Первая мировая война. Оружие. Отравляющие газы на русском фронте. Часть 2 - 13 Июня 2015 - Дневник

Но это было так кошмарно, - так ужасно и невероятно, что не только офицеры, но даже нижние чины, всегда склонные верить сказочному и вымышленному, считали эти слухи просто досужими тыловыми сплетнями.

— Отъелись, нечего им там делать в тепле, вот и брешут зря...
Окопники всегда слегка презирают тыловых, которым живется и легче, и сытнее, и безопаснее.
Не верилось в это главным образом еще и потому, что жизнь на позиции в течение многих месяцев, в таких условиях, когда наши окопы местами чуть не вплотную подходили к вражеским, создала своеобразные внебоевые отношения, в большинстве случаев не лишенные юмора и добродушия.

В долгие, бездеятельные и томительные часы окопного сидения, когда стрелять было и лень и бесполезно, наши наряжали чучело толстого брюхатого немца с красным носом, с вильгельмовскими закрученными кверху усами, высовывали его из окопа и под гармонику „валяли петрушку".
Немцы иногда весело гоготали, иногда расстреливали чучело, при чем наши помирали со смеху и кричали:
- Что же вы, черти, в своего стреляете!..
Переписывались, выставляя плакаты, или швыряли записки, заворачивая в них камни.

Многих из своих близких противников наши солдаты не только знали в лицо, но даже по именам, и нередко отправлялась записка такого содержания:
„Отчего Ганца не видно, вероятно, пивом опился?"
„Ганца скоро увидите, скоро вас всех заберем", — получался ответ.
Тогда на плакате рисовали огромный кукиш, а иногда и что-нибудь похуже.

Нередко обмен такими любезностями заканчивался перестрелкой, и по всей линии разгорался настоящий бой.
Словом, казалось, что мы знаем своего врага и все приемы его борьбы с нами.

Так в перестрелках, в атаках, не имевших большого значения, в артиллерийских поединках прошла зима. Ждали весны, как начала чего-то настоящего и решительного, но первые весенние дни не дали ничего нового: только в начале мая в неприятельских окопах началось заметное оживление. Шли какие-то спешные приготовления, по ночам что-то усиленно подвозили, к чему-то готовились.

Наши ждали решительной атаки и тоже готовились к ней.

Около 19-го мая передовые секретные разведчики донесли, что в окопах немцы устанавливают какие-то металлические баллоны, возле которых работают в масках.

Опять по фронту зловещим шепотом поползли слухи об удушливых газах, и опять этому старались не верить.
Погода все время стояла жаркая, безветренная. В немецком лагере снова все угомонилось, и солдаты говорили:
— Ждут проклятые чего-то...

И немцы действительно ждали.
Но то, чего они ждали, была не артиллерия, не боевые снаряды, не свежие полки и не новые награды кайзера, ободряющие уставших воинов, честно готовящихся грудью встретиться с врагом... нет, это было подлое, трусливое выжидание вонючего гада, загнанного в подполье, собирающегося ночью, подкравшись к противнику, отравить его своим ядовитым, омерзительным дыханием.
Немцы ждали попутного ветра в нашу сторону...

* * *

Маленькое грязненькое местечко Г., находившееся в 6 верстах от наших передовых позиций, торговое и оживленное в мирное время, с крикливым волнующимся еврейским населением, сейчас превратилось в военный лагерь.

Был первый час ночи. Опустела площадь, обезлюдели улицы, неприятельские прожекторы, как огромные светящиеся глаза какого-то чудовища, лизали горизонт, то загораясь, то снова потухая.
В эту ночь почему-то совсем не слышно было артиллерийской канонады, и это было странно и непривычно.
— Угомонились черти,- зевая и крестясь, бормотал Алексей Кобзарь, часовой у склада бензина.
Ругал он немцев скорее по привычке, чем от озлобления. Война уже перешла в ту стадию, когда первый боевой пыл и воодушевление сменились сознанием долга и спокойным отношением к нему. Первые поэтические страницы войны превратились в ремесло.

Цвели сирень и черемуха, и их весенний, бодрящий, горьковатый запах, особенно слышный ночью, напомнил Кобзарю родину—Полтавщину, батькивский хутор над Сулою и вишневые сады, оглашаемые в это время года соловьиными раскатами. Взволнованный воспоминаниями, Кобзарь вздохнул, замурлыкал какой-то заунывный мотив далекой родины и зашагал по узенькому, дощатому, прогнившему тротуарчику, будя ночную тишину уснувшего местечка.

Подул свежий ветер, небо заволоклось тучами, со стороны неприятеля надвигалось что-то черное, косматое, похожее на дым далекого пожарища.
„Чем-то смердит... Видно, из лазарета", - подумал Кобзарь и потянул носом. Запах был острый, странный и незнакомый. Вместе с вдруг откуда-то появившимся густым липким туманом пополз он по опустевшим улицам местечка.

