ФЕЛЬЕТОН

В этом году переселение петербуржцев на дачи произошло ранее обыкновенного; несколько теплых и даже знойных дней в начале мая выманили обитателей города в его рано зазеленевшие окрестности; такое неуместное доверие к петербургской погоде, было немедленно ей наказано.

Назяблись несчастные дачники жестоко. В сырых и неотмерзших еще от зимы домиках, плохая была защита от холодного ветра, от дождя, не перестававшего идти иногда по целым дням.

Печи, хотя бы железные, считаются ненужной роскошью в большинстве дач. Как плотно ни затворяйте их, окна и двери, — ветер свободно проникает в широкие щели, и даже дует чуть ли не непосредственно через стены; дачи оказываются насквозь «продувными» и, кроме того, первый хороший дождь покажет многим, что они живут с «протекцией», т. е. под крышами, протекающими от дождя.

Вот вам два дачные каламбура , которые я передаю без всякой ответственности за их достоинство, так как они принадлежат не мне; они показывают, что небогатые любители природы и чистого воздуха не без добродушной иронии переносят маленькие невзгоды своего дачного положения.

Петербуржцы, несмотря на свою препрославленную сухость и черствость душевную, несмотря на суровый северный климат, оказываются большими любителями природы; вырваться на лето из города стремится каждый: куда-нибудь—за границу, в деревни, или хоть на дачи в окрестности, но уехать надо.

И вот те, для которых недоступно наслаждаться плеском адриатических волн или лазурью озер швейцарских — мирятся с более или менее плохеньким домиком, на берегу одной из Нев или Невок, с несколькими тощими деревцами, огороженными легким забором и составляющими так называемый сад при даче.

Этот сад служит предметом идиллических забот дачников: дорожки его тщательно усыпаются песком, клумбы усаживаются цветами, с неизбежными георгинами на первом плане; в середине ставится на глиняный пьедестал такая же ваза или какая-нибудь статуя. Подобная обстановка была бы очень печальна, если бы на нее сводился весь мир дачников: но к счастью это далеко не так; в нескольких шагах от таких дач, а чаще тут же рядом с ними тянется какой-нибудь парк или сад, или лежит остров, густо заросший и тенистый, в которых никому нет запрета гулять хоть целый день; так что, при хорошей погоде, дачный шалаш оказывается нужным только для того, чтобы спать, да есть.

Петербург, в сторону к морю, за исключением Васильевского острова, представляет почти сплошной сад, разрезанный шестью рукавами Невы на острова; такое обилие воды и зелени, в самой черте города, не встречается,  насколько мы знаем, ни в одной из других столиц европейских и составляет не малое достоинство столь заруганного всеми, даже его собственными сынами, Петербурга.

Известно, что петербуржцы далеко не отличаются особенной преданностью и нежностью к своему родному городу; брюзжат они на него при всяком удобном и неудобном случае. Мотивы этих брюзжаний самые разнообразные; все тут поминается: и его ужасный климат, и казенная официальная наружность, и утрата им национальной физиогномии, и дороговизна, и многое другое.

Но верить этим брюзжаниям не следует; попробуйте вы только поставить такого ропщущего петербуржца в иные, столь по-видимому желаемые им условия—куда-нибудь «на лоно матери—природы» или в «недра бытовой народной жизни» в мир «непочатых, нетронутых сил» и — увидите, как встоскует он о презираемом им Петербурге и «с какой радостью он поспешит в его «гнилую среду».

Дело в том, что Петербург не так плох, как привыкли об нем думать; в нем есть немало хороших сторон, и нравственных, и физических, а от дурных он постоянно исправляется. Вспомните, как рисовалась его нравственная физиогномия лет 15-20 тому назад. Он казался городом какой-то формальной, условной, призрачной жизни, представителями которой являлись, с одной стороны, бездушный и сухой бюрократ, с другой—надтреснутый рефлектор или болезненный самогрыз, вроде героев Достоевского. Ко всем его явлениям и типам литература относилась или отрицательно, или по крайней мере скептически, доходя в этом отношении иногда до желчной преувеличенности и раздраженности.

Вот какие стихи способен был внушать он:

И в те часы, когда на город гордый мой
Ложится ночь без тьмы и тени,
Когда прозрачно все, мелькает предо мной
Рой отвратительных видений—
Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо все вокруг,
Пусть все прозрачно и спокойно,—
В покое том затих на время злой недуг.
И то прозрачность язвы гнойной.

