Продолжаю серию рассказов на основе материалов из газет и журналов времен первой мировой войны. Сегодня продолжение рассказа о женщинах на войне.

В самом начале войны супруга командира одного из томских полков г. Щуцкого ушла вместе с мужем на театр военных действий в качестве нижнего чина. На днях в Томске получено известие, что г-жа Щуцкая погибла при трагических обстоятельствах. Она ехала вместе со своим супругом на автомобиле, автомобиль наскочил на телегу, г-жа Щуцкая выпала из автомобиля и разбилась на смерть, г. Щуцкой отделался легкими ушибами.

Доброволец Леонид Шуцкой

Московский корреспондент «Речи» пишет:

Из траурного газетного объявления я узнал, что она убита. Походные труды и боевые дела, от которых ее освобождал ее пол, но к которым непобедимо повлекла ее горячая и бесстрашная природа, увенчаны смертью героя на поле сражения. На грандиозном фоне войны пусть не затеряется, но пребудет заметною и памятною и эта миниатюрная, изящная фигурка солдатика-женщины, теперь осиянная трагическою красотою гибели за родину.

Четко обозначенным и ласково скрашенным живет в моей памяти внешний облик Елены Константиновны, или, по новому полковому обозначению, Леонида Щуцкого. Я встретился с нею, или с ним, года полтора назад. Она приехала, кажется, с каким-то полковым поручением в Москву с боевого фронта, с передовой позиции, уже много переиспытавшая там, вобравшая в свою молодую, нежную душу все страшные и великия впечатления войны. У нас оказались общие знакомые, и это дало мне возможность иметь с нею беседу, длившуюся часа два и полную волнующего, захватывающего интереса.

С понятным нетерпением сидел я в гостиной, ожидая появления этого вольноопределяющегося-женщины, отрекшейся на время от слабостей своего пола, ведшей походную жизнь, участвовавшей не раз в жарких боевых делах, представленной к боевой награде, повторявшей казавшийся еще недавно неповторимым полулегендарный образ кавалерист-девицы Александра Дурова.

Ко мне вышел, приветливо улыбаясь, мальчик лет пятнадцати. Так казалось на первый взгляд. Небольшого роста, тонкий, стройный, с очень живыми, сильно на выкате глазами, с низко, под гребенку обстриженной головой, в солдатской суконной рубашке с погонами вольноопределяющегося. Вся повадка, жесты—мужские, юношеские. Женщину выдавал только нежный цвет лица, еще больше—руки, совсем маленькие и красивые. Иллюзию мужчины увеличивало то, что мол собеседница все время говорила о себе в мужском роде—«я пошел», «я поскакал», «я узнал».

За долгую двухчасовую беседу, точнее—за долгий рассказ она ни разу не споткнулась, ни разу не изменила мужскому роду. Было видно, что это вошло в прочную привычку, как вошла в такую же крепкую привычку, стала новою натурою вся мужская повадка, весь этот мужской облик. И казалось, что, если бы пришлось ей вдруг сменить гимнастерку, штаны, сапоги на женское платье, почувствовала бы она себя до крайности неудобно, точно в маскарадной одежде. И напротив, не чувствовалось и слабой тени какой-либо «маскарадности» в том наряде, в котором Елена Константиновна была передо мною, в каком знали ее ее полк и соседние полки.

Там она была только боевой товарищ, отважный, чуткий и ласковый, слезавший с коня лишь для того, чтобы пойти подобрать раненого, сделать своими тонкими ловкими руками перевязку, закрыть глаза умирающему, и не думавший о том, что, может быть, через час чья-нибудь рука закроет и его глаза. Пол был позабыт. И только когда произошло то, что могло произойти в каждую минуту этих двух лет, когда героизм увенчался так частым его венцом, смертью,— рядом с именем вольноопределяющегося Леонида Щуцкого снова встало и «мирное», женское имя—Елена Константиновна...

Елена Константиновна рассказала мне, как совершилось ее превращение в Леонида, как пошла она на войну. Она была женою полкового командира одного из стрелковых сибирских полков. Полк был ея семьей. Она жила всеми его интересами. Ее и его жизнь переплелись крепко. И, когда началась война, когда полк получил приказ выступать,—она без дум, без размышлений решила, что с ним не расстанется, потому что не может расстаться, не представляет себе жизни вдали от него, врозь от него, вне тех дел, какия теперь падут ему на долю. Соображения о трудностях, лишениях, больших и постоянных опасностях, наконец,—о необычности этого шага,—эти соображения как-то отсутствовали.

— Да я и приучена к трудностям и опасностям,—говорила мне моя собеседница, словно оправдываясь в том, что так мало о них думала и думает,—я воспитывалась в Англии, там много занималась всяким спортом. Это—хорошая подготовка.

Важно было одно,—получить разрешение. Разрешение было дано. Елена Константиновна сняла волосы, сбросила женское платье, надела солдатскую рубашку, превратилась официально в вольноопределяющегося Леонида Щуцкого. И выступила вместе с полком, пришла с ним на боевые позиции. Расставалась с ним только на самые короткие сроки, по делам военном службы. Жила как воин, дралась как воин, то на том, то на ином участке нашего колоссального фронта, носила шинель, пробитую на ней немецкою пулей. И снова стала Еленой Константиновной только тогда, когда смерть, уже не раз настигавшая, но щадившая, не пощадила и положила предел ее боевой работе, ее неженским подвигам...

Сражающимся воином вольноопределяющийся Леонид сделался, по его собственному рассказу, случайно. Полк занял переправы через реку Б. Небольшую конную часть отправили осмотреть местность. Неприятель поблизости не предполагался. Части не грозила встреча с ним. И вольноопределяющаяся упросила мужа отпустить ее с частью. Едва выехали на опушку леса,—навстречу германский конный разъезд. Для обеих сторон встреча была одинаковою неожиданностью. Обе стороны растерялись, смутились и разъехались, не обменявшись выстрелом. Но впечатление этой встречи на Елену Константиновну, по ее собственному признанию, было громадное. Она испытала во всей остроте ощущение «игры со смертью», как она выразилась в разговоре со мною. И это было как бы ее боевым крещением. Это было экзаменом ее храбрости. Она поняла, что экзамен выдержала. И стала нести сопряженную с великими опасностями службу конного ординарца для поручений.

Клена Константиновна во всех этих своих рассказах отнюдь не драпировалась в неустрашимость. Напротив, откровенно признавалась, что не раз знала, что значит великий страх. Но сознание долга, сознание, что на войне нужно всему смотреть прямо в глаза и уверенно делать то, чего требует момент,—всегда и неизменно брало полный верх. И страх, когда и нападал, прятался глубоко в душе, не отражался в поведении, даже в чувстве. И потом,—добавила моя собеседница, разбираясь в своих переживаниях на войне,—есть во всем этом, даже в самом страшном, совсем особая, властная увлекательность, за все вознаграждающая.

Еще по теме