Кобзарь еще раз потянул носом и почувствовал, что дышать вдруг стало труднее.
Спазмы схватили горло, кровь прилила к вискам, незнакомый страшный туман ел глаза, и они слезились.
— Господи, що воно таке... смерть пришла... ратуйте!-хотел крикнуть Кобзарь и не мог.
Впереди все поплыло; как сквозь сон, он вскинул винтовку, приложился, выстрелил в воздух и, корчась, повалился на землю.

Что-то ужасное, беспощадное и неотвратимое, смрадное и липкое заполнило собою улицы, площадь, проникло в дома, забиралось в щели.
В двух-трех местах, с разных сторон, еще раздались тревожные выстрелы часовых, и сонное местечко вдруг сразу ожило. Замелькали огни, одевающиеся на ходу люди выскакивали на улицу, ночная тишина была разбужена тысячеголосым гомоном, бряцанием оружия, ржанием лошадей и отдельными воплями теряющих сознание людей.
— Травят проклятые!.. Травят!..

Одним из первых, точно от толчка, соскочил со своей походной койки капитан Молчанов, командир бронированного взвода, выстрел раздался почти под окном, возле которого он спал.
„Тревога! Нападение!"—пронеслось у него в голове, и через минуту он уже бежал на улицу, пристегивая снаряжение — револьвер, шашку.

Уже в темных сенях Молчанова поразил этот странный, что-то напомнивший ему острый запах, а когда на улице он наткнулся на безжизненно-скорчившуюся фигуру Кобзаря и ядовитый туман защипал ему глаза, он сразу понял все... „Ну, конечно, это хлор,— вспомнил Молчанов свои химические опыты в Инженерной Академии, — удушливые газы пустили в ход, мерзавцы... Закрыв нос и рот платком, стараясь не дышать. Молчанов вбежал обратно к себе в комнату, вспомнив, что у него была где-то банка с гипосульфитом, который он держал для работы с фотографическим аппаратом. Сделав себе импровизированную маску, намочив ее в жидкости, разлагающей хлор, и захватив с собой весь запас носовых платков, Молчанов снова поспешил на улицу, где уже бегали с носилками санитары, сестры милосердия, врачи, с прижатыми к носу платками. Первое средство, которое в этом случае советовал поспешивший на помощь медицинский персонал, была намоченная в воде тряпка, через которую нужно было дышать. Заболевших выносили на улицу. В страшных мучениях, корчась, царапая землю ногтями, обессиленные от рвоты, умирали люди.

Первыми жертвами были часовые и дневальные. Почерневшие, с искаженными от ужаса и невероятных страданий лицами, с запекшейся кровавой пеной на губах, они, исполняя долг свой, умерли на посту.
Опустошения, причиненные ядовитыми газами, были ужасны.
Метались кошки, выли собаки, взвивались на дыбы обезумевшие лошади. Листья на деревьях и кустах поблекли и свились в бочки.

Часам к трем ночи усилившийся ветер погнал едкий смертельный туман дальше, и воздух заметно очистился. Молчанов подавал помощь и распоряжался приведением в чувство пострадавших, когда прибежал солдат его взвода и, запыхавшись, отбарабанил:
Солдаты бронированного взвода хотят видеть своего командира и что-то сказать ему важное.

Своих солдат капитан застал возле бронированных машин. Пятьдесят человек, шумно, возбужденно, с жестикуляциями о чем-то говоривших, с приближением начальства смолкли.

Уже совсем рассвело.
Лица у солдат были сосредоточенно серьезны, с оттенком мрачности. Ответили на приветствие командира обычно громко и дружно; чувствовалось, что между офицерами и нижними чинами, кроме служебных отношений, существует еще нечто более тесное и родственное.
— Что, братцы, хотели сказать?—спросил капитан.
Солдаты заговорили все сразу, возбужденно и перебивая друг друга:
- Что же это, ваше высокоблагородие?.. Они нас травят газом... а мы как же, молчать должны?
Капитану в общем галдеже трудно было уловить, о чем собственно заявляет его взвод; скорее по выражению лиц, по интонациям, он начать понимать и догадываться, в чем дело.
Так ничего не разберешь... говори кто-нибудь один! — строго приказать Молчанов. Где взводный?
Солдаты смолкли.
Взводный, молодцеватый, украшенный тремя Георгиями унтер-офицер, выступил вперед и, приложив руку к козырьку, почтительно, но с полуулыбкой, как бы извиняясь перед командиром за невоспитанность нижних чинов, доложил:
-- Просятся, ваше высокородие, на позицию в бой - которые на машинах, а которые пешком с винтовкой,—желают проучить их за газы.

