоды просвещения» могли выйти из под Вашего пера! Вы отвергаете всякое искусство, если оно не полезно. Интересно знать—какую полезность видите Вы в этом фарсе, в котором в должности московской горничной появляется субретка из комедии Мариво? Правда, что в видах реальности и обрусения Вы заставляете ее визжать, но от этого ее роль не делается более правдоподобной. Неужели Вы и беллетристику допускаете с тем непременным условием, чтобы она не была «вкусною?»

Поверьте, Лев Николаевич, что я не позволил бы себе этих замечаний, если бы мог предположить в Вас упадок таланта. Но достаточно прочитать повествовательную часть «Крейцеровой сонаты» или главу о страхе смерти, чтобы убедиться, что ни о каком упадке не может быть и речи. Тем оскорбительнее кажутся мне «Плоды просвещения». Это фарс умышленно плоский. Печатая его, Вы словно хотели надругаться над искусством. Чем оно провинилось пред Вами, это бедное искусство? Ведь оно и Вам доставило много хороших и незабвенных часов!

А между тем, когда читаешь чудные страницы о страхе смерти, страницы, которые могли быть написаны только рукой великого художника и великого самостоятельного мыслителя, невольно закрадывается в душу робкая надежда: не прозвучит ли для нас когда-нибудь опять этот старый, могучий, дорогой голос? Не раскроет ли Иоанн Дамаскин для песни свои вещия уста, на которые мрачный отшельник наложил печать молчания?

Дай Вам Бог прожить как можно больше, но знайте одно: вместе с Вами исчезнет с лица земли и Ваша проповедь. Без сомнения, найдутся продолжатели, но их уже никто слушать не будет. Зачем станут читать Бондарева? Ведь он не написал «Войны и мира». Кого заинтересуют фельетоны господина Черткова? Ведь от него мы узнали только одну плодотворную мысль, что волков истреблять не следует. Да и эту мысль узнали только потому, что Вы назвали его статью «превосходной».

Исчезнет проповедь, но останутся те бессмертные, великие творения, от которых Вы отрекаетесь. Вопреки Вам, они долго будут утешать и нравственно совершенствовать людей, будут помогать людям жить.

Прочитав это письмо, Вы можете задать вопрос: с какою целью оно написано? Не сочтите меня за такого самоуверенно-глупого человека, который надеялся бы Вас переубедить; но кто знает, может быть в моих словах Вы усмотрите какую-нибудь крупицу правды, которая наведет Вас на новые мысли.

Если же письмо мое вышло слишком резко, простите меня. Я не мог говорить спокойно, потому что люблю Вас слишком глубоко и слишком давно.

А. Апухтин.

"Пробуждение", № 12, 1918 г.