Не правда ли, что это безобразно - прекрасные стихи отзывают чем-то знакомым и близким, но как будто уже пережитым. Жизнь ли в Петербурге пошла шире и нормальнее, или петербуржцы научились относиться к своему городу проще и спокойнее, но только то ядовитое смешение обожания с презрением, которое слышится в приведенных стихах теперь кажется странным, фальшивым, а для многих просто непонятным.

Рядом с реабилизацией нравственной стороны Петербурга, в каждом, переживающем этот процесс идет примирение с его наружной, внешней стороной. Его так называемая казенная физиогномия, официальная наружность оказываются не лишенными оригинальной красоты; его скудная финская природа, плоская болотистая местность полны также привлекательностью и поэзией, и чтобы вернуться к тому, с чего мы начали это отступление,—заметим, что даже своими окрестностями (преимущественно островами), дающими на лето гостеприимный приют доброй половине его населения, от бедняка-труженика до богача-сановника, или негоцианта, он может справедливо похвалиться перед многими большими городами, не представляющими такого удобства.

С переездом на дачи, с переменой условий жизни и самые нравы петербуржцев несколько изменяются. Петербуржцы становятся веселее, общительнее, проще, так сказать; они как будто теряют часть городской столичной сдержанности и бесстрастия и начинают походить на провинциалов.

Дачный Петербург напр. гораздо более любит наблюдения за жизнью соседей и знакомых, маленькие сплетни и пересуды, чем Петербург зимний, городской. В городе, вещь известная, можно прожить год в одном доме, не узнавши кто живет и особенно как живет рядом, на верху или внизу вас; на даче это становится легче. Соседи, а особенно соседки почему-то вдруг начинают чувствовать потребность забираться в жизнь одни других.

Происходит это, с одной стороны, потому что у дачников досугу больше да к тому же и жизнь идет открытие; окна и двери настежь; оттуда слышится «звук унылый фортепьяно», громкий разговор, писк детей; соседям по несколько раз в день приходится встречаться на одной дорожке садовой; как же тут не узнать кто, что, как, когда и почему; узнавши, не познакомиться или хотя бы не начать раскланиваться, а кстати уж и посплетничать: что-то часто мол, ездит он к той генеральше этот молодой человек, и бывает-то он всегда, когда мужа нет дома и должно быть тут дело не просто...

Но в таких пересудах нет ничего злостного; они совершаются больше для собственного удовольствия и от них никому ни тепло, ни холодно. Они скорее могут служить выражением добродушного внимания, даже участия к судьбе ближнего, чем недоброжелательства. Теплые дни, свежий воздух, зелень и солнце, при ленивом бездельничанье, располагают дачников к сближению, короткости и всему, что за тем следует.

Если вы напр. желаете познакомиться с своей хорошенькой соседкой, а вас некому ей представить, — то рискуйте смело нарушить строгие формы светского этикета и, в одну из встреч с нею, снимайте просто шляпу и почтительно раскланивайтесь; ручаюсь, что поклон вам будет отдан, хотя и с выражением легкого удивления, но во второй раз и того не будет; дальше, покажется обоим странным раскланиваться, не говоря при этом ни слова и вот может быть она первая обратится к вам с каким-нибудь вопросом.

Общих интересов так много: погода, дачный развлечения, какое-нибудь происшествие, вроде покражи, или какого-нибудь несчастья на воде (в этом никогда недостатка не бывает) и знакомство завязано. Для дальнейшего сближения советую вам обходить в беседах предметы серьезные и вызывающие на размышление, вроде женского вопроса, теории Дарвина, — или выборов во Франции, а старайтесь как можно скорее перейти к разговору о чувствах; сначала о чувствах вообще, потом о ваших собственных в особенности; полезен также в этом случае и тонкий анализ страстей, из рокового характера. Если же вы чувствуете, что сами не сильны в этих материях—то почитайте Райского из нового романа Гончарова, рискните даже прочесть некоторые его сцены и монологи вслух...

Вот еще две театральные новости. Г-жа Владимирова 1-ая с июля месяца выходит в отставку. Г-н А. Потехин окончил новую четырехактную комедию «Вакантное место». Она пойдет осенью.

Закончу лучше мою беспредметную болтовню сообщением совершено не кстати (вы видите, что я откровеннее других фельетонистов) литературной новости. Кроме оповещенного уже газетами известия об основании в Москве, с будущего года, некоторыми московскими профессорами и учеными, нового исторического журнала, и в Петербурге, как мы слышали, затеваются два новые периодические издания: одно критико-библиографическое, другое, по-видимому, в форме обыкновенных журналов, т. е. обозрений жизни общественной, научной и литературной. Имена издателей литературе незнакомые.

Помогай Бог.

Всемирная иллюстрация, № 22 (24 мая 1869 г.)