Капитан сосредоточенно о чем-то думал, что-то соображал, потом отрывисто скомандовал:
—   Шоферы и пулеметчики по машинам, осмотрите их, заправьте, остальным разойтись по местам и ждать приказаний!
В это время на рысях, запыхавшись, вбежали два молодых подпоручика, младшие офицеры взвода. Молчанов, не успев еще поздороваться с ними, сказал:
—   Господа офицеры, присутствовать!
—   Выезжаем на позицию, господин капитан?—решительно спросил один из подпоручиков.

Сам не отдавая себе отчета, как и когда он заразился чувством, волновавшим солдат, Молчанов быстро ответил: - А что же с ними, мерзавцами, делать? Бешеных собак убивать нужно.

Отдельные ружейные выстрелы слились уже в знакомую музыку артиллерийской канонады, среди которой ясно можно было различить нашу легкую артиллерию, характерно стреляющую дуплетами: „бах-бах", потом опять: „бах-бах“.
Молчанов остановил мчавшегося карьером казака, ехавшего видимо с донесением.
— Наши пошли в наступление,—ответил тот, перегибаясь с седла. Страсть сколько немцев уложили, наши рвутся, не удержишь...—И казак помчался дальше.

Появились первые раненые: их несли на носилках, на шинелях, легко раненые шли по нескольку человек, обнявшись, поддерживая друг друга. Мелькали бледные, облагороженные страданием лица. Но в этом привычном выражении Молчанов заметил еще нечто новое: радость и какое-то спокойное удовлетворение.
В большинстве случаев слышались веселые ответы:
Дали им, проклятым, чесу, будут знать, как травить людей.

Вздрагивающие от работы моторов, со стройными пулеметными вертящимися башнями, выстроились одна за другой бронированные машины. Казалось, что эти стальные хищные птицы ждали только сигнала, чтобы ринуться в бой, неся с собою смерть и ужас.

Выход первой машины, которой командовал сам Молчанов, был общим сигналом. Шоферы нажали акселераторы, и машины плавно и легко понеслись по гладкому, укатанному шоссе. Бой шел по всей линии. В клубах дыма от взрывающихся снарядов видны были маленькие серенькие фигурки. Согнувшись, с винтовкой наперевес, они перебегали одна за другой и камнем падали за первое попавшееся прикрытие, потом снова вставали и снова бежали. Это наши стрелковые цепи шаг за шагом приближались к своей страшной роковой цели. Гул взрывов, беспорядочная стрельба из винтовок, методичный, равномерный звук наших пулеметов, — все сливалось вместе в одну общую гармонию, красивую и ужасную. Где-то высоко металлическим звенящим звуком режет воздух снаряд. Вот упал один совсем близко; вместе со снопом искр и осколков в воздух выбросились клубы смердящего ядовитого газа. Могучим и радостным „ура“ приветствовали солдаты неожиданное появление идущих в бой стальных товарищей.

Наши стрелки добрались до проволочных заграждений, резали и рвали колючую проволоку. Гибли под ужасным артиллерийским огнем врага, но на место выбывших бесконечной непрерывной волной лились все новые и новые бойцы.
Появление бронированных автомобилей, ворвавшихся в тыловое расположение неприятеля, внесло страшную панику и замешательство в их ряды. Шесть пулеметов, работающих безостановочно, посылали ливни пуль и косили вражеские ряды беспощадно и неумолимо.

С какой-то животной радостью, совершенно забыв об опасности, Молчанов через небольшую щель наблюдал, как серые и черные фигуры в бескозырках и касках падали, корчились: некоторые пытались вставать, другие инстинктивно и бессознательно закрывали лицо руками, или, смешно подпрыгивая, оставались неподвижными..
— Еще, еще!-шептал он запекшимися губами, и пулеметы несли все новые и новые потоки пуль.

Громовое, на минуту заглушившее грохот боя, мощное „ура" понеслось перекатами,—то наши полки, поддерживаемые бронированными машинами, одолели наконец проволоку и пошли в рукопашную...

Начальник дивизии, донося в штабе корпуса о результатах боя, писал:

„В ночь с 22-го на 23-е на участке между П. и С. расположения полков Н. Б. и С. вверенной мне дивизии, неприятель впервые применил удушливые газы. Возбуждение войск, вызванное этой новой подлостью нашего врага, было настолько велико, что я вынужден был повести эти полки в атаку. Неприятель понес огромные потери, отступил по всему фронту. После кровопролитного уличного боя мы заняли город И. Взято 26 пулеметов, 40 орудий легких 3-дюймоваго калибра и 5 тяжелых 6-дюймовых. В этом бою не было взято ни одного пленного".

Еще по теме:

Первая мировая война. Оружие. Отравляющие газы

Первая мировая война. Оружие. Отравляющие газы на русском фронте. Часть 1

Первая мировая война. Оружие. Отравляющие газы на русском фронте. Часть 2

Первая мировая война. Оружие. Борьба